*
Он не надевал резиновые перчатки, потому что ему нравилось, как вода гладит пальцы и как щекочется мыльная пена. Еще, пока скребешь мочалкой посуду, можно думать о разном. На самом деле не такая уж поганая работа. Только пальцы опухают в суставах. Особенно на той руке.
Официально посудомойкой числилась Бронька. Так что он был до какой-то степени женщиной. По крайней мере, в ведомости.
Он дорабатывал последнюю неделю. На следующей должны были привезти посудомоечную машину.
Мартин на пластиковом табурете в углу тыкал пальцем в смарт. Мартин тоже был нелегал, но в случае чего ему грозила депортация не на восток, а на запад. У Мартина был паспорт Евросоюза. Мартин умный. Будь как Мартин.
— Чего там слышно? — спросил он.
— Пишут, отбили Высокое, — сказал Мартин.
— Ух ты, — сказал он на всякий случай.
— Думаю, врут, — сказал Мартин. — И что потерь нет, врут. Там с обеих сторон двухсотые. И трехсотые. Но их все-таки больше.
— Откуда знаешь?
— Один чел сказал.
Мартин всегда все знал. Информация проникала ему в черепную коробку сама собой, как поток космических частиц. Впрочем, он опять тыкнул темным пальцем в экран, обновив новостной сайт.
Он подождал еще пару минут для верности, потом опять спросил:
— А еще что слышно?
— Да все то же, — с досадой отвечал Мартин, свободной рукой почесывая бритую голову.
— Тогда хватит тыкать уже. У тебя обсессивно-компульсивный психоз. Пустая трата времени это вот постоянное тыканье…
— Это невроз, а не психоз, деревня, — сказал Мартин. — И у тебя тоже. У всех. У всех сейчас обсессивно-компульсивный невроз.
Мартин поднялся, поправил фартук, дважды обернутый вокруг тощего тела, и полез в морозильник за пельменями. Пельмени лежали в огромных пластиковых пакетах, серые и слипшиеся, словно мертвые мыши. Посетители часто их заказывали, потому что быстро и дешево. Чтобы как-то приукрасить безрадостную картину, их подавали в глиняных горшочках с густой коркой тертого сыру поверх. Еще посетители заказывали вареники с картошкой, вареники от пельменей мало чем отличались с виду и по вкусу, но вместо сыра сверху присыпаны были жареным луком.
— Но есть хорошие новости, — Мартин подумал, подобрал с пола пельмень и положил обратно в пластиковый мешок. — Экстерра дает кредиты.
— Откуда ты знаешь?
— Какая-то шишка из Брюсселя прилетела. Значит, что-то будет. Или кредиты. Или оборонительное. Летального они не дадут, но пусть хотя бы так.
— С чего вдруг бы им давать летальное? Экстерра никогда не вмешивается в международные конфликты. Это все знают.
— В самом деле?
Мартин поднял на него глаза. Взгляд у Мартина был немного безумный, один глаз заметно косил. Это после той контузии.
— А ты подними сводки за последние десять лет. Где какой военный конфликт, там всегда Экстерра. Они повсюду лезут.
— Зачем?
— А втихую всё ж таки продают оружие. Откуда иначе такие деньги? У них же ничего нет, ни территории, ни нации… Одни технологии. Вот они их и продают. Технологии.
— У них вся банковская система в руках. Зачем им рисковать?
— А они и не рискуют. Всё через посредников, всё аккуратно. А нам для начала кредит. А на кредит мы у них же закупаем партию дронов. Потом глушилки. Будем глушить их дроны. И вообще.
— Откуда ты знаешь?
— Да ты хотя бы Ненавистника почитай.
— Откуда Ненавистник знает?
— У него есть источники. У него кум в парламенте.
Микроволновка звякнула и завоняла пельменями.
Птурс тут же выбрался из какого-то пыльного угла и стал тереться о ноги, одновременно счищая с себя паутину и намекая на свою долю.
— Вот зачем тут кот? — флегматично спросил Мартин, наделяя Птурса горячим пельменем. Птурс осторожно тронул пельмень лапой и чихнул.
— Где ж ему еще быть? — удивился он.
— Негигиенично.
У Мартина отец был профессором микробиологии.
— Наоборот, — твердо сказал он, — очень даже гигиенично. Иначе крысы будут бегать везде. А у крыс блохи. А блохи переносчики чумы. И брюшного тифа.
— Переносчики брюшного тифа — воши, — возразил Мартин. — А они видоспецифичны. Так что не гони.
— Ну ладно. Правду хочешь, почему котов держат? Они видят бабаек. Там где есть коты, никогда нет бабаек, не знал?
— Их вообще нет, бабаек.
— Потому и нет.
— Псих, — флегматично сказал Мартин, — и ты псих. И коты все психи. Извращенцы. У меня был кот, так он соленые огурцы жрал. Аж давился. Псих.
Птурс подцепил пельмень когтем и стал медитативно его разглядывать.
— У меня тоже был. Я его зимой подобрал. Совсем маленьким. У него хвост к водосточной трубе примерз. Как сосулька. Только он не ел соленых огурцов. А вот морковку грыз. Как кролик.
Они помолчали.
Птурс принялся за пельмень, брезгливо надкусывая его уголком рта.
Он снял фартук, сложил его и повесил на стул. Потом взял свою порцию и прошел в зал.
В низком подвальчике было почти пусто. У стойки поэт со смешной фамилией завтракал пивом и драниками. Стихи-то так себе, он на этой самой книжной ярмарке слышал. Сплошные матюки и даже не смешно. Время от времени поэт отвлекался от драников и тоже тыкал пальцем в смарт, лежащий рядом с тарелкой.
В ветеранском углу официантка Лиля ввиду отсутствия наплыва посетителей вязала маскировочную сеть. Пальцы у нее все были в кровавых мозолях, частью уже заживающих. Но посетители не обращали на это внимания, потому что понимали, что к чему.
В другом углу, рядом со стойкой Бронька гадала усталой женщине в яркой, туго обтягивающей кофточке с люрексом. Было видно, что еще пару месяцев назад женщина была красивая и яркая, как эта кофточка; она и сейчас по привычке ярко красила глаза и губы, но краска на веках размазалась, и темные пятна были на носовом платке, который женщина комкала в пальцах.
Он боялся смотреть на Броньку, когда она занималась этим, нос у нее заострялся, как у покойницы, а глаза делались совсем чужими.
— Слезы, — говорила Бронька глухим голосом, — слезы… хлопоты… через черного человека. Но вот вижу вашего трефового валета, да. В казенном доме. Стены вокруг него вот, вот и вот.
— Так он живой? — спросила женщина, и рот ее тихо искривился. Она была черноволосая и смугло-бледная, и он вдруг подумал, что она похожа на Броньку, вернее, на ту, какой Бронька будет когда-нибудь потом. Они тут все походили на Броньку. Такой национальный тип.
— Вот туз пик вверх мастью, — деловито сказала Бронька, выйдя из транса. — Значит, что удар. Боль. И семерка тоже вверх мастью, плохая новость. Новость со слезами на глазах, можно сказать. Ну вот плакать не надо, если вниз, было бы еще хуже. Хотя, ну, все равно плохо. Одна темная масть идет. Хотя вот эта еще ничего… Десятка треф, видите, вот, перемена участи. То есть еще есть надежда.
Женщина заплакала уже не скрываясь.
— А мне что делать? Там видно? Что мне делать?
Она плакала тихо, привычно утирала слезы свернутым в жгутик платком, чтобы не размазалась краска, хотя она уже размазалась.
Бронька задумалась и подвинула тонким смуглым пальцем карту в сторону женщины.
— Вот король треф, видите? Важный человек, на военной службе человек, думает о вас. Есть такой?
— Есть, — тихонько сказала женщина. Лайкровые колготки ее слишком туго обтянули отечные щиколотки, образуя поперечные складки.
— Вот к нему надо. Он поможет.
Поэт со смешной фамилией доел свои драники и спросил себе сливовицы.
— Расстались мы, — сказала женщина и шмыгнула носом.
— Он поможет, — твердо сказала Бронька. — Вот девятка червей и семерка — свидание в помещении. Бубновая шестерка — деньги, наличными.
— Ох, — всхлипнула женщина и спрятала платок в вырез блузки; он никогда не видел, чтобы прятали платок в вырез, — что ж они из меня тянут и тянут. — И быстро добавила: — Это я не про вас.
— Конечно, не про меня, — вежливо подтвердила Бронька.
Он стоял и смотрел, как деньги переходят из рук в руки.
Женщина встала и пошла к выходу, а Бронька аккуратно спрятала деньги в бумажник, а бумажник в рюкзачок, который никогда не вешала на спину, потому что тогда его легко порезать, в транспорте всем режут, а носила, перебросив на грудь, и осталась сидеть, задумчиво складывая карты в стопку. Потом подняла голову и встретилась с ним взглядом.
— Не вернется, — сказала она тихо. — Живым — нет.
На миг стало темнее, потому что уходящая женщина ступила в дверной проем, перекрыв тем самым бледный уличный свет.
— Вот видишь, десятка пик и рядом с ней восьмерка. Эта пара означает смерть. Он умер или скоро умрет, и все, что у нее получится, это забрать тело. Увезти его домой. Но на это уйдет много денег. А этот, который… ну, бывший ее, он сделает все нужные звонки. Пожалеет ее. Но жить с ней больше не будет. Кто захочет жить рядом с чужим горем. Да и старая она уже. Он молодую возьмет, вон под ним была червовая дама.
— Ты ей этого не сказала.
— Зачем, — говорит она, — она скоро узнает это сама. Но не от меня. Не от меня. Гадалке нельзя. Нельзя говорить все. Потому что людям нужна надежда. Мы должны оставлять им надежду.
*
Надо только все-таки выкинуть этот диван, нельзя же так, спать же невозможно. Сплошные пружины. Упирается и делает больно. И приснится же такое. Что я на берегу лежу. В песке весь. И рытвины эти. Вообще паршивый сон, но как хорошо, что это просто сон! Только, блин, до чего же сыро. Надо бы закрыть балконную дверь, тянет.
Он открыл глаза.
Песок — притом жесткий, в рытвинах и сырой. В бок впился особенно острый корень. Он пошевелился, и река шепотом сказала — чшшш…
И тут он увидел небо.
Небо текло и плавилось, разноцветные звезды шевелились в черной небесной воде, точно медузы. Он никогда не думал, что в небе может быть столько звезд. Млечный путь весь состоял из звезд, они текли, образуя рукава и водовороты… Он-то всегда подозревал, что это фотошоп.
Он подобрал под себя разбитые ноги и сел.
Под низким обрывом увядали нежные лепестки затухающего костра, подрагивал прозрачный столб горячего воздуха, звезды в нем плясали вместе с искрами… Мягко пронеслась, исчезла, вернулась, исчезла — ах, нет, не птица, летучая мышь, бесшумная, щекотная, у них еще такие смешные названия — ушан, кожан, большая и малая вечерницы, подковонос…
Он лежал и слушал тихие мужские голоса.
— Дом, разделившийся сам в себе, не устоит, — говорил Петр.
— Фигня, — отвечал Серый, — все мы разделены в себе, а все-таки стоим. Я разделен в себе, ты тоже разделен в себе, нет? Одна наша половина все время борется с другой, и половинки этих половинок тоже борются друг с другом… И половинки половинок половинок… Если ты целый, значит, ты уже умер.
Наверное, я еще сплю, — подумал он, — Серый никогда так не говорил…
— Слыхал про блудного сына? Конечно, слыхал, кто не слыхал, — говорил Серый. — Зуб даю, все, что разделено, соединится вновь, и блудный сын вернется к отцу, и падет на колени, и домочадцы омоют ему ноги, стертые в кровь, и мы зарежем тельца, и устроим такой праздник, что сам Господь улыбнется и воздвигнет меж собой и нами такую радугу, какой еще не видели наши усталые глаза, ибо радуга — то Господний завет… Знаешь, сколько я видел радуг в этом году? Никогда не было таких радуг, как сейчас, а будут еще краше.
Да, точно сплю, — подумал он, поворачиваясь и вытаскивая из-под спины неудобный камушек, — так бывает, сон во сне, просыпаешься — и опять же сон. Хотя радуг и верно до херища, никогда и нигде я не видел таких радуг… Двойные, даже тройные, словно очерчивающие тайный купол, накрывающий бедную землю.
По реке вниз текла еще одна, вся из звезд и крохотных всплесков… это рыбы подплывают ночью к темному своему своду, трогают изнутри нежную водяную пленку круглыми темными губами, глотая наружный воздух.
Красиво тут, думал он, пристраивая под голову свернутую куртку, от которой все еще несло страшным, кислым, железным. Чистые сосновые леса, пятнистые от солнца поляны, поросшие вереском, розовые валуны, тихие песчаные берега, плесы, осока, ивняк, вот прийти бы сюда с байдаркой, встать лагерем, разбить палатку, наловить рыбы, сварить уху… Чтобы никуда не спешить и впереди долгие спокойные дни, и тихие теплые ночи, и река, и костер, и берег…
Вот с тем же Серым, например, а мог бы ведь раньше с кем-то из тех. Из этих. И хлопали бы друг друга по плечу, и называли друг друга грубыми мужскими прозвищами, потому что мужчины стесняются сказать о дружбе — дружба, а о любви — любовь…
Песок был холодным, холоднее воздуха. Роса впиталась в него. Крохотная волна набежала на берег, шепотом сказала «плюх…». Ветки ивы — или то была верба? — сухо шуршали, словно нарезанные из глянцевой черной бумаги. И никаких больше звуков. И разговоры смолкли. Он поднялся, морщась от боли везде, но в темноте этого не было видно.
Из отвесного, но низкого обрыва торчали присыпанные землей корни, костер в пещерке прогорел до нескольких переливчатых парчовых и бархатных лоскутков, тихие синие огоньки бродили меж ними, робко дотрагивались до черного и золотого, и алого, и умирали от восхищенья.
Серый лежал у костра, натянув куртку на голову. Но стоило лишь зашуршать песчинкам, Серый отбросил куртку и сел прямо, на темном лице сверкнули алым две точки, свет затухающего костра ударился в зрачки, отскочил прочь…
— Ты чего, малый? — спросил Серый, и почесал за ухом, сделавшись при том удивительно похож на собаку.
— Ничего, — сказал он, и поежился, ночной холод с реки лизнул узким языком. Тут, наверное, живут ежи. Такие с мокрым любопытным носом и смешным пушистым брюшком, пришлепнутым сверху черно-белой юбочкой иголок…
— Примстилось что-то. Разговор какой-то.
Серый молча пожал плечами.
Только тут он спохватился.
— А где этот? Петр?
— Ушел, — Серый зевнул.
— Что, вот так просто взял и ушел?
— Ну, — согласился Серый. — Сделал свое дело и ушел.
— Какое дело?
— Задание у него тут было.
Вода что-то тихонько бормотала, словно слишком долго была одна и теперь торопилась рассказать, как она жила все это время, звездная река текла и клубилась, из нее вынырнула яркая, но какая-то плоская звездочка, побежала, торопясь, через небо, к макушкам черных сосен, нырнула за них. Надо же, спутник… А вот еще один. Вестник другого мира, размеренного, чистого, с аккуратными строгими людьми в аккуратных строгих халатах… И мигающие разноцветные огоньки на пультах, обязательно должны быть огоньки на пультах.
— Какое задание?
— Задание, бро, на то и задание, что о его выполнении докладывают только старшему.
— А кто старший?
Серый пожал плечами. Хором, словно по команде, вдруг заорали лягушки, сразу отовсюду, словно он сидел среди нескольких беспорядочно расставленных, но очень мощных колонок. Скоро утро, наверное, подумал он, и вспомнил.
— Тут еще кто-то водится. В воде. Большой. Более-менее.
— Сом? — предположил Серый. — Они знаешь какие тут здоровые бывают. Или ондатра. Запустили их, давно, они и размножились везде.
— Не-а, — сказал он, — ну вот ни разу не сом. И не ондатра. Я что, ондатру не видел? Такая, ну, как здоровенная саламандра. Как мокрое полено. Блестит. И жабры наружные торчат.
— А, — равнодушно сказал Серый, — это букавец.
— Чего?
— Букавец. Он живет там, где ключи бьют со дна. Холодные. Потому там купаться нельзя. Где букавец. Потонуть можно. Судорога, раз и все. А кричит, да, громко.
— Сам-то ты его видел?
Серый помотал круглой головой.
— Сам не видел. Дед видел.
— Так он вообще не кричал, этот твой букавец. Он пугал. Раскрывал рот, широко так… пугал.
— А, — с некоторым даже удовлетворением сказал Серый, — это он умеет. Я думаю, это потому, что они мягкие. Вроде лягушек. Беззащитные совсем. Потому научились пугать. Вроде ничего не делают, только рот раскрывают, а человеку страшно до усрачки. Говорят, до смерти может напугать.
Он вспомнил, как его скрутило, и молча согласился.
— Бывает ведь, что люди со страху помирают, — продолжал Серый.
— Да, — сказал он. — Это да.
— А ты, значит, не помер.
Серый разглядывал его с холодным любопытством. Костер окончательно прогорел, но зрачки Серого были две алые точки.
— Здоровый, — сказал он даже с каким-то неодобрением, — не помер. Везучий, значит. Вот я всегда знал, что ты везучий. Кто букавца видал и не помер, тот, значит, везучий. Ты ж не помер?
— Ну вот нет, — ответил он неуверенно.
Если честно, была у него такая мысль. Что все это, ну, просто предсмертные глюки, а на самом деле он лежит там, в слежавшейся палой листве, мертвый, как палка, и во рту копошатся жуки. Был такой рассказ, американца какого-то, он читал. Только название забыл. И фамилию автора..
— Говорят, если букавца встретить, это к удаче. Особенно восьминога.
Он подумал было, что Серый над ним смеется. Не разобрать, темно еще…
— Чего? Какие восьминоги?
— Дед говорил, среди них бывают восьминоги. Они у них самые крутые, восьминоги.
Дед, видимо, был для Серого бездонным источником народной мудрости.
— Я вообще не помню, сколько у него было ног. Наверное, как у людей. Тьфу ты… То есть четыре.
Рассвет постепенно слизал все звезды, сначала маленькие, потом те, которые покрупней. Осталась одна, здоровущая. Наверное, она вообще планета. Скорее всего, Венера. Да, наверное, Венера. Красивая, яркая, розовая такая. В общем, как ей и положено.
Серый поднял голову и принюхался. Даже в сумерках было видно, как у него раздуваются ноздри. В одной чернела дырка от серьги.
— Ты вот что… Не нравится мне это, — сказал Серый.
51 
