Глава шестая. На дебаркадере
Быть может, ты поймешь,
что время всех научит.
Владимир Луговской
Cum Deo. Средневековая предтеча знака «решетка» подразумевала крест. И называлась «С Богом». Недаром пресловутая решетка похожа на музыкальный знак диез, а любой диез — игра на повышение. Кстати, по-немецки диез и сейчас крестом называется. Но надо ли повышать градус? Затевать проекты очередных хештегов. «Счастливый человек рад тому, что у него есть» — сигналит нам извечный девиз. «Ищите причину для улыбки уже сегодня» — кричат рекламные слоганы. Усиленно думаешь, чему бы улыбнуться. Но в почтовом ящике лежит письмо, а в письме хештег, а в хештеге китайская утка, а в утке вирус, или шоколадный заяц, который грызет душу (открываем, читаем):
«Дорогой! Вместе мы пока еще ничего не совершили по отношению к государству. А значит, не считаемся для него партнерами. Тебе нужно отпустить меня ментально. Это единственный способ и шанс остаться друг с другом. Или не остаться. В принципе я отдалась тебе лишь на время. Хотела энергией поделиться, подарить. А теперь мы дрейфуем в противоположные стороны, отдалились от места встречи первоначальной, произошло отчуждение».
Гавелянские, гевелльские мудрецы утверждали, что любая информация имеет какую-нибудь причину. А значит, и некий смысл, который ведет нас к определенным берегам. Не прячьте доставшуюся информацию, говорили мудрецы, передавайте ее по цепочке. Но как и кому я могу или должен (да и зачем) передать информацию, полученную из письма? Тем более, из такого письма. Близким? А если их нет, этих близких? Тогда, может быть, дальним?
Ну что ж, представим себе, например, иерусалимский автобус. В него попадаешь как в семью. Марокканская бабушка и эфиопский дедушка посоветуют самые лучшие вещи. Утешат. Объяснят популярно, разложат по полочкам как родному. На всякий случай начнешь посыпать голову пеплом. Потом, хлопнув себя по лбу в поисках аргументов, попытаешься отбояриться. Скажешь, например, что всё делал на бегу, прыгая на одной ноге. Тебе резонно возразят: «Так в чем же дело? Станьте на другую ногу». Ты вынырнешь из автобуса, ощущая себя полным профаном в этой жизни.
Однако в Берлине тебя лишают автобусных шансов. В общественном транспорте с тобой-с-вами-с-нами заговорят только контролеры или бомжи. Или водители, если мы им мешаем и посадка с первой площадки не перекрыта в связи с эпидемией. Движение по рельсам здесь популярно, но оно не всегда возможно. Трамвайные, подземные и эстакадные пути чинят с завидным рвением, на насыпях тоже шуруют, в кульминации скуки немцы перекладывают шпалы, передвигают стрелки, ставят пластыри на асфальте одних и тех же перекрестков, годами занимаются прокладкой труб. Нужно пересаживаться на велосипед, а лучше на вертолет. Ведь город раскопан.
Почему? Потому что строители ждут распоряжения. Письменного разрешения на установку дорожных знаков и заграждений. Кроме того, столетний водопровод местами проложен именно под путями трамвайными. Но человек, отвечающий за выдачу распоряжений и разрешений, три недели был на несложном больничном, потом недели две разбирал ворох бумаг на своем рабочем столе, а потом, плюнув на всё, отправился в отпуск. На следующие три недели. Среди землекопов, которым водоканал доверяет, мало беженцев. И гастарбайтеров мало. Прорабы еще помнят восточный Берлин 70-х. В ту пору можно было просто позвонить кому следует и задать сакраментальный вопрос, ответа не требовавший: «Ганс, я поставлю знак «кирпич», ладно? Мы тут копаем». И все решалось. А теперь нужно ждать виз, хотя уже громоздятся строительные вагончики и половина улицы все равно перекрыта. Лисы бегают под заграждениями.
Дорожный знак «кирпич» — не нотный «диез». Для диеза топливо требуется. Не дизельное, любое. В условиях повышенной гравитации, будь они неладны (на Луне лучше!), любая вещь, кроме цен, только вниз катится сама по себе. Или назад.
Да, гевелльская пословица гласит: память — интегральная часть нашего настоящего и условие нашего будущего. Однако мы часто становимся рабами памяти. А необходимой предпосылкой рабства является отсутствие оптимизма. Раньше ведь в любом нужном месте находилось по нужному Гансу. Необязательно фон Гюнтеру. Вот мы думаем о таком Гансе и бредим, что в прошлом окружающая среда и ее обитатели лучше росли, цвели и колосились. Что впереди — неизвестно. Взгляд, оптимизмом не отягощенный. Нам хочется отбросить скепсис. Преодолеть его. Но как это сделать? Кто может заведомо ручаться за хорошее колошение в будущем? С помощью дежурной и дешевой присказки «все будет хорошо, потому что должно быть хорошо»? Звучит заманчиво и почти обнадеживающе. Однако если мы попробуем рационально порассуждать, тогда окажется, что человек, руководствующийся бодряческим и бродячим постулатом подобного рода, не очень здрав. Значит, оптимизм рациональным быть не может. По определению. А если он противоречит разуму, стало быть — основан на эмоции. Тогда давайте разберемся, что такое эмоция. Она заменяет мыслительную операцию, приводящую нас к жестоким раздумьям и пессимистическим выводам. Время у нас быстрое. Вытеснив мыслительную операцию, мы реагируем быстрее. Получается, что люди, реагирующие сразу, не только торопятся, они более эмоциональны. Впрочем, оптимистами слывут не всегда. Скорее, наоборот. Согласно Холмсу примером эмоции, противопоказанной чистому и холодному разуму, является…
Кажется, я запутался окончательно.
Потомок участника западного похода Субэдэя, адепт новой теории о том, что идея объединенной Европы родилась еще тогда, охотник за гевелльскими артефактами, толкователь и оппонент гавелянских мудрецов, популярный спец по Бойсу, друг Чунь Ли, сенсей, проводивший сеансы спиритической связи с Сен-Сансом, Конфуцием и Юлом Бриннером, философ и художник-акционист Хуучин Зальтай советует контролировать эмоции, точнее — беречь их, будто каждая стоит миллион тугриков. Если принять на веру данное суждение, получится, что день ото дня я раскидываюсь огромными деньгами. День-деньской сорю деньжищами. Тут есть от чего стать печальным. Притвориться бы оптимистом, рассказать какой-нибудь смешной анекдот. Но открыв почтовый ящик, что за прикольный случай я могу рассказать?
Собрались как-то югослав Кустуряка, голландец Ван дер Вег и немец Вегвайзер1 в уютной харчевне под названием «Три таракана». Ну да, «Три таракана». Хуютной. Хотели выпить на троих. (Между прочим, настоящий Таракано, пардон, Буратино, то есть итальянский оригинал Пиноккио трапезничал в трактире «К красному крабу», а вовсе не в «Трех пескарях».) Что было дальше, не помню. Думаю, Кустуряка, Ван дер Вег и Вегвайзер просто передрались. Или надрались. Или обсудили любовные треугольники, являющиеся, по сути, бермудскими. Равнобедренные, носогубные.
Куда несешься, тройка, ёшкин кот, шкодливым таким аллюром? Из школьного дневника да вдоль по Питерской, через реку. Отвечай! Признавайся! Тебя допрашивают три толстяка, три товарища — Сталак Тито, Голо Словный и Д. Боширофф. Как драгоценных три камня. С ударением на «ня».
Едва ли кто-то помнит старинное объявление в берлинской русской газете: «Бриллианты, жемчуг, изумруды (то есть три камня) скупает по самому высокому курсу Вейзагер из Риги, Лейпцигерштрассе 112». Чуваку повезло, что его фамилия не Versager2 и он не распродает свое имущество по сходной цене.
Кстати, Ферзагер, товарищ Лузер — чем не псевдоним? Они снова входят в моду. На зависть моему другу Рябчикову, коллекционеру прозвищ. Причем наиболее поспешные обладатели одной «партийно-артистической клички» жадно придумывают себе еще пару штук. На всякий случай. Выплывший из небытия печатник Цехарук оказался посовместительству Розенштерном (что не запоминается, ибо звучит как Иванов). Театральный режиссер Трифон Котов выступает по радио как Отто фон Трик. Человек без определенных занятий и симпатий Назар Рында читает стихи в качестве господина Рыбнадзорова. Псевдоним, как это удобно! Патологоанатом, купивший на Малой Арнаутской диплом дантиста, стал доктором Эркюлем М. И почти никто не в курсе, что Меркулов — его настоящая фамилия. Конечно, что грешить, у меня тоже есть свой ник, но мне как журналисту положено: нельзя материалы номера одинаково подписывать, даже если все они состряпаны одним человеком.
У дантиста картина на потолке, прямо над зубодробильным креслом. Полотно — назовем его так — запечатлело негров в Африке. Пациент, которому сверлят зуб, подумает (если он в этот момент способен думать): как им там плохо, намного хуже, чем мне (при виде утлых хибарок и хижин). Или: хорошо там (при виде моря), обязательно отправлюсь туда, как только мне закончат лечить мой несчастный зуб! Или: какие замечательные художники встречаются еще в наше грустное время, которое недолюбливает художников, рисующих талантливые картины.
В любом случае к ним можно зайти в гости. Решительно ко всем. При условии, что эпидемия не объявлена. И к Котову, и к Цехаруку, и к Назару. И к художникам. К Меркулову само собой. И даже к трем камням с Ферзагером вкупе. К неграм еще проще. Только на входной двери, ведущей в купе, точнее, в квартиру Непостижимки, висит знак «кирпич». А визы на установку этого знака от домоуправления не требовалось. Или ее уже выдал какой-нибудь знакомый Ганс, Гюнтер, идиот, не важно, кто…
Мои размышления прервал звонок. Подняв глаза на стену, я обнаружил, что стрелки часов встретились в центральной верхней цифре. Слились в соитии, оргазме рук рабочего и колхозницы, салютуя полуночи. Звонить в это урочно-каминное, угрожающе заветное и подозрительно интимное время мог только Рябчиков. Однако вместо Рябого на видеосвязь через Whats’App вышел пьяный Игорь Панталыкин. Стал что-то невразумительное верещать про скуку, вонь и боль. Дескать, тоска его настолько заела и пригнула, что нос касается подошв, позади смеются поникшие зеркала. Город некомпетентный. Вирус наступает, вот-вот ворвется. Лучшие дизайнеры сидят в соплях и сомнениях, и не знают, где поставить дырку на джинсах.
— Так зеркала смеются или они поникли? — рискнул я осведомиться.
— Кругом пудреницы, — хрюкнул Игорь. — И девочки в поисках пудрениц, в сумочках роются.
— В чужих или своих? — наблюдения друга почти совпали с моими старыми автобусными импрессиями, но напрашивалось уточнение.
— В своих. А себя не нашли. Или нашли, уже не важно, — всхлипывал Игорь. — Все равно инфантильные. И сопли у них одинаковые. У нас были семьи. Мы чего-то добились. Мы до…
— Что до? — мямлящий стиль позволил мне вторгнуться. Хотелось съязвить. — От инфантильности до инфернальности один шаг? Или ты про ноту «до»?
— Мы домашние задания вып.. выполнили, — Панталыкин икнул, с трудом договорив фразу.
— А кого это волнует? — расстроившись от собственной ухмылки, я стал резким. — И, между прочим, пудрой никто больше не пользуется. До сих пор не заметил? Теперь в ходу тональный крем.
— То, что я говорю, соответствует действительности. А значит, касается всех! — дикция Игоря внезапно улучшилась. Он уже почти скандировал, как со сцены. Потом еще раз икнул и стал говорить тише. — Возьмем любого политика. Каждый второй в жизни ничем не занимался. Но кто их спихивает? Такие же. В лучшем случае — писавшие конспекты. Нет предметной компетенции. Неучи, невежды, которые воловодят и получают за это деньги. Ни четкости, ни цифр, ни конкретики. Лишь бы нетрадиционно и надрывно. Или пофигис… Пофигистически. А мне говорят, что я не так одеваюсь. Да, у меня нету размалеванных губ или ресниц, нет бежевых пальто, и кед нет. И скинни не приоб… Не приобретал. Не хипстер я, и не транс. Но я отслеживаю базар. И хочу сделать пластическую операцию…
— Это еще зачем?
Панталыкин снова икнул и, запинаясь, произнес:
— Для успешной фортепианной игры глаза должны быть расположены друг под другом: один глаз читает верхнюю нотную строчку, предназначенную для правой руки, в то время как другое око сканирует нижнюю…
Мне бы твои проблемы, старина! К тому же ты заблуждаешься. Выполнили мы домашние задания, говоришь? Как бы не так. Мы их все-таки провалили, проявили полную некомпé, раз с нуля начинать нужно. Опять с кем-то знакомиться, ухаживать, рассказывать о себе, нащупывать партнера в новом человеке. Все сначала. Все по новой. Привыкать, приспосабливаться. Особенности выковыривать. Из визави. Чтобы рассмотреть получше. Стряхивать с себя патину дней. Паутину. Здесь три варианта. Попытаться собственные пороки выкорчевать. Коли не получилось — недостатки припудрить, а буде и с этим труба — тогда припорошить каким-нибудь сахарком-снежком-марафетом чужие мозги. Выходит, Недостижимка права, мы не выучили свои уроки. Круговое повествование.
Впрочем, почему круговое? Линейное, зигзагообразное. Вернулись туда же, откуда пришли. Город Дессау, колыбель Курта Вайля и мастерская Вальтера Гропиуса, которого Альма Малер предварительно кинула. Урочище Баухауса и Вильгельма Мюллера. Я как-то ночью вышел в Дессау к реке и, простите за пафос, на берегу сосредоточенно просил о сердечности — молил, чтобы Непостижимка, маневрирующая Гвиневра, бледнорукая Алина, постоянно отлучающаяся в Опочку, пренебрегшая Аленьким цветком (найти его — это вам не подснежники в Новый год собирать!), не забывала про малую капельку тепла, которую я жду от нее. Оставила бы малюсенькую такую толику. Крохотную. Странствующий валторнист не дождался этого квантика, этого винтика в сложном механизме отношений ни от богатой невесты, ни от дочери мельника.
А слабо из Дессау до Берлина спешившись? Подражая классикам и назло вирусу. Так, глядишь, и состаримся, и половой вопрос потеряет свою остроту. И вообще я дурак. На самом деле, мне просто хотелось о ней заботиться. Зачем же я искал диезы? Чтобы напороться на бекары? Или, паче чаяния, на бемоли и кирпичи? Как там выразился Панталыкин? Темно, сыро, тоска, мрак, а хочется верить, что выйдет солнышко, зазеленеет травка (веселая, разумеется), запенится пиво, прибегут чудесные царевны, поднимут меня на руки и понесут куда-то ввысь! Но снится почему-то зима, машины брызгают из-под шин, в кабаке пахнет плохо, появляются бродяги, пьяные, грязные, поднимают мечтателя-имярека на вилы и несут на шрот. Ура! Так в чем состоит desiderium naturale eius debent? Какие ответы дает нам гевелльская философия?
С лидером нового направления, политическим беженцем из Северо-Восточной Бьярмы я встретился на одной из пресс-конференций, куда меня заманили в качестве журналиста и переводчика. «Твой псевдоним Вышек Дуц? А я Хуучин Нууц. Старый дед», — протянул мне руку философ. Помимо странного правительства, в Бьярме бушевал совиный грипп, стандартизированный инвентарно и метрологически как ФАРС-Дубль-диез. Новый вирус под микроскопом напоминал ледокольный винт, или нож мясорубки, или Х-образный пропеллер, с тяжелыми квадратиками-балансирами лопастей. «Сейчас лучше было бы обойтись без рукопожатий. И идейно, и в санитарном смысле», — подумал я. Но увернуться уже не смог, поскольку наше знакомство состоялось прямо на подиуме: «Вы же Хуучин Зальтай, а говорите — Нууц. Меня неправильно информировали?» «У каждого свои псевдонимы», — коротко и кротко подтвердил Хуучин.
Японцы в зале с перепугу стали хлопать ресницами. А еще в ладоши. И хохотать. Точнее, их лица озарились улыбками. Потом они вспомнили, что собирались фотографировать. Под щелчки фотоаппаратов я задумался на пару секунд, как же перевести поделикатнее, покультурнее. Перевел дыхание. И выкрутился маяковской фразой про человека преклонного возраста.
Глуховатый Хуучин Зальтай, он же Нууц, вынул прибор из уха и зло возразил: «Неправильно переводишь!» И тут я понял, что у меня почва из-под ног. Может быть, еще не плывет, но вот-вот. И тихонько путаюсь, и потихоньку пугаюсь, однако не повел и ухом. Потом Хуучин зачем-то рассказал собравшимся о своих впечатлениях от классического концерта в Москве. В столице России специально для Нууца, ехавшего в Берлин на пожизненную профессуру (но, скорее всего, не специально), давали Шуберта — «Зимний путь», «Прекрасную мельничиху».
«Певцу Оплеухину много цветов вручили. Всю сцену закидали. Так ни в одной стране не делается. Подарят букетик, и всё. А тут как на кладбище», — пробурчал старик. Я перевел:
«Певец Оплеухин утонул в море цветов, в других странах мира так делать не принято». «Неправильная переводить» — прошипел философ.
«А вы, пардон, откуда язык знаете?» — не выдержал я.
«На то я и Хуучин Нууц!» — огрызнулся мудрец.
Из зала посыпались вопросы.
«Мастер Хуучин, почему доминирующей в закадровом тексте немецкого документального фильма о Северно-Восточной Бьярме оказалась модальная частица «якобы»? Она звучала едва ли не в каждом четвертом предложении: якобы монах, якобы хорошо, якобы в бедной семье, якобы единственный, якобы…». Нууц усмехнулся и стал отвечать без моей помощи:
«Думаю, что режиссера — бывшая постмодернист».
«Как правильно прийти домой, мастер Хуучин? И где он, дом?» — спросила юная девушка.
«Нужен поспеть разобрать. Ся. Рассмотреть с высота собственного полет, — философ отвечал медленно, обдумывая каждое слово. — Ведь их так велик. И все же чуть-чуть, среди снеги, сейчас уже дефицитная, и, временами, головокружительный зелень — торчащих наружа вкраплений маленьких серых каменных комочок».
В зале зашептались. Хуучин перешел на родной, и я стал снова переводить его:
«Льды тают. Собирайте куриных богов. Ждите нового вируса. Но сначала беженцев со стороны северного океана. Они тоже люди, тоже ищут дом, новый дом. Бегут от синтии, тринадцать скользящих по снегу племен с берегов когда-то свернувшегося моря. Нам пора выступить в защиту женщины-капитана ледокола, которая спасает их ежедневно».
Капитаншу судили в Фенноскандии, на острове Кольдевея.
— Вы нарушаете правила! — вопил юрист Додкин-младший, поддерживавший обвинение. — Ледокол зарегистрирован в Северо-Западном Каллоте, а ходит под флагом Северо-Восточной Бьярмы. Построен как балкер. Переоборудовали. Набрали где-то 17 бродяг в качестве членов экипажа. Искатели приключений. Шатаетесь по акватории взад-вперед. 100 метров длиной, шириной 17 метров, осадка шесть с половиной. При бесполезном, малоценном дедвейте. Это сколько вы воды вымещаете, сколько места занимаете в фарватерах. Топливом, небось, пользуетесь самым грязным. Вы соображаете, что вы делаете?
— Во-первых, топливо обычное, то же, что у всех. С тяжелыми металлами? Конечно, с ними. Так вы введите общие морские правила по контролю за вредными выбросами, или хотя бы пошлины, тогда и поговорим. Во-вторых, я беженцев подбираю. А вы тут что-то про бесполезный дедвейт. И не дедвейт вовсе, а девайс! Вот как это называется, — укоризненно качала головой Рола Гретберг, капитан ледокола, старшая дочь смотрителя маяка. — В-третьих, не могу я бросить якорь ни в одном порту. Меня останавливают службы береговой охраны.
Додкин был неумолим:
— Девайс, девайс. А аусвайс у вас есть? На них на всех? — юрист обвел руками зал, как будто в нем сидели беженцы. Зрители не шелохнулись.
— Заходить в порты вам не позволят, — подчеркнул Додкин, — и вы это прекрасно знаете. С вашими беспортошными. На материке и так огромная угроза наплыва этих беспаспортных и беспардонных бармалеев. И незачем их подбирать. Спекулируют только на трудностях.
— А на каком основании мне не брать их на борт? Они что, пираты? Или псоглавцы?
Или лестригоны? — допытывалась капитан. — Я их постоянно вижу, как они на подручных плавсредствах переправляются.
— Когда они захватят ваше судно, тогда вы иначе рассуждать будете.
— Кто они?
— Как кто? Погорельцы ваши. Захватят и на дебаркадер направят. Они же все
подверглись радикализации. Синдицисты! Неправду говорят. Причем постоянно. Хотят нашу цивилизацию разрушить. Вот вы, умная молодая женщина, неужели не понимаете этого? Как говорится, спасение на водах — дело рук самих спасающихся. Раньше вы плавали на речных трамваях, на глиссерах, вот и делали бы это впредь. Чем вам не угодило прогулочное судно на подводных крыльях?
— Я не женщина!
— А, простите.
Перепалке Гретберг с Додкиным почти безучастно, слегка потупясь, внимали четверо в мантиях и париках, сидевшие за столом, драпированным черным бархатом.
— Северный народ или нет? — тихо спросил один из них, обратившись к соседу.
— Северный, — донеслось в ответ.
— Но тогда равноверами должны быть. Или соблюдать культ сейда. Зря Додкин говорит, что синдицисты, — задумчиво шепнул первый.
— Не равноверами, а родноверами, — вмешался третий. — Весь наш процесс — для отвода глаз. Вы же знаете, что их пускают. Границы открыты. Некоторых, по слухам, направляют на подземные работы. Что-то они там под землей строят.
— Все дело в социальной астении. И в политическом средостении. И в среде, разумеется, — четвертый тоже решил поучаствовать в беседе. — Правые песни поют, левые — байки рассказывают. А требуется комплексный полифакторный подход. Или нейролингвистическое программирование. Или, наоборот, отряды, которые, как в Мексике, энтузиасты и патриоты сколачивают на границе. Вы помните прецедент в Хаммабурге? Точнее — инцидент. Русскую семью попытались назад отправить, правда, прожили они много лет в этом городе. Уцепились за сына — как самое слабое звено. Дождались совершеннолетия парня — и в самолет его. Обратным рейсом. Потом высланный парень несколько раз к родителям приезжал нелегально. В итоге покончил с собой. А нынешние беженцы, видимо, кому-то очень нужны.
— Хочу довести до вашего сведения, — решительно напомнил о себе третий, встрял загадочным шепотком, — они лупят наших полицейских, когда за ними приходят. Если их выдворяют. Но большинство устраивается в фирму, торгующую коврами. Так вот, фирма в действительности кокаин возит. Кокс на свернутых шедеврах по ворсу рассыпан. Вроде бы ковры те же самые, что в северных хижинах — чумах, ярангах. Кажется, рогожки такие лоскутные. А, оказывается, есть там ворс! Потом эти подстилки разворачивают и снег собирают специальным пылесосом.
— Да бросьте, коллега, ваши сказки! — возмутился второй. — Вы их с латиносами перепутали, где всего завались, и коки, и кактусов, и конопли. А у этих на Севере — обычный снег и ничего, кроме снега.
Не знаю, приснился ли мне вышеприведенный диалог судей (на остров Кольдевея меня пока не заносило, хотя куда нас только не забрасывает по заданиям разных редакций), но вот с мастером Хуучином я позже пересекался — на платных лекториях для русской публики. И про возможности нейролингвистики слышал от него же. Как о некой опции вернуться к старому доброму способу. Проверенному на собаках. Нужно научить человека узнавать голос своего хозяина. Ты хорош, — говорит менторша, ты — красив, у тебя красивые руки, ноги… Спецобработка звуком. Уже изобретен аппарат, похожий на кофемолку, она же граммофон, который, как шарманку, при необходимости можно крутить вручную. Граммофон производства секретного завода в тюрингском городе Вальтерсхаузен. Профессор Тинто Шварц из местной лаборатории сообщил, что на сегодняшний день аппарат работает без побочных эффектов. Задача учёных — удостовериться в этом опытным путем, выяснив необходимую дозу. В случае успеха следует рассчитывать на ускоренный процесс внедрения данной формы воздействия, разрешающий массовую обработку уже к концу года. В число государств-участников эксперимента входят такие страны, как Бьярма, хотя клинические испытания средства от синдицизма начались во многих городах. Первых результатов удостоились добровольцы в клиниках X, Y и Й. По имеющимся данным, тестирование нового аппарата является частью мировых исследований, в ходе которых только в Фенноскандии 12 тыс. человек в возрасте от 18 до 60 лет, а также 2000 детей пройдут воздействие прибором, предотвращающим радикализацию.
Устройство водрузили пробно на маяке. Младшая дочь смотрителя — Туна Гретберг часто заглядывала на работу к отцу, прогуливая школу. Наблюдала за беженцами, спасающимися на надувных матрацах и резиновых женщинах. Туна считала, что причиной их бегства является глобальное потепление. Или новое язычество, заставляющее регулярно жечь костры прямо в торосах и ритуально прыгать через огонь.
Огненным, как камин, был и первый аппарат. Маленький, его поставили за занавеской. Прекрасный голос, наркотически завораживающий, звучал с вертящегося диска. Однажды из-за портьеры вытянулась рука и схватила Туну. «Я не хочу, господи!» — вскрикнула девочка, и рука отпустила ее. «СВЧ-генератор и излучатель электромагнитных волн определенной частоты и формы сигнала. Так это почти я, — читая инструкцию, флегматик-отец, сутулый человек, достигший пенсионного возраста, позволил себе улыбнуться, хотя обычно произносил слова невозмутимо и даже бесстрастно. — Инфразвук может рождать переутомление. Иди на занятия». Старый Гретберг был против прогулов.
Тогда Туна нашла новый предлог и повод сачковать с уроков. Сначала стала приходить в суд на открытые заседания. Потом, подслушав разговор юристов на процессе сестры и, таким образом, выяснив скандальную информацию, решила проводить пикеты перед местным муниципалитетом. Очень скоро одноклассники последовали ее примеру. Стали выбирать день. Выбор пал на понедельник. Теперь уроки по понедельникам срывал уже весь класс.
На маяке тем временем установили прибор побольше. Вирулентный. С направленным излучением, с низкими частотами. Он должен был вызывать у беженцев рвотный рефлекс, тиннитус, ослабление зрительных нервов, а главное — пробуждать панические чувства…
«Ты спишь, апсун!!!» — весь мой организм содрогнулся от душераздирающего
вопля. Кричал Игорь, обнаруживший, что мы не закончили разговор. Похоже, что я действительно закемарил во время его болтовни. Успев достать пиво из холодильника и подняв какой-то тост через дисплей. По его наущению. Хотя сначала задремал он. А еще по вотсаппу прибыл скриншот. Пьян Игорь или не пьян, спит или не спит, заплетается язык или нет, но скриншоты отправлять в состоянии. Прислал свой недавний фэйсбуковский пост, который звучал так:
«Мощный упругий инфразвук способен повредить психику, и даже остановить сердце, — сообщалось в газете «Берлинский Китеж», валявшейся в русском бистро. Звук средней интенсивности портит органы пищеварения, влияет на мозг, провоцируя общую слабость, паралич и иногда слепоту. Дожевать котлету я не смог. «Вы отравить меня хотите!» — бросил молоденькой официантке, вместе с газетой, и вышел из заведения. Уже за порогом стал думать о вредном влиянии женщин на нашу жизнь. Ходят, самовлюбленные такие, псевдонежность излучая, или псевдобеспомощность, но непременно горделивое благолепие, волосы обязательно отрастят, а потом трах-тибидох-тах, и с колясочками».
— Слушай, Игорек, дорогой, — я понял, что Панталыкина нужно как-то угомонить. — Виноват. И интервью с Хуучином в газету не давал бы, но этого добивался редактор. Кто мог знать, что мой лучший друг настолько огорчится. Ведь ты все равно видишь себя в ряду жертв. По твоему музыкантскому мнению, не только женщины вредят. Классика тоже вредна, являясь психотронным оружием. Или психотропным. Действует исподволь, причем избирательно и прежде всего на тех, кто ее играет.
Попробую изложить нелепейшую теорию, выдвинутую маэстро. Суть ее состоит в тезисе, что учащиеся ДМШ травмируются психологически. Помимо естественной нервотрепки от необходимости соревноваться, совершенствоваться и соответствовать, триггеры на всю оставшуюся жизнь дарит большинство произведений, вдалбливаемых педагогами бедным детям. Нещадно вколачиваемых будущим виртуозам в мозг, в губы и в пальцы. Причем хуже всего приходится тем, кому стать искусниками не грозит. Виртуоз помешан на технике, получая от ремесла особый кайф. Перфекционист пожинает головную боль. Прочий исполнитель на содержании сосредоточен. А каково оно, это содержание? Почти все изумительные и тщательно изучаемые пьесы содержат топос вселенской грусти. Даже этюды и композиции для начинающих. Помните, «Первая утрата» и все такое…
Согласно зыбучим доводам Игоря, академическая музыка в основе своей депрессивна. Она потому и называется серьезной, поскольку проникнута меланхолией и фрустрацией. Ведь кем писался достославный корпус мировых сокровищ? В основном, людьми, испытывавшими, а главное — тематизировавшими (ибо кто не испытывает) большие проблемы: в личной жизни, с деньгами, со здоровьем, с государством и т.д. Джезуальдо был убийцей, Шопен — туберкулезником, Брукнер боролся с Гансликом, Бетховен — с глухотой, Шуман — с демонами, тестем и собственными пальцами, Чайковский — с нетрадиционной ориентацией, Малер — со склонной к промискуитету Альмой и венскими антисемитами, Вагнер — с евреями, Шостакович со Сталиным, Шуберт — с бедностью и безвестностью, Моцарт — с безденежьем… Двое последних пытались, конечно, переломить тенденцию и периодически создавали видимость безмятежности, жизнерадостности и игры, но своими форелями и флейтами они ситуации не спасают. К тому же, подобных альтернатив — раз, две и обчелся. Конечно, были еще Хуммель, Фильд, Бородин, Скрябин, импрессионисты, Крайслер с Кшенеком, успешно убегавшие в мир фантазий и пряных гармоний, стройный Прокофьев и разнообразный Стравинский, или, скажем, какой-нибудь Мануэль Понсе, но все это факультативно, пунктирно, вдали от большака. А у главных мэтров редкое отсутствие грусти сродни потере глубин, с выходом к простодушной детской резвости, вызывающей недоумение, вопросы и даже внутреннюю неловкость.
Ну и как вам такой анализ? По-моему, теория жутковатая, к спасению не ведущая. Однако что же спасет нас? Красота, любовь, политика или наука? Или, быть может, новая музыка? Об этом человечество с незапамятных вопрошает. С приходом вирусов вопрос обострился. Теперь ждут титанов, которые инфекцию победят.
Но политику и рассматривать нечего. Тем паче, что мы всегда жалуемся на нее. Хотя на всякий яд свой антидот есть. Например, в годы войны собрали фашистские захватчики в нескольких российских деревнях детей и решили отправить их в рейх. Из Смоленской области. В Белоруссии поезд был остановлен самими фрицами, вагоны открыли. Детям позволили уйти. Почему? У некоторых начался тиф, зачем везти больных. И пошли дети, куда глаза. Думая, что вокруг наши, а территория все та же, временно оккупированная. Добрели до деревни. В незнакомом селе маленькие бедолаги, которых пощадила хворь, освободителей и дождались. Хвороба тоже бывает кстати.
А новую музыку обсуждать или осуждать бесполезно. Сочинять ее все равно будут, хотя гармонии в ней случаются настолько новыми, что музыкальные инструменты вообще без надобности. Они уже в семидесятых были избыточны зачастую. Можно использовать дигитальные примочки, можно металлолом. Можно мучных червей каких-нибудь, личинок хрущака на наномикрофончики записать. Весь их процесс окукливания и превращения в жуков жесткокрылых. Симфония Tenebrion.
Теперь давайте возьмем красоту. О красоте говорить больно. Понятие шибко условное, явление редкое, становится предметом купли-продажи, едва забрезжив. Überbewertet3 — говорят немцы. А во времена вируса об этой спорной категории лучше вообще забыть начисто. Теперь драпировка важнее. Выигрывают Гюльчатайки, осмеянный хиджаб востребован.
Любовь — штука, сопоставимая с красотой в своей дефицитности и условности, — дискредитировала себя. Если самая близкая мне (после матери) женщина, которой я верил больше, чем собственной персоне, в которой души не чаял, подозревала меня во враждебности. Утверждение, что она стареет и толстеет, встречаясь со мной, — наиболее пустяковая, багательно-банальная напраслина, легко натягиваемая на уши в сонме всех ее воспаленных инвектив. Поскольку мой тайный идеал — толстухи. А старухи сохнут по мне. Что, впрочем, никакой наукой не доказано. Интересная мотивировка для расставания: списать естественное развитие на флюиды партнера. Как говорил доктор Кислицын (тот самый, отец Кима — моего друга), когда закончится «Боржоми», поздно и пошло будет цитировать закон Гомпертца. А также пенять на холестерин с протеином, углеводы и жиры, накопление соматических мутаций и поврежденных белков, митохондрии, фермент теломеразы, плейотропные гены. Соблюдать дистанцию, держаться подальше — заповедь антивирусной любви и рекомендация почти научная. Наука вообще не справляется. Любовь страшнее вируса. Уберечься от любви, от демагогий…
И все же как обозначить, какой сделать вывод? Кризис просвещения в дигитально-глобалистскую эпоху? Чем не тема доклада? Или трактата. Конспирологи опять на коне. На том Боливаре, что триста лет назад у старосты замшелого села выучился говорить своему хозяину «доброе утро». Вроде бы девайсами и гаджетами стали любые черенки, но честному народу они то и дело кажутся граблевищами, достопочтенная публика ждет иных знаков волшбы. Впечатляясь взвесью оригинально трактуемых традиционных обрядов и преданий старины глубочайшей. Несмотря на всю НТР, с последствиями которой экоактивисты призвали бороться: парусники снаряжать, рядном заменить пластмассу. Напоролись на вирус. А все почему? Количество информации зашкаливает. Недаром говорят, лучшее — враг хорошего. Как выразился один Эвсебий, путь человечества от просто хорошей горы (Гутенберг) до горы сахарной (Цукерберг) привел к тому, что читателей и учеников в чистом виде уже не осталось. Нет разделения на наставников и воспитанников, художников и реципиентов. Все пишут, все учат. У всех трибуна беспокойная. Любуются собой и своими амбициями. Будто жизнь без ее онлайнового потенциала стала безвкусной. Стрекочут по-сорочьи сотни раз на день, спешат напомнить о себе, дескать, туточки мы, ку-ку. Торопятся блюсти сетевую активность залогом общественного успеха. Я тоже трещу-скрежещу, попав в соцсети, но, скорее, как рыба в неводе. Самопровозглашенных друзей — что жуков: навозная куча, только позвать некого, если необходимость возникнет. Ведь иных и в лицо не узнаешь, живьем увидев, и «на ты» не обратишься.
Чем-то этот стеклярус, эта канитель напоминает мне постеры из каталогов немецких. В разных вариациях повторяют картинки один и тот же мотив: вечернее кафе на автозаправочной станции, у стойки бара сидят американские идолы-символы, знаменитости, в реальной жизни не общавшиеся и даже не встречавшиеся друг с другом. Художнику важно было собрать в теплой компании людей, олицетворявших эпоху, красоту, любовь, кульбиты в профессии. Наверное, для того чтобы потребителю собственный быт показался комфортнее и теплее. Впрочем, хрен с ними, с идолами. Однажды на курсах немецкого играли в игру. Главный игрок стоял спиною к доске, на которой было начертано чье-то имя. Имя надлежало отгадывать, задавая всей группе наводящие вопросы. Первый вопрос звучал так: «Ихь бин знаменитиш?». Нынешний пользователь фэйсбука не сомневается на этот счет. Лелеет мысль о своей значимости вне зависимости от чего бы то ни было. Муляж трибуны способствует. Словесный понос невзирая на словарный запас. Позорно. Ничего. Не знача….
А может быть, зря мы ропщем? Вальтер Гропиус на собственном примере доказал: для того, чтобы быть толковым архитектором, умения рисовать не требуется. Если с градостроительством, точной областью знаний, так обстоит, то писанина подвластна всему универсуму. Каждого читателя хочется спросить: вот вы, товарищ (господин, сударь), зачем в данный текст углубились? Какова цель? Отложите в сторону. Скажете: карантин — тогда онлайнщина к месту. Карантина нет за окном, реликтовых очагов природных? Тогда резоннее прогуляться. Или давайте вступим в переписку. Начнем, наконец, игру: кто из нас двоих быстрее что-нибудь накропает. Возникает вопрос, не является ли всеобщее писательство результатом похвальным. Как естественное продолжение повального ликбеза. Про умышленный олбанский язык — промолчу. Urbi et orbi. Orbi ex olbi. Да, грамотность — понятие растяжимое и относительное. Трудно не заметить всякие случайности в постах вполне уважаемых земляков. Похлеще вируса мутирует наречие. Демонстрируя язвы. Так незаметно оказались в обороте «риски» и «разы», еще недавно множественного числа не имевшие.
Но ведь есть и иные примеры. Открыл я как-то фэйсбук и обнаружил нежданную публикацию. Под знакомой аватаркой в виде аподесмы. Что-то вроде стихотворения в прозе от моей бывшей немецкой подруги. В ее тексте, опубликованном на русском, звучало эхо нашей поездки к морю, давно поросшей быльем:
«Кому нужна реальная жизнь, когда можно уйти в отпуск? Между небом и землей зрели злаки. Что заправлял в топливный бак водитель автобуса, который так и не приехал? Ячменный сок, морскую воду или просто воздух? Дорога через поля казалась геометрически точной. Весь свой смысл она заключила в двухстах пятидесяти километрах и в двух билетах на рейсовый. В чемодан я помещу рыбный павильон и медуз. Море застряло в зрачках, дикая бухта. Вспоминай вкус соли на нашей коже. Какие ангелы сбросили свой белый наряд в прохладном перелеске? Были это лебеди, чайки, или госпожа Метелица не ко времени рассыпала здесь содержимое перин и подушек? Кирпичная техника горизонтальна или вертикальна? Тянется к небу. Я называю ее готикой, а ты сравниваешь с барокко. Истина, как всегда, прячется посередке. Восточнее луны и западнее солнца. К северо-западу от Меотийского болота, где находится другой Краков, что на Мюрице».
А вот и сетевой экзерсис Непостижимки:
«Нижнелужицкий город на букву «Б», неподалеку от которого родился знаменитый ученик мельника, опускается в ложбину, приятный, нежно-неспешный, в нем вольготно дышать и мечтателем быть легко, он стережет предания и с новизной не враждует. Сутками можно бродить по нему, вписываясь в каждый поворот, иногда втискиваясь… По раскадровке дорожного полотна, по булыжнику, который ведет к крепостной стене, где, кажется, вот-вот мелькнет чей-нибудь упелянд. Вдоль или от нее. Бродить просто так, без цели. Или наметив себе условную цель, например, магазин-музей хрена, где чужаки непременно что-нибудь приобретут на память».
Был я как-то в этом музее. Хотел подруге-немке привезти в подарок родные специи. Она тогда находилась в командировке в российском городе, в котором по случайному совпадению жила сестра Кима Кислицына. «Покупать или не покупать?» — ежеминутно теребила своего спутника дама неопределенной южной наружности, терзая уже взятые с полок предметы. Тараторила с сильным акцентом. «Ты решаешь, сокровище мое», — без всяких эмоций подбадривал спутницу местный житель, что-то напряженно выскабливая в своем смартфоне.
Немку и Непостижимку неплохо бы сопоставить. Сколько раз мне фартило на оригиналок, сколько раз я взваливал на себя чужие проблемы. Вдумайтесь на минуточку, она хотела засунуть в чемодан целый павильон. Дополнив свой вклад медузами. А мне казалось, что я везу песок. И не с Балтики, не с Мюрицкого пляжа, но специальный, серый, светлеющий на асфальте возле аэровокзала. Шуршащий об аварии, которая здесь недавно произошла.
Не зря мелькнул дурной знак в этой дресве. Весть о расставании настигла скоро. Спрашивается, зачем прилетел? Чтобы получить гадкий месседж? Чтобы новость испортила мою поездку? Можно было предупредить заранее. Лишний чемодан подкинул мне провожатый — любезный друг — Кислицын-младший при посадке на рейс. В берлинском аэропорту я почти успел ощутить тяжесть ноши. Едва приземлился — звякнуло сообщение. Второпях схватил с ленточного конвейера чужую кладь, которую и передал единственной женщине, меня встречавшей, — сестре Кима. Перепутал чье-то добро с порученным чемоданом. Не могу не вспомнить смех приятеля, позже аппетитно цитировавшего сестру. «Ты думаешь, это барахло будет мне идти?» - написала она ему, когда распотрошила нутро доставленного багажа.
Уже потом меня ждали разборки с людьми в униформе, пытавшимися делать пошлые намеки на кражу. Наконец, произошел обмен грузами и состоялся мой торопливый отъезд. Спешить, как в романсе, было уже некуда. В тот раз, третий и последний по счету, я мчался дождливой ночью в местный аэропорт. Общественный транспорт опередил меня, простившись раньше, где-то успели заякориться и нагло дрыхли таксисты. Помог парень в дорогом костюме, ловивший частников. «Зачем вам бомбилы?» — спросил я его, все еще надеясь разглядеть сквозь проливной дождь привычный зеленый огонек или хотя бы просто желтый плафон в шашечках. «Я поссорился с агрегатором», — буркнул мне парень новым русским словом.
Несколько месяцев из разверзнутых небес хлестало, не просто текло. Спрятаться было негде. Говорят, любой ушел бы из ливня. На моем месте непостижимая Дженнифер тоже сбежала бы из обложных, зачем они ей? А я закалялся. Все-таки хлябистое ненастье у древних германцев — благословение свыше. Готовился к будущим встречам. Будто чувствовал, что со временем станет еще интереснее. Ведь немка предваряла Непостижимку, как позже выяснилось. Между делом продлевал я паспорт гражданина ФРГ. От меня требовали актуальное свидетельство о рождении. В требовании звучала какая-то дополнительная символика. Какие у русских права на Гевеллию? Потому что места славянские? Некстати вспомнилась фраза Рябчикова: нельзя уезжать в страну, которая уничтожала евреев. Вот они, вечные стереотипы. Советские учебники этнографии кричали: нет у европейских евреев своего языка. Пользуются, мол, диалектом немецкого. Так или иначе, остатки этого диалекта пережили невинно убиенных. Можно многое найти, если в разговоре нынешних дойче хорошо порыться. Например, слово «шикса», подразумевающее девушку-дешевку. А моя привычка заготавливать продукты впрок пережила развал Союза, страны, в которой жили самые красивые девушки. И пригодилась в эпоху вируса.
Язык, привычки, документы — все это хорошо, но личный ливень шумел по-прежнему. Оставалось надеяться и прислушиваться. Надеяться на кого? Прислушиваться к чему? В русском языке существуют две важные литеры. Самые серьезные из всей азбуки. Греческие альфа и омега — всего лишь маскировочные псевдонимы, эвфемизмы, отвлекающие маневры. Потому что за альфой и омегой спрятаны Б и Г. Но не какой-нибудь «город золотой». И даже не король свинга. А еврейский господь без огласовки. Главный гвоздь всех сезонов. И еще — богатые голоса, сочетание двух теней поэтических — немецкой и русской. Доносящиеся на фоне множественных муз — честолюбивых, рьяных, льстивых, а главное, соперничающих (с нами? с ними? между собой?) и до умопомрачения неуступчивых: россыпи Эмилий, первая из которых Дульсинея-Диотима, вторая — рижанка-немка. Но приплюсуем одну немку российскую, дочь Эмилии третьей. Томится будущий Скарданелли, мерзнущий задолго до Зенкевича в нетопленой Йене, в тщетных попытках заинтриговать веймарских олимпийцев. Томится штабс-капитан, кумир Александра Сергеича, навоевавшись с просвещенными варварами. На западно-лужицком твердом камне, в горячей золе, там, где древние сорбы то ли вырывали с корнями, то ли предавали огню. Оба путешествуют, но никуда не бегут. Чтобы молчать потом десятилетиями. Вегетировать. Одному дарованы тридцать три года с многообещающим началом в чешско-немецком замке, другому тридцать шесть лет в башне желтой… Вирус общий у них. Сходство судеб.
Вы спросите меня, о чем я? О чьих голосах? Догадайтесь сами, справьтесь у фриков. Пусть википедагоги расскажут. Считайте, что это тест на эрудицию. Ведь я совсем о другом — о вирусе. Кажется, что с башкой всё в порядке. А вдруг не всё? Непостижимка убеждена: нужно останавливать поток сознания, то есть голос, постоянно что-то бубнящий в твоей голове. Дескать, это самый надежный способ избавиться от ментального мусора, напряжения, бунтарства и даже конфликтов на личной почве. Я с ней несогласен. Главное — отключить внутреннюю визуализацию. Тогда увидишь только один цвет, сосредоточишься на нем и будешь слышать звуки. Предельно тихий чердачно-мансардный посвист начавшей свое движение многощипцовой. Или консольной, являющейся гибридом крыши ломаной и двускатной. Вместе с Карлсоном, кальсонами и прочим сушащимся исподним, вяхирями-сонями, вечерницами, стропилами, антеннами, трубами… Услышишь, как в пошлом клубе австралийский бэнд, специализирующийся на исполнении балканской музыки, наняв кубинских, самых неистовых, жестких, буэнавистовских трубачей, наяривает «Очи черные». А за окном дождь, метель и в крупных хлопьях. А у нас концерт, камин и трали-вали. Прямо как в шутках старых конферансье, типа А.В. Велюрова, которым нечего больше сказать. Получается водобачковый эффект. Выбачь меня, выбачь…
Я обещал ей позвонить, когда окончательно сойду с ума. И сказать, беря пример с героини Астрид Линдгрен, что свихнулся. Что пью воду из замочных скважин. Но является ли это достаточным информационным поводом для звонка? Потеря ли? Двойная — в количестве двух экземпяров: она и мой разум. И как оплакивать? Или любой ущерб подвластен формуле Карлсона: дело житейское? Спокойствие, майн херр, герр Малыш. Ведь на практике — все хорошо, и прогресс налицо. Пройдемся по персоналиям.
Жена суеверно боялась некоторых слов и положений. Нельзя было просить ее не сердиться, говорить «давай разведемся», запрещалось что-либо передавать через порог, упоминать в ее присутствии определенных людей. Надлежало — воспользуемся молотовской фразой — «вносить ритм, соблюдать маршрут», например, избегать улиц, не несущих в себе никакой угрозы.
Немка постоянно провозглашала новые правила, обзаводилась флажками, потом сама же их меняла, отменяла, переставляла. От вегетарианства к веганству, от веганства к курению, от курения к подъемам в четыре утра, или к дежурному проветриванию спальни по ночам, в любую погоду. Священным было только время просмотра криминального сериала Tatort, константным — час отхода ко сну. После трехдневной разлуки примерный устав колхоза уже включал в себя дополнительные параграфы.
У Непостижимки-Недостижимки количество табуизированных территорий зашкаливает. В прихожей нельзя задерживаться, на кнопку дверного звонка нажимать нужно по-перисто-облачному, то есть как можно тише. Об одноклассниках не вспоминать. Ворчит. Дескать, что ты все про школу да про школу. Словно не было потом никаких событий. Эх, сударыня, разумеется, случались важные вещи, но по силе дистресса мою бурсу никто не переплюнул. Даже ты со своими триггерами. В десятом будто вышел на волю.
Мне все время хочется с ней спорить, рискуя все обострить. Хотя бы напоследок. Я всегда считал, что подлинное чувство — это когда визави дороже себя любимого. Нас так учили. Настоящему сердечному единению присуща самозабвенная жертвенность. Впрочем, пока на улице не война и нет заказа на прочий экстрим, воспетое в книжках пламя характеризуют хотя бы две, но принципиальные вещи: другим человеком постоянно интересуются, о нем заботятся. А теперь что на всех углах твердят? Полюбите в первую очередь себя самих. Вот что стало мерилом и отправной точкой. Себя любите. Не правда ли, странный подход! И вообще, главное — связи и деньги. А лубофф? Любовь, как много в этом звуке для сердца бедного…. Любишь ли ты меня, дорогая дева, непостижимая Ева, так, как я тебя люблю? Способна ли? Вопрос жутко смешной и густориторический. Конечно, я ничего не докажу ей и дорожные указатели нежности не поставлю. Она все равно их неверно трактует. «Кто Вас любил? Да Вас! — да всяк!» — отмечал великий поэт Соснора.
Розетка над люстрой похожа на сомбреро с утопленной в потолке тульей, поля загнуты кверху. Из шляпы торчит голова, переходящая в крюк. Маленькая голова. Можно отрешенно созерцать или инвентарно, будто составляешь протокол или делаешь опись. Голова застряла в шляпе, застрявшей в потолке. А что подвисло в самой голове? Которая вовсе не прочь воспользоваться крюком, предназначенным для осветительного прибора. Кислицын говорит: когда его сольное существование стало затягиваться, он поймал себя на мысли, что хочет ребёнка. Зачем? Чтобы постепенно получить возможность с кем-то поговорить. Только чур с балкона не прыгать. Даже, если свирепствует вирус и луна не видна. Потому что имеется мост. Мост важнее балкона. Вся наша жизнь — узкая гать, стлань, главное вниз попусту не сигать, не сжигать и ничего не бояться. Таковы заветы древних гевеллов. Человеки время от времени очень желают принести кого-нибудь в жертву. Например, самих себя. Ради любви. От страсти роковой-безответной. Говорят, что мудрецы уже над этим работали, пытались отвадить. Увы, не все получилось. Похожим образом рискнули они в былинную пору снять народную тягу к разврату, но поняли, что ее нельзя полностью аннулировать, иначе куры перестанут нестись.
Свой кусок общей истории и среды есть у всякого. Свой снег и своя пустыня, своя Снежная королева и свой осколок (с Гердами как-то плоховато), иногда свой Кай (хотя бы Метов), своя контузия и дивизия, своя Троя, свои Фермопилы, свой Склиф, где вас по частям соберут, своя Дача Канатчикова, где вами займутся акулы психиатрии, своя Коммунарка. Сын врача Ким Кислицын вспоминает детские песенки. Мы едем, едем, едем по лесам гевельским. Кто мы? Да все. Не только братья-славяне. Едем благодаря смуглым сатрапам, при помощи стартапов, на крыльях студенчества, за счет происхождения, (смутно) брачуясь и (смачно) совокупляясь, а кто-то классически бежит от несчастной любви.
Не требуйте продолжения банкета, оно все равно последует.
51 
