На лестнице капризы высокомерные пошли. Мол, с седьмого этажа — аж на шестнадцатый!..
Попробовал я себя разозлить:
— Сейчас назад пойдешь.
Упрямо наклонив голову, ею мотая, с усилием поднималась по ступенькам. Остановилась, тяжело подняла глазищи, дунула прядь, выпалила, поучающе размахивая пальцем:
— Никто меня не сможет назад отправить! Кишка у тебя слаба меня назад отправить!
Я смотрю на нее. И точно: кишка у меня слаба.
Позднее. Лицо в мелких капельках, завела подрагивающие зрачки, кому-то прокричала шепотом:
— Я люблю тебя!
— Слушай… ты яблоками пахнешь.
… Утро. Резко села на кровати.
— Где я?
Голос хрипловатый. Поставленный, актерский. Отрывисто:
— Где я?
— Шестнадцатый этаж.
— Кто ты?
— Знакомились уже. Юра я. А тебя Машей зовут.
— Выйди. Я оденусь.
Прошла в ванную. Слышу, постояла перед краном. Приоткрывает дверь:
— А можно спросить?
— Спроси.
— Мы спали?
— Да.
— Та-ак. (Пауза) Ну и как?.. Мне было хорошо?
— По крайней мере, ты так говорила.
— Не помню… жаль. Так всегда. Все хорошие моменты пропускаю. Но, с другой стороны, удобно: совесть не мучает. — И представилась. — Я алкоголичка.
Помолчала.
— А почему я с тобой пошла?
— Не знаю.
— А что ты мне сказал?
— Я сказал: «Пошли ко мне».
— А я что?
— Ты сказала: «Пошли».
— Но почему ты ко мне-то подошел?
— Ты танцевала хорошо. Странно.
— И поэтому я оказалась в твоей постели?
— Да.
Постояла в задумчивости и ушла в ванную.
Вернулась, присматривается:
— Что у тебя убого-то так?
На стене плакат: слон в открыточном небе.
— Пошлость какая!
Напротив тоже постер: «В Москве все хорошо!» Румяная морда с видом самого доброго Деда Мороза подняла стопку.
— А это еще что?
— Терапевтическая картинка.
— Терапевтическая? Это что, лечишься ею?
— Да.
Фыркнула. Мотает головой.
— Дурдо-оом! А от чего?
— От депрессий.
— То есть вот так? Впрямую сеанс идет? Как у Чумака?
— Да.
— Ты глупый?
И тут во мне начинает подниматься восторг. Но какой восторг? Не восторг от патологической честности юности, и не восторг самоуничижения. А восторг от полноты жизни, от объема ее. Потому что когда-то сам кричал, свирепея от честности: «Ты дура. Пойми, Лена: ты дура! Поверь: ты курица!»
Я был внутри потока. И, вот, наконец сталкиваюсь с его внешней стороной.
— Ты глупый?
— Не знаю.
— Глупый. Видно же.
— Знаешь, что я думаю? Я думаю, что это все понты.
— Что «понты»?
— Все. Все, что ты говоришь.
Задумчиво протянула, пробуя слово:
— Пон-тыы…
Подошел, поцеловал ее:
— Эй, ты что? Новый год кончился!
— Ничего. Просто захотелось и поцеловал. Захотелось — поцеловал.
— Я красивая?
— … Очень.
— Посижу немного и пойду. Ты не бойся, больше я к тебе не приду. Трезвая, во всяком случае.
И весь день рефреном:
— Сейчас пойду. Больше я к тебе не приду.
Но ушла вечером, часов в одиннадцать.
Поставил кассету, упал перед видаком, в голове пусто, устал, блин.
В два часа ночи пошел пробежаться на стадионе. Возвращаюсь, — мотается фигура у двери… Уже пьяная и в приподнятом настроении. Рылась в кассетах, расшвыривала их, скакала, подбрасывая колени, дергала за руку. Мы упали на пол в прихожей.
— А знаете что? — расширилась зрачками. — А у нас с вами будет… ро-ман-чик! (Ласково.) А вы старенький. Вы знаете, что вы старенький? Что это вас, дедушка, на молодых-то все тянет?
— Это-то как раз понятно. А вот вас-то что… внученька?
Сказала просто, тихо:
— Я не знаю…
И стало ей себя жаль.
Опять перешла на «ты»:
— А ты, наверно, тоже думаешь, что у тебя какие-то там чувства, переживания, мысли? Что у тебя какой-то там «внутренний мир»?.. Как это скучно!
… Утром:
— Маш.
Приоткрывает глаз.
— О-оо! Опять шестнадцатый этаж!
— Ты говорила: тебе в десять вставать.
— Идти не хочется…
— Ты, Маш, взрослая женщина уже. Тебе жить, думай сама.
Так удивилась, что открыла глаза. Вглядывается: выгоняю?
Еще день прошел. Два часа ночи. Я в другой комнате на том же этаже. Раздаются глухие, старательные удары. Выглядываю: уже два силуэта болтает у моей двери.
Подхожу. Карлик с ней какой-то. Ткнула в карлика:
— Я его не звала. Он меня сам выследил… А меня сегодня выбрали королевой… На Новый год по традиции выбирают королеву… Они меня спрашивают: «А кто король?» Я так подумала: «Король это тот, кто спит с королевой». Я подумала и решила, что это ты. Так что ты — король. Мои поздравления. А он за мною крался. Он хотел посмотреть на короля. Вот, смотри.
Паренек щурится с осторожным любопытством. Голова бритая, яйцом. Наклонно ее держит.
Я в жеваной рубашке, трико с пузырями. Король.
— Подождите, я за ключами схожу.
Возвращаюсь, а она уже с карликом сосется. Говорю:
— Дайте я дверь открою.
Махнула парню царственно:
— Ступай. Скажи там: я где-то через полчаса приду.
Карлик простелился в мушкетерском поклоне, стрельнул глазками и исчез.
… Руки раскинула. Ладони вверх. Лицо выжидающе подняла, глаза зажмурены, пальцами быстро-быстро к себе играет:
— Так. Быстренько! Быстренько-быстренько оттрахал меня! (Приоткрыла глаз.) Ты же быстро возбуждаешься? Бы-ыыст-рень-ко! И я назад пойду. Полчаса у тебя.
И расстегивает рубашку на мне, пуговичку
— Ну, ты что хмуришься?
— Оставь ты этот блядский тон! Что я тебе, вибратор?
Обожгла пощечиной.
— Эй! Поосторожней. Не делай так больше.
Не обращая внимания, лихорадочно сбрасывает с себя все. Ну, и скорость!
— Мой меня. У тебя же это, — как там, — дети. Ты же их мыл.
Что за талия?! Такие талии надо клонировать. Таких талий надо, чтобы было много. Вот я тебя сейчас холодной водой. Чтобы в себя пришла.
— Издеваться?! Пошел отсюда!
Выскочил из ванной — постоял у окна — подрожал от психа. Возвращаюсь:
— Слушай, ты сейчас вылетишь отсюда!
— Иди на хуй!
— Я тебя ждал? Ждал! Ты пришла? Пришла! Хуярь отсюда! Вперед!
И на дверь ей.
Губы сжала, поскользнулась в ванне, но удержала равновесие. Грозно насупилась — и мне на дверь.
Повторяя друг друга позами, указующе тычем перстами.
И вдруг она… жалобно.
— Выйди.
Я еще дверь не закрыл, ее уже полоскает. Под душем долго стояла. К кровати шла осторожно. Кое-как справилась с языком:
— Извини меня, пожалуйста. Что я пьяная к тебе пришла.
Я ее уложил.
Еще один день был прожит. Опять ночь, опять два часа.
Сомневающийся стук. Робкий.
Тихая-тихая, монашка у меня сегодня. Взгляд пустой, вокруг очей синева. От поцелуя отстраняется:
— Я не буду с тобой спать. Сегодня я не буду с тобой спать.
Вскинула глаза: как тебе это?
— … Ладно.
Произносит медленно и глухо. Весь день она никому не открывала, молилась. Видела чертей, они… Но это же я должен быть гипнотизером, это же моя задача — голову заплетать. И вот я рассказываю про малолюдный и бескрайний завод, про независимых людей в робах, про пафосный треп в курилке. Про драку в ночной бытовке.
Вдруг заплакала. Смотрит перед собой, струйки плывут, а лицо неподвижное. Лицо набрякло и стало нежнее.
— Прости, пожалуйста. Прости, что я всякую херню плету. Это я хотел произвести на тебя впечатление.
Улыбнулась сквозь слезы:
— Что ж… произвел.
И неожиданно:
— А ты мне и не нравишься совсем.
— … Зачем же приходишь?
— Я… я не знаю…
Пауза полетела.
— Ты старый. Господи, какой ты старый! Ты даже не снаружи старый. Ты внутри старый. И в этой комнате, наверно, постоянно, постоянно тихо. По-старчески тихо.
И опять полетел-полетел ангел.
— Ладно, пойду я.
И смотрит.
А я тупо разозлился. Вспомнил про бутылку. Говорю с нажимом:
— До свида-нья.
Тихо исчезает за дверью. Щелчок.
Полстакана. Еще полстакана. На тревогу наплывает веселье. А вот и трясучку размывает, становится мягче. Сегодня я усну. Сегодня я за тобой не побегу. А завтра сама придешь, и это будет тянуться долго, болезнь только начинается. И вдруг я увидел себя ее глазами. Увидел вдруг, что забыл, как это важно — играть. Чтобы сопротивляться окостенению, чтобы оставаться живым. Вдруг увидел начинающуюся мою негибкость, отвердение, отложение солей, кондовость, увидел себя безлюдным, а вокруг скисающая, густеющая тишина. Но как это случилось? Как и когда случилось, что меня так разъело уныние?
На следующую ночь ее нет. И на следующую. И на следующую. И вдруг я плачу. Давлю из себя тяжесть. Тихонечко вою-сиплю:
— Сука, сорвала голову. Все-таки сорвала голову. Сорвала все-таки голову.
Но, может, если бы тогда я не крикнул: «Лена, ты дура!», сейчас было бы по-другому?
Но что-то не дает в это поверить.
33 
