1.
П. бегала вдоль ж.д., собирая письма. Наклеивала марочки, отправляла. Тайно. Было жаркое лето. Трава прела, и вязкие запахи… и особенно эти белые зонтики. Даже рельсы. Душистая, душистая страна. П. повязывала голову белым [зачеркнуто: шарфом] платком, расстегивала верхние пуговки на платье и распахивала пошире ворот, [неразборчиво]
В лесу она останавливалась и слушала вверх — кроны шумели и сквозь них вился свет с чистого-чистого [зачеркнуто: низкого] близкого неба, и птицы пели — очень спокойно, независимо.
«Так я люблю ее, так люблю ее… Сила! — она чувствовала в себе силу. — Как прекрасна, как несчастна Россия!.. И безнадежно…» П. не плакала.
Она знала, что В. повезут здесь — ей было сказано во сне. Кто же явился облаком? И говорил, странно, с английским акцентом… Муж племянницы? Но почему он?
Поезд гремел. Переждала, потом надо было все делать быстро, бросала за свои пуговки, к телу — острые, грязные треугольнички, бежала на станцию, и уже дома искала себе, но всё не было…
[зачеркнуто: телепатия шпио]
Облако обмануло?..
Нет, в конце августа, в дожде полурасплывшийся адресок вдруг — счастье! Родной почерк В.: «Любимая! Любимая!» [приписано другим почерком карандашом: не помню, что называл ее т.о. наши отношения были как у соратников, — именно это Много зачеркнуто, неразборчиво]
2.
Вот вам история, которая как раз на днях и произошла…
А это только сейчас потеплело, а вообще мороз был, снег трещал, как пенопласт, — и вот я услышал и оглянулся и вижу: идет мужик, голый совсем, и во все зубы мне улыбается. Я стал смотреть (встал), а он прошел просто мимо, смотря на меня, и так и улыбаясь все время, но не оглянулся. Я и пошел уже следом за ним, потому что это была узкая тропинка, вырытая в снегу.
Иду-иду, а сугробы по краям-то все выше, выше, но я этого вначале не замечал, а вот когда уж, можно сказать, достигли плеча, обратил внимание, но не придал большого значения почему-то, и даже когда по макушку, все равно почему-то не удивился, а потом и сомкнулись над головой.
Долго шли мы по снежному этому туннелю, пока не пришли в большой снежный зал. А там народ, и все голые — женщины отдельно, мужчины отдельно, и дети тоже отдельно. И у всех испуганный вид. Тот мужик, улыбающийся, так и улыбаясь, быстро так, будто его кто погоняет, прибивается к ежащимся, совсем помертвевшим от холода другим мужикам.
Я думаю: сейчас меня заставят… это… раздеться. Но никто ничего не говорит.
А вокруг-то белым-бело. То есть это огромный зал, свет пробивается снаружи, сквозь снег, и потолки, видимо, высоченные — просто и теней нет никаких, чтоб, ну, перспективу, что ли, обозначило, просто какая-то белая даль вокруг и сверху.
И вот я стою себе — не понимаю, что делать. А они все на меня смотрят. И дети даже не плачут. Все смотрят молча.
Я поворачиваюсь и ухожу. Вот так и вышел обратно на поверхность — тем же путем, но только, несмотря на то, что путь короче показался, время-то уже, оказывается, было позднее, совсем ночь.
Вернулся домой, на душе паршиво — весь этот тоскливый кошмар увиденный… Что это, думаю, что это было? А потом как осенило: он ж, мужик, улыбался так все время… оскал… смерть он был… я увидел смерть.
3.
Две женщины жили в Ленинграде, любили друг друга самозабвенно. Когда началась война, они бесстрашно верили в непобедимость… Они жили в доме №15 на Литейном проспекте, цвета сумерек.
По ночам над городом висели аэростаты — прекрасные в розовых лучах рассвета. Женщины любили любить на рассвете, когда эти алеющие фантастические объекты глядели в их окно.
Но постепенно их души начали леденеть, сжиматься — и уже ни любви, ни бесстрашия, а только тупое раздражение, тупой голод, тупое замерзание, тупая сонливость… Их тела перестали быть их собственными любовницами, а превратились в досадное ненавистное бремя, почти во врагов; эти тела требовали непосильных жертвоприношений, и только взамен обещали земную жизнь душам. Тела-чудовища, тела-драконы, уродливые, неумолимые в своих жестокостях, в садистских пытках, тела, к которым было противно прикасаться…
И вот уже был январь, и как-то одна женщина пошла за водой — а воду каждый раз давали в разных местах, и вот сейчас на Воинова, и эта женщина потащилась, волоча санки, по Литейному, потом свернула на Воинова, и пройдя немного, она увидела, на углу, на крыльце дома, она увидела куклу. Эта кукла смотрела на нее раскрытыми сияющими глазами, ее щечки горели румянцем. Женщина равнодушно посмотрела на куклу, прошла мимо, но тут в душе ее что-то кольнуло, и она остановилась. Ее, может быть, поразила чистота и свежесть кукольного лица. Женщина вернулась, склонилась над куклой, а кукла смотрела ей в глаза — это был ребенок, живой. Господи, подумала женщина, зачем… зачем это бедное существо родилось сейчас и здесь! Она почувствовала себя виноватой. Женщина взяла дитя на руки, такое тяжелое, она прижала его к себе и пошла — она решила отнести его в Дом Малютки.
Она шла и прислушивалась к ребенку, а он не издавал ни звука, и она подумала: умер. И взглянула на него, и застыла в ужасе, и тут же решила, что это галлюцинация, закрыла глаза, снова открыла — и увидела то же самое: булку. Такую огромную, крутобокую, румяную, настоящую. Завернутую в шерстяное одеяльце, перевязанную. Наверное, это конец, подумала она, это сумасшествие.
Она вернулась домой, заперла двери на засов, разбудила подругу, и они вдвоем осторожно отломили горбушку от еще теплой булки, — да, это на самом деле была булка — и утопая в сладчайших благоуханиях, они поднесли нежную мякоть к губам друг друга, и прикоснулись друг к другу впервые за такое долгое мертвое время.
4.
Из записок, найденных новыми жильцами:
А поутру, или иначе — в глубокую ночь, под слепым небом, в потопной полутьме: кар!
О, мне одиноко, одиноко…
Вся замкнулась под одеялом, как стручок, как зрачок.
Но: кар!
Железным клювом уже ломают, и голос дворника щемяще родной, этот дворник, Боже, заметал мои легкие следы, а сейчас ищет кровавых!
— Ну и почему вы не открываете? Мы ведь знаем, что вы дома. Откройте! Откройте!
— Нет…
И вот я вижу, как вдруг
лампочка в прихожей, жалко висящая
на крученом сереньком стебельке,
загорается
мягко, как свечка,
дрожаще,
и голос раздается непонятный:
уаэуаэ!
Далее: крушение дверей останавливается и — затихающий топот, и — тишина… А лампочка гаснет. А я все жду их возвращения. Но нет, тишина.
Вот так!
И это случилось со мной в самые лютые времена, и почему же именно я? Почему я была спасена, неизвестно кто, просто бессмысленная никто, когда великие гибли? Необъяснимо.
14 
