Маленький робот играет в листву:
«О, поклонись моему божеству —
действие станет бессонным Китаем!
днём четверга! позолоченным чаем!»
(1)
На каком языке засыпая,
я не вижу с востока друзей
в тёплых телом осенних платанах,
чтоб желтевшую вещь
освещая, вить
в ветвях
буквы, звуки, вообще.
В церкви жажды воды
(для религии синего сердца волны́)
не телесные листья деревьев
(для религии влажной и тонкой воды)
назначают свиданья, свиданья…
Что мне слов золотое незнанье?
Лучше осени дальний Китай,
дымных яблок,
любви урожай!
(2)
Это: — не слово,
и это: — не слово
(стала рука моя
птицеголова).
(3)
«Ласточка,
а вчём ты виновата?»
«Только втом,
что потеряла брата,
потеряла брата-муравья!»
…расплетает косы мурава —
а душа: нивчём не виновата,
забывая маленького брата,
улетая вчёрные
слова.
(4)
Я верю в Бога,
потому —
считаю время за тюрьму
(где, проливая токи слёз и восклицая
«братья! братья!», в осенней дымке
папирос, ко небесам открыв объятья —
октябрь уходит как-то так,
как мальчик-робот
с чёрной тенью),
навстречу снежному виденью
подъемля издали кулак.
(5)
Вот был сон
о твоих словесных страстях,
почти
утраченный за день,
неуслужливый,
золотой. Ты
всё ещё чувствуешь,
чуть-чуть не помня,
его присутствие
под ложечкой, слабую
лишнюю (нет)
свирель-пустоту о том, как
сбега́ешь вдоль
эскалатора
в Божьем одиночестве и
(обратил на это после)
тряпичной
тишине,
как вдруг:
осень, желтоватые, осень, листья
на площади сна,
дымка,
детский мальчик
лет восьми (девяти)
с бывшим твоим рюкзачком…
— Что ж, догнать!
Никакого нет,
мальчика нет,
ты как если скользишь
давней улицей, где
Симферополь,
булыжник,
афишная, видишь ли, тумба
по линии к телецентру,
не вовсе напротив
проходного двора
и дворов,
серых ступенек,
чёрных
(железных куда-то)
перил.
Понимаешь, что мальчик
был Аполлон Безобразов,
потом:
что он был по себе —
Филострат…
Возвратиться проснулся,
подумал: ведь
Безобразов-не-Филострат —
спокойная тема дня
для Китай-разговора.
Для
разговора.
(6)
«Слушай, осень, а ты хороша:
у тебя между листьев душа —
что ты хочешь,
душа золотая…»
«Я хочу половину Китая,
жёлтым мелом метённый восток,
в голове золотой бугорок:
он блестит и царит в голове
там, где осень,
а может — и две».
(7)
…дождик в каплях: «да-да»,
а одна: «ад-ад»
(это в силе обратная осень)…
(8)
Под южноночью
звездия светлы
и темнота в колосьях
незнакома,
где снежный хлеб
на осень понесли
косцы и косы,
песни и певцы,
монголы Бога,
львы и близнецы —
на в золоте (сияющей)
соломе.
(9)
Хлебников видимо пишет:
«Дня осени флейты зловещи,
когда золотятся ненужно зелёные вещи,
когда по деревьям —
конями темнеют монголы,
и сладкую дымность о бывшем
откроет вино.
Ветер осени двигал
листьями в длинное, стало быть, небо,
видом китайских лисицы любовных писем,
и на сегодня попал в глаза
(тени птиц впереди тёплых веток —
неродные игрушки богов).
Кто головой виноват,
что уснул на восток,
назад?
Пальцем тыкал в небо,
лучше упрекая
(птицами весь ветер опустел),
и с живой земли поднял и бросил
в тело жёлто-красивую горсть
обвинительных спящему писем,
что ты опоздал,
Велимир».
(10)
Что ли уснём и наполним изнанкою глаз
ласточек, лёжа скользящих в чернеющем танце,
горькие ветви, пожалуй, последних берёз
и на трамвайных путях Желтолицее Солнце?..
Колос богини не колет в холодную грудь —
значит, пора отправляться куда бы ни будь,
значит: ещё собираться и тщательно сниться
тем, кто лиса и сестрица
(слеза и ресница).
(11)
Холмистых облаков недлинное
движенье, как плёнку, солнечный
приподнимает свет, то бледным
золотом, то синеглазой тенью,
и путешествия для них печали нет…
Ах, если бы и мне - - -
(12)
Кажется, кожица
(легкий такой мешок
мяса и косточек)
ходит наискосок,
в сумерках светится,
тянется на восток.
Видеть герою —
жёлтое всех богов,
слушать попутчицу —
песенок, позвонков…
Битое зеркало цветом идёт траве,
много десантников
кружится в голове,
тёплое золото: это ли не ответ?
Золото к золоту —
это ответ, ответ!
(13)
…лишь, лишь листок, наветкой драгоценный,
желтит в окне —
китаец
словно пленный…
(14)
Стиха сложение, тактика выжженной
речи. Тоже словарь, сгоревший дом
над рекой. Вчера не там, где расположено твоё
тело. Оно не говорит, но кто там
говорит. Где его реки, где они, реки,
в старый Китай. Где его
родина, флаги и листья, кто
взял начало,
жёлтый исток.
Тёплые кровли храма, как сёдла,
пусты для света. «Конская кровь горяча!» —
прокричали монголы ума.
Немец с евреем во Фрейбурге ходят
и книги ласкают
друг другу. Саблю целует
философ, лишь бы собраться
в Китай.
Мёртвое солнце. Говори, почему
Китай долог. Почему, для кого
здесь Китай. Чьи вы тут боги —
китайская осень,
родимые реки не вот
бытия. Германия. Златокитай.
Ты понял.
(15)
В сердце: серое слово
(из слов мышей)
нет, не возведённое если ртом
к берегу леса
на том берегу
песка…
Осень, бегущая в травы,
а пальцы — пусты,
в день отдельных больных облаков
листья осени беглого тела
и древесная цепь,
чьих звеньев
по углам темноты
немыслима сильная желтизна.
Осень, ты теплота —
золотая на звук,
ветроосень листвы
и дырявых деревьев
ты осень…
Снится, снится ли долго
на постели после сестры,
снится в злато-летающем свете
лес листьев, где,
водянистых складок полны,
прозрачно
плавают реки —
хранилища для волны?..
Свет, осень, лес:
дорогие мои они.
Теплорукие боги
приходят туда по утрам,
незнакомый Китай-разговор
заводят.
(16)
Спасибо вам, господа мои стихи!
14 
