Баллада об Эгоне Эрвине Кише и судьбах языкознания
Часть первая, политическая
В 1934 году штат Виктория праздновал столетие основания Мельбурна. Праздновал пышно — с множеством мероприятий и официальным визитом члена королевской фамилии, Генри, герцога Глостера. И конечно же, коминтерновское «Движение против войны и фашизма» не могло не попытаться подложить под эти празднования свой мелкий фейерверк. А потому закатило посредь той же праздничной осени свой собственный австралоазиатский конгресс, на который пригласило выступать нескольких граждан из Европы. В частности, товарища Эгона Эрвина Киша, красного журналиста, уже успевшего лично познакомиться с прелестями нового немецкого режима.
Следует заметить, что мероприятие планировалось небольшое — на несколько дней в ратуше Порт-Мельбурна, человек эдак на 200—500. Просто чтобы «флаг показать».
Это они считали без Киша. Эгон Эрвин Киш потому что обладал очень характерным и даже для чешского коммуниста из сефардов несоразмерным талантом попадать в мировую историю. То есть местами он эту историю очень решительно пытался делать — как, например, в Вене в 1918 году. Но даже там, где не пытался, — куда бы Киш ни шел, а попадал он именно в историю.
Так вышло и тут.
О приезде Киша австралийское правительство уведомили заранее. Сказать, что разведка доложила точно, никак не получится, потому что сообщила она, что к сумчатым берегам направляется некий Эварт Риш с целью учинить в пределах Сопроцветания всякие революционные безобразия. Если честно, учинить революционные безобразия практически любых размеров Киш и правда был способен и готов, см. ту же Вену образца 1918. Но вот именно на предмет Австралии особых планов он не имел, а намеревался, наоборот, выступить на конгрессе, прочитать пару лекций о природе гитлеровского режима и печальных мировых перспективах в этой связи — и благополучно сплыть из этого захолустья обратно на театр исторических действий. (То есть его тоже предыдущий опыт по влипанию в самых неожиданных местах ничему не научил.)
В общем, пока он добирался себе из Европы, у австралийских властей образовался консенсус: яростного гада в Австралию не пущать. А как? А просто. Приходит пароход с Кишем во Фримантл, а там на борт поднимаются власти и объявляют его нежелательным лицом. Не хотим. И всё.
Киш решение опротестовывает как безосновательное — я тут по приглашению, приглашение вы не отменяли, никак меня не предупреждали и вообще я даже не член компартии. Власти ни в какую. Но возникает маленькая проблема — куда Кишу-то деваться? Он же на барже. В смысле, на плавсредстве. Ему, чтобы сей минут отправиться назад, с плавсредства нужно сойти и перейти на другое, правильно? А именно это власти ему запрещают начисто. Вот власти решили, что надлежит Кишу следовать с пароходом до Сиднея — и потом обратно.
Это была ошибка с их стороны. В Мельбурне на пристани Киша уже ждала толпа, а в суде — заявление о применении habeas corpus — то бишь права арестованного быть доставленным в суд для пересмотра решения об избрании меры пресечения (в данном случае, фактического заключения на борту). Судья Ирвин, однако, постановил, что право это на иностранцев не распространяется (чем сам много чего нарушил).
На сем Киш решил, что дело пора брать в свои руки — и попросту спрыгнул с борта на пристань. Расстояние там было метров шесть, и при приземлении он сломал ногу. Расчет, видимо, был прост: Киш ожидал, что его задержат или поместят в больницу, он останется в Мельбурне и сможет сам вести свое дело в суде. Ну еще бы. Полиция, ничтоже сумняшеся, погрузила его на носилки и затащила обратно на борт.
Это была вторая ошибка. У довольно большой толпы, наблюдавшей за этим неприличием, и у еще большей аудитории, узнавшей об инциденте из газет, сложилось совершенно определенное впечатление: «Черт его знает, кто такой этот Киш, но он храбрый человек, а суд и полиция ведут себя как полные трусливые сволочи — собственно, как обычно».
К тому моменту, когда корабль прибыл в Сидней, в стране уже сформировалось общественное мнение — а юристы уже успели накопить аргументацию. Киш снова подал в суд — на капитана корабля как на противозаконно удерживающее его лицо. И дело было тут же принято к рассмотрению, потому что в штате Новый Южный Уэльс, в отличие от штата Виктория, habeas corpus распространялся на всех уже довольно давно — и то, что штат Виктория примеру НЮУ в этом вопросе не последовал, пробудило в душах судейской коллегии некоторое хамство.
Итак, дело. По закону капитан и правда обязан не позволять нежелательным иммигрантам проникать на территорию Австралии. А на каком основании, позвольте, его объявили нежелательным? А вот, постановление министра иммиграции. А на каком основании постановление? А вот тут раздается тоскливый стон. Потому что не показывать же суду данные от информатора. Во-первых, погубишь источник. А во-вторых, ну нет же такого открытого и гласного суда, который способен всерьез воспринять всю эту чушь про «Эварта Риша» и социалистическую революцию. И суд делает закономерный вывод — министерство действовало на основании подозрений и нарушило процедуру. В законе сказано «нежелательное лицо», а не «лицо, подозревающееся в том, что оно сбежало из ада и украло луну». Так что капитан не имеет никакого права удерживать господина Киша, а господин Киш имеет право действовать, как ему заблагорассудится.
Киша торжественно выносят с корабля и несут в город.
Казалось бы, уже посреди неба написано «не стой на пути у высоких чувств». Но нет. По дороге носилки перехватывает полиция и тащит Киша в центральный полицейский участок с намерением, которое дорого сердцу каждого поклонника Розенталя. Прочесть ему диктант.
Часть вторая, лингвоэтническая
Почему диктант? Потому что в начале XX века Австралия — как и многие прочие британские территории в южном полушарии — решила написать у себя над входом «только для белых». Правые и левые явили тут чудное единодушие: первые опасались «желтой угрозы» и того, что Австралия перестанет быть «бастионом британских ценностей на востоке», а вторые (с куда большим основанием) — демпинга на рынке труда. Но тут возникла проблема, ибо сочинить закон с текстом «никаких нам тут цветных, а китайцев особенно», увы, не получалось. Во-первых, Австралия все еще находилась в весьма тесных (чтобы не сказать «симбиотических») отношениях с Британской империей, а последняя, при всех своих предрассудках, совершенно не понимала, почему это ее гражданам любого цвета кожи может быть куда-нибудь вдруг запрещен въезд. Не понимала она этого в очень резких выражениях — и их приходилось принимать в расчет.
Во-вторых, Австралия только что заключила договор с Японией — и было понятно, что к любым формулировкам, включающим термин «раса», Япония отнесется еще более резко, чем Британская империя… а связываться с Японией, не имея даже собственного военного флота, — уже слишком вопиющее нарушение техники безопасности.
Ну, а в-третьих, австралийский расизм был расизмом специфическим — и, как (примерно) простодушно пояснял один из участников дебатов по формулировкам, «мы же хотим закрыть дверь для индийских и китайских бедняков, чуждых нам и отбирающих работу у наших граждан, а не для их образованного класса, который ничем не отличается от нашего». В общем, в результате в законе об ограничении иммиграции от 1901 года нет ни слова о цвете кожи, зато есть следующий пункт: любой въезжающий обязан по требованию написать диктант на любом европейском языке … по выбору чиновника. Проваливший признается нежелательным лицом и депортируется.
Киш в Австралии оставаться не собирался. Но он въехал? Да, только что. Ну вот пусть и пишет.
Однако тут у полиции возникла новая сложность. Пишет — что? Коллегу Киша, приехавшего на тот же конгресс, срезали на голландском. Но с Кишем-то этот номер бесполезен — он и сам-то не помнит, сколькими языками владеет, и уж тем более этого не знают стука… то есть информаторы. Может выйти, мнэээ, конфуз. И во избежание конфуза полиция достает из широких штанин «Отче наш» на шотландском гэльском и требует от Киша — записать. Против лома нет приема — диктант Киш провалил. На чем его тут же и арестовали — через пару дней выпустили под залог… и в процессе пребывания под он и прочел свою первую лекцию — перед многотысячной аудиторией. (Позднее одно из выступлений пришлось перенести в летний сад Сиднея, потому что не то 18, не то 20 тысяч человек слушателей больше негде было разместить.)
Потому как для Австралии вся эта история уже перестала быть каким-то странным спором о туманных и малоинтересных европейских делах и стала очень животрепещущим местным вопросом о властях, свободе слова и попрании всего на свете. К тому же, если власти (а мы же знаем наши власти) так не хотят, чтобы этот человек говорил, значит, слушать его нужно очень и очень внимательно.
В общем, я полагаю, что к тому моменту правительство Лайонса (не первым и уж точно не единственным) раз этак триста пожалело, что вообще заранее узнало о существовании Эгона Эрвина Киша. Но отступать оно не желало — и местный суд за наглое пребывание в Австралии при ненаписанном диктанте вкатил Кишу шесть месяцев принудработ.
Киш вздохнул — и подал апелляцию в верховный суд. Верховный суд стиснул зубы и начал рассматривать дело. И обнаружил, что:
а) полицейский, зачитывавший Кишу диктант, за время жизни в Австралии растерял свой гэльский начисто — и под его диктовку даже носитель языка ничего внятного написать не мог.
б) сотрудник полиции, удостоверивший, что тот полицейский прекрасно знает гэльский… ну, вы поняли. Когда адвокат Киша подсунул ему на перевод строку «и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого» на шотландском гэльском, тот перевел ее примерно так: «если/насколько окажется это к нашей пользе, то пусть она вольно рассыпается/распространяется/летит ко злу» — и добавил, что аморальное какое-то получается высказывание.
в) оный шотландский гэльский вообще практически не кодифицирован, и единого мнения о том, что и как там будет правильно, — не существует.
Так что верховный суд четырьмя голосами против одного постановил, что, во-первых, апелляция принята и Киш второй раз совершенно свободен, а во-вторых, шотландский гэльский не является более европейским языком.
Имелось в виду, конечно, — в рамках данного закона. Но кто же вдается в такие тонкости.
То, что произошло дальше, я описать не могу. Язык мой немеет. Скандал начался, собственно, непосредственно в верховном суде, поскольку один из судей (естественно, шотландский горец) в почти непарламентских выражениях напомнил коллегам, что шотландский гэльский как письменный язык вообще-то старше английского будет. А дальше дело выплеснулось на страницы газет и на улицы городов, где гуляло множество австралийцев шотландского происхождения. Сколько было поставлено синяков, выбито окон, заслушано дел о клевете и нарушении общественного порядка, разнесено невинных питейных заведений… Дошло даже до покушений на членов суда. В общем, предсказание информатора, можно сказать, наполовину сбылось — безобразие, конечно, получилось не революционное, но зато масштабней некуда.
А Эгон Эрвин Киш посреди всего этого продолжал, значит, выступать.
Кто же такое выдержит?
Министерство раздобыло свежих данных — и опять обвинило Киша в том, что он проник в Австралию, несмотря на явную свою нежелательность и общеподрывной характер деятельности (заметим, что, если говорить о Европе, то было, было дело в Грибоедове, а вот как раз в Австралии подрывная часть получилась само собой). Киш подал апелляцию в верховный суд.
Верховный суд, мучимый тяжелым дежа вю и отчетливо осознающий, что министерство вообще-то не имеет права применять это положение к человеку, уже находящемуся в Австралии, сказал, что ему это все надоело. Поэтому: господин Киш — вы намерены оставаться в Сопроцветании?
Товарищ Киш: Никоим образом, но я уехать не могу, я все время под судом.
Суд: Вы уже не под судом. Обвинений больше нет. Более того, мы оплатим вам судебные издержки, но чтобы ноги вашей (целой и сломанной) в нашей юрисдикции больше не было.
Товарищ Киш, радостно: Есть.
Министерство: Но подрывная деятельность…
Суд: Вы, что, хотите, чтобы он тут задержался?
Министерство, решительно: Нет.
Суд: Все, вопрос закрыт.
И Киш уехал, поучаствовав напоследок в антифакельном шествии по поводу второй годовщины поджога Рейхстага.
А комитет по встрече — а потом организации защиты — Киша преобразовался впоследствии в Австралийский союз писателей. За что господа из министерства несут отдельную ответственность.
Старинный способ избавиться от налогов
Часть первая, о вреде волокиты
Началось все в 1969 году, когда австралийское правительство, обеспокоенное перепроизводством пшеницы, обрушило на фермеров квоты. Семья Кейсли с Хатт Ривер в Западной Австралии и четверо ее соседей, естественно, оттуда же, обнаружили, что из 4000 гектаров пшеницы продавать разрешается урожай с 40. Фермеры пришли в некоторое расстройство, и Леонард Джордж Кейсли, математик, ударившийся в фермерство, от имени всей компании подал протест губернатору Западной Австралии. И получил ответ, что квота пересматриваться не будет. Тогда фермеры рассудили: губернатор — представитель королевы, значит, она тоже ответственна. И подали в суд на Ее Величество Елизавету II на 52 миллиона австралийских долларов ущерба.
Правительство отозвалось, предложив в парламент законопроект, по которому эти пять ферм могли быть силой выкуплены у владельцев за номинальную сумму. Фермеры потребовали похоронить законопроект. Им отказали. Фермеры заявили, что это посягательство на базовые права, — а соответственно, по закону они имеют право отделиться от государства, не совершив измены. И отделились, провозгласив себя Республикой Хатт Ривер и подав генерал-губернатору соответствующее заявление (из подданства Елизаветы II они не выходили).
И вот тут началось самое интересное. Правительство Западной Австралии не очень понимало, что в такой ситуации делать. Сложность заключалась в том, что сама Западная Австралия — не вполне признанное государство, поскольку только часть штата некогда была провозглашена британской территорией (и Территорией), а все остальное они как-то прибрали автоматически и с еще меньшими основаниями, чем Кейсли. Это им — Австралия же — ни в чем никогда не мешало, но какова в этом случае юридическая норма, они не представляли — а потому обратились в высшую инстанцию, к генерал-губернатору всея Австралии. Генерал-губернатор запретил им применять силу и обратился к федеральному правительству. Федеральное правительство посмотрело в законодательство, охнуло и сказало, что, кажется, у них попросту нет юридического права вмешиваться в эту историю.
Генерал-губернатор вступил с Леонардом Кейсли в переписку. И в этой переписке имел несчастье обратиться к нему как к… управляющему провинцией Хатт Ривер. Если вы знакомы с английским правом, вы понимаете, что это значит. Хатт Ривер немедленно закричала, что их признали по королевской прерогативе (что формально почти соответствовало действительности).
Правительство прокляло все на свете и генерал-губернатора включительно и пригрозило Кейсли и компании уголовным преследованием. На это господин дракон в лице Леонарда Кейсли провозгласил себя принцем княжества Хатт Ривер. С юридической точки зрения это был сокрушительный удар. Дело в том, что по закону о государственной измене от 1495 года (принят в результате войны Алой и Белой розы) человек, поддерживающий текущего де факто монарха — в том числе и силой оружия, — не может совершить измены — даже если в действительности права принадлежат иному претенденту. И, естественно, закон этот все еще действует и Австралия его унаследовала — а как же иначе? А есть еще интересный закон о том, что всякий, кто препятствует монарху в исполнении его законных обязанностей, как раз именно что совершает измену.
Дело по уши увязло в прецедентном праве, время шло. А между тем, на рассмотрение такого рода заявлений закон отводит два года. И в какой-то момент правительственная и губернаторская сторона спохватилась, что сроки-то все вышли. А дело, как есть, не решено. Вот так 21 апреля 1972 года княжество Хатт Ривер получило автономию. Зазевались — сами виноваты.
Не то чтобы правительство Австралии было выше мелкой мести. С 1976 года почта Австралии отказалась доставлять что бы то ни было в Хатт Ривер — и вся их почта пошла кругом через Канаду. Потом налоговое ведомство выставило им счет примерно как Василиса Микулишна князю Владимиру — за все время с начала спора. В княжестве подумали-подумали и зимой 1977-го объявили Австралии войну.
Дальше было почти по Мюнхаузену. Почти, потому что о прекращении враждебных действий (сугубо юридических, на практике ни одна курица не пострадала) первым заявил все же принц Леонард. Но по всем прочим показателям сдалась именно Австралия. Почта стала приходить вовремя, налоговое ведомство перерегистрировало жителей Хатт Ривер как неграждан в налоговом смысле и — поскольку прецедентов опять-таки не было, а называть Хатт Ривер государством они не хотели, автономия там или не автономия, — обозвали их налогонеоблагаемым частным предприятием, ведущим деятельность под названием «княжество Хатт Ривер». Княжество не возражало.
Так оно и пошло. И вот, почти полвека цветет себе посреди Западной Австралии независимое государство, все 75 квадратных километров — в буквальном смысле цветет, потому что торгует, в числе прочего, дикими цветами. 23 жителя, 14 тысяч граждан. Экспортирует свои марки и монеты, торгует регистрациями — ибо право регистрировать компании у них есть, — завело себе туристское хозяйство и оборот его вполне неплох — примерно 30—40 тысяч посетителей в год. Ну и пшеницу вывозит, конечно. Без всяких квот, как и хотели. Принц Леонард, правда, уже умер — 93 года как бы, но за два года до смерти отрекся от престола и передал бразды принцу Грэму.
Принц Грэм, впрочем, недавно решил прекратить торгово-промышленную деятельность — но княжество не свернул.
Интермедия: провернуть назад
Надо сказать, что у штата Западная Австралия казус Хатт Ривер вызвал не только юридический, но и некоторый этический ступор. Связано это было вот с какими обстоятельствами.
На дворе тридцатые. Великая Депрессия ударила по Австралии очень тяжело. Экономика Сопроцветания держалась на экспорте, а он обвалился вместе с европейским и американским потребителем. Следом за экспортом осел внутренний рынок, а дальше принцип домино обеспечил падение всего, что могло упасть. Средняя безработица — 25%. И это только мужчины, женщин никто не считал. Западная Австралия — в те времена хлебный и горнорудный штат — пришла в особое запустение, у них безработица зашкаливала за 30%. Федеральное правительство действовало вяло и бестолково*. И довольно быстро в штате приобрела популярность идея отделиться от этих бездарей и вернуться в состав Британской Империи в статусе автономии (немалую роль тут играл тот фактор, что процентные ставки по кредитам для совсем иностранцев, членов Британского Содружества и единиц непосредственно в составе Британской Империи были очень разными). Чем глубже страна уползала в яму, тем привлекательней становилась идея. Однако полномочий на такого рода действия у правительства штата не было, так что в апреле 1933 они провели референдум. 68% населения высказалось за отделение и возвращение. И представители штата поехали в Лондон.
Где и зависли, поскольку в Лондоне не то чтобы не были готовы принять их с распростертыми объятиями (хотя и не были), но не очень-то понимали, как такую меру вообще можно осуществить. Взять под крыло ранее независимое государство или часть государства — это сколько угодно и прецедентов тому множество. И силой оружия брали, и добровольно, и даже по завещанию, бывало. Но вот как прикажете включать в состав нечто, чья независимость была дарована актом того же самого британского парламента? Отменять акт? Частично? Но как? Целиком? А как же вся остальная Австралия? И вообще, представьте себе юридические последствия такой… обратимости, о политических уж не говоря. В общем, вопрос дебатировался по комиссиям полтора года — с неутешительным результатом: палата общин пришла к выводу, что в этом случае санкционировать сепаратизм — пусть и в их собственную пользу — она не может. То есть мы еще посмотрим, подумаем, но пока что…
И представители поехали обратно.
За это время в штате сменилось правительство, в конце внутреннего депрессионного тоннеля стал виден свет, да и торговые партнеры понемногу стали приходить в чувство. В общем, идея самоопределения вплоть до отделения потеряла остроту — а там и Вторая мировая накатила и всем стало вовсе не до того.
Но вот преследовать принца Леонарда правительству штата в этих обстоятельствах было как-то не очень ловко. Потому что если штату можно, почему пяти фермам нельзя?
Часть вторая: дурной пример дороже денег
В 1938 году черт, а это был, несомненно, он, подбил правительство штата Виктория построить мост через Томпсон-ривер у поселка Ковварр. Черт это был потому, что любой понтифик, сиречь мостостроитель, не пострадавший от нечистой силы, поинтересовался бы сначала, а какой отметки достигает эта речка весной, когда в тамошних Альпах (да, да, Альпах, все как у людей) начинают таять льды, — и какое количество очень твердого мусора по ней в это время сходит. А поинтерсовавшись, плюнул бы на эту затею или хотя бы сменил конструкцию моста. Но строитель не поинтересовался. И потому мост стал причиной постоянных заторов, разливов и всего такого прочего, пока в 1952 году высокая вода, устав толочься в мост, не проложила себе новую дорогу в обход моста — затопив окрестные поля и образовав рукав, получивший название Радужного оврага, Рэйнбоу-крик то есть.
Правительство начало принимать антиэрозийные меры — от этих мер овраг все увеличивался и увеличивался, пока не превратился в полномерное русло. Скоро стандартной мерой измерения площади, залитой этим самым Рэйнбоу-крик, стало футбольное поле. Три футбольных поля, пять футбольных полей, десять…
В 1954-м водное ведомство построило ниже моста плотину с водосливом — и, естественно, выше по течению воды прибавилось.
В общем, к концу 70-х ширина рукава достигла 50 метров, глубина — 8—9. Временные мосты через крик сносило каждую весну.
Но это как бы присказка, такое везде бывает, а в Австралии с ее невменяемой погодой и невменяемой природой — тем более.
А сказка заключалась совсем в другом. Вода затопила поля. Основательно и весьма. Но на документах земельного кадастра вся эта территория числилась сушей. И местные власти брали с нее налог. Это раз. Рэйнбоу-крик был заполнен чем? Водой. Соответственно, водное ведомство штата тоже начисляло фермерам налог — за обводнение. Это два. Ну и фонд по ремонту брал с них деньги на борьбу с эрозией… каковую борьбу давно и бесповоротно проиграл еще в 54-м. Это три.
Согласитесь, сочетание этих факторов внушит почтение даже Кафке.
Фермеры обратились к правительству. Правительство поступило как типичное правительство — и ничего не сделало. И тогда 19 декабря 1978 года тридцать фермеров во главе с бывшим полицейским Томасом Барнсом объявили штату Виктория войну. Официально, с декларацией, каковую и вручили генерал-губернатору. Дальше последовала серия судебных конфликтов, по результатам которой проснувшееся правительство предложило фермерам — к тому времени вовсю требовавшим компенсации — льготные ссуды. Фермеры сказали много слов, немедленно вырезанных цензурой, предупредили, что отсутствующий пепел принца Леонарда стучит в их сердца, и — когда и это не помогло — летом 1979 года провозгласили одностороннее отделение независимого государства Рэйнбоу Крик от штата Виктория, подав и зарегистрировав соответствующее заявление. И принялись выпускать марки и паспорта, а также вести государственное строительство. Налоги же, понятное дело, платить перестали.
Так оно опять же и пошло. Губернатор независимого государства Барнс в середине 80-х уехал в Квинсленд — куда потеплее. Земельный кадастр, вроде бы, все же исправили — то ли война сказалась, то ли руки дошли. А Рэйнбоу-крик так и течет — все 14 километров его, и через него уже навели мост… который по непонятным причинам опять оказался несколько ниже, чем следовало.
Так что вся Австралия с интересом ждет продолжения.
Баллада о спасении отечества
В 2001 году Ее Величество королева вручила доктору Дьёрдю Борнемиссе Орден Австралии за выдающиеся заслуги перед страной. Несмотря на то, что доктор категорически избегал всякого шума, мемориальных табличек «здесь жил» в Австралии десятка полтора и даже памятники есть. Живому человеку. (Поскольку умер он только в 2014-м, в юном возрасте 90 лет, а памятники стали ставить много раньше.)
Надо сказать, что всего этого, по-моему, совершенно недостаточно. А соразмерен деяниям доктора был бы, скажем, монумент размером с маяк. И желательно из чего-нибудь драгоценного.
Как известно, белые люди появились в Австралии в конце XVIII века. И появились не одни. Вместе с каторжниками на австралийскую почву ступил также крупный и мелкий рогатый скот. Огляделся, восхитился и в геометрической прогрессии размножился — так что в Риверине есть, например, город с аборигенским именем Вагга-Вагга, что по-русски означает «Многокоровьинск».
Рогатый же скот, как известно, кроме мяса, молока, шкур и шерсти, дает еще один продукт, который, в принципе, очень ценится в сельском хозяйстве… но не в таком же количестве. А количества были соразмерны поголовью. А поголовье было гомерическим. А поскольку оный скот был данной экосистеме чужд еще больше, чем каторжники, употреблять продукт было некому. В результате, средний срок разложения коровьей лепешки — два года. Два года. Помножьте на количество лепешек в день, на количество дней в году, на поголовье… Да, именно это и произошло с континентом. В буквальном смысле слова.
А в Австралии было несколько биологических видов, которые восприняли это изобилие как подарок судьбы.
Да, мухи. И вся их родня. Они тоже пришли в восторг, размножились и заполонили все. А местное птичье население только клювами щелкало — ну не съесть им столько, хоть так расплодись, хоть сяк.
Надо сказать, явление сие сильно сказалось на австралийской культуре. Знаменитая шляпа с кусочками пробки на веревочках по окружности полей — это такое антимушиное средство, позволяющее дышать и видеть вне дома. Дома же, особенно в сельской местности, предпочитали затягивать сеткой целиком — вместе с верандой. В садовых и рудничных городках законы запрещали есть на улице — нечего кого попало приманивать да еще и дизентерию разводить. В общем, бедствие.
И продолжалось это бедствие до середины XX века, потихоньку возрастая в масштабах. А 31 декабря 1951 года — в качестве новогоднего подарка — на австралийскую землю ступил покинувший Венгрию по причине некоторых разногласий с коммунизмом энтомолог Дьёрдь Борнемисса. Дисбаланс в местном животном мире, впрочем, можно было заметить и не будучи энтомологом. Мушиные рои наблюдались невооруженным глазом (а лучше вооруженным, потому что муха в глазу — удовольствие небольшое), а питательная среда тоже была дана в ощущениях всякому, кто просто ехал мимо пастбища на автомобиле, обо всем прочем не говоря.
Борнемисса удивился — как так? И потратил еще шесть лет на то, чтобы потихоньку, в неслужебное время, разобраться — везде ли в Австралии это так, а если да, то чего в цепочке не хватает.
И в 1957-м пришел к начальству с проектом. Ввезти в Австралию навозных жуков. Начальство сказало — да кого хочешь, лишь бы помогло.
И Борнемисса пошел по миру за навозными жуками. Ему нужно было, чтобы жуки, во-первых, потребляли именно то, что есть, а во-вторых — прижились в сумасшедшем местном климате. Выделил. Нашел. Завез. Размножил. Один вид (с Гавайев), другой (из Африки), третий (оттуда же). Программа шла с 1967 года. В 1985-м вышла на самоподдержание в масштабах страны. Правда, фермеры до сих пор охотно покупают навозных жуков — они землю очень уж хорошо удобряют и аэрируют, их много не бывает. А к тому, что странный этот метод работает, за полвека все давно привыкли, и не понимают, как люди раньше жили.
К 2000 году количество навозных мух в Австралии упало на порядок. И продолжает падать. Разница между положением вещей на начало 90-х и нынешним — дана в ощущениях. Плотными непродыхательными роями теперь перемещается только саранча. До нее у энтомологов пока руки не доходят.
Экологи счастливы — самый успешный эксперимент по биоконтролю в XX веке… А неэкологи ездят в машинах с опущенными стеклами, едят на верандах и за уличными столиками, купаются во всяких водоемах и передвигаются по долинам и по взгорьям, рискуя не более, чем в среднем по Европе.
И глубоко признательны коммунистам. За доктора Борнемиссу.
Баллада о деле Засулич и российском правовом нигилизме — в австралийском переложении
Зимой (а по австралийскому счету летом) 1854 года на приисках штата Виктория случилось вооруженное восстание старателей.
Надо сказать, что местные власти старателей до этого самого восстания долго и упоенно доводили:
а) ввели лицензии на добычу, потом задрали цену на эти лицензии, потом начали проводить регулярные проверки — а есть ли у старателей лицензии нужного образца и не просрочены ли они, — и, естественно, не ограничивали проверяющих вообще ничем;
б) всемерно поощряли полицейский произвол (по тамошним меркам, совершенно разнузданный);
в) и торговый произвол (тоже поражающий воображение);
г) а также демпинг на рынке труда (завозили китайских кули и еще и грабили их безбожно);
е) а на вполне мирные попытки защиты прав граждан (конечно, чартистские, не без того, но напрочь ненасильственные) реагировали как на конец света в одной отдельно взятой колонии в смысле юридическом — а также негласно поощряли разнообразные противозаконные совсем уже ухищрения и ущемления в смысле частном.
Так что восставших можно было понять.
Но. Возмутившиеся во всех смыслах старатели собрались с оружием, подняли австралийский флаг с Южным Крестом (говорят, и английский был, но его мало кто видал), заявили о самоопределении вплоть до отделения (хотя много позже, когда смысла во лжи не было, многие утверждали, что отделялись они все-таки от губернатора, а не от короны), соорудили частокол, высказали твердое намерение оказать сопротивление британской армии — и, когда дошло до дела, очень энергично это сопротивление оказали, несмотря на катастрофическую (для них) разницу в классе.
Полиция и армия потеряли шесть человек — на 22 убитых у восставших (часть погибла, потому что солдаты после боя добивали вражеских раненых).
Так что, когда после подавления тринадцать человек привлекли к суду по обвинению в государственной измене, у короны, казалось бы, имелось непотопляемое дело: каковы бы ни были причины, само восстание было, что называется, дано всем в ощущениях.
Суд присяжных, практически сплошь состоявший из коронных лоялистов, почтенных граждан, не имевших никаких оснований сочувствовать старателям, выслушал неопровержимые доказательства оной измены… и по первому делу вынес вердикт «невиновен». И второй раз — тоже невиновен.
Власти вздребезнулись, сопритюкнулись и сменили состав присяжных. Не помогло. Что ни делали, как ни давили, как ни гоняли публику и прессу, результат не изменился. Невиновны. Тринадцать раз.
Почему? А потому что даже правые в составе присяжных полагали, что стрелять в солдат — это, конечно, безобразие и перебор, но доводить мирно работающих свободных людей до крайности на ровном месте — тоже не дело. Свободные люди от этого резко портятся и начинают закупать порох с совершенно непредсказуемым результатом. И даже совсем правые считали, что вот уж чего колонии Виктория в этой жизни не требуется — это заводить у себя прецедент на квалифицированную казнь (закон-то из метрополии, и никто его не отменял). Так что sorry, mate, — поезд в эту сторону не идет.
Обвинение осознало всю бесперспективность — и ушло лесом, то есть бушем, под бурные аплодисменты аудитории.
В течение следующих нескольких лет все требования восставших были удовлетворены даже с некоторым перебором (включая всеобщее избирательное право для мужчин).
А местное население запомнило, что у него в арсенале есть дорогой и опасный, но очень действенный метод.
Баллада о плавающей пушке
1900 год. Англо-бурская война. Австралийцы относятся к войне едва не серьезней, чем англичане. А в сиднейской бухте застрял «Медик», корабль компании «Белая звезда». И если незанятый матрос опаснее незакрепленной пушки, то незанятый офицер опаснее незакрепленной батареи.
Четвертому помощнику Чарльзу Лайтоллеру стало скучно. Повторяю, скучно. Сидней он посмотрел. Гавань облазил. С акулами познакомился. На борту всё в порядке. А посреди гавани торчит как зуб крепость Форт Денисон — а в крепости довольно большие старинные орудия, с моря видно. И тут кто-то из мичманов говорит — вот бы пальнуть из такого. Всё. Судьба форта была решена.
Разъяснили план форта и параметры пушек. Понемножку насобирали нужное количество пороха. Добыли запал и сколько-то хлопковой массы. А потом кому-то из заговорщиков пришла в голову светлая идея поднять над фортом бурский флаг — уж не знаю, какой именно. Так что сшили и флаг.
И однажды ночью позаимствовали лодку и добрались до форта. Зарядили пушку (заряжали, естественно, с дула, и заряжающий — Лайтоллер — должен был выполнять эту работу, вися вниз головой с обратной стороны стены, чего не сделаешь из любви к искусству.)
Подняли флаг. Зажгли шнур. И тут выяснилось, что лодку — и без того хлипкую — волной от проходящего судна шарахнуло о берег. В борту дыра, в лодке полно воды. А шнур горит. Что-то как-то вычерпали. Лайтоллер заткнул дыру рубашкой. Мичмана гребли как сумасшедшие — знакомиться с местными акулами слишком близко им очень не хотелось. Тишина.
Добрались до берега, привели себя в порядок. Тишина. Бегом к своему кораблю в соседнюю бухточку. Тишина. Ясно. Зря гребли, погас фитиль. Могли не торопиться. Три с чем-то утра. БАААААБАХ.
Утром в городе вместо ожидаемых шума и крика вялое: «Интересно, а что это было?» — «Да то ли розыгрыш, то ли у нас кто-то бурам сочувствует». — «Буры? Форт Денисон? Ну посидят и обратно отдадут — кому он нужен…»
Зато власти оказались на высоте. Сначала они попытались эту историю скрыть. Вот интересно, как это вообще можно было сделать, если выстрел слышало полгорода, на берегу кое у кого и стёкла повылетали, а флаг наблюдали все, кто случился утром на берегу по обе стороны залива? Но попытались. Не получилось. Тогда флот начал валить на армию — мол, это ваше хозяйство, мы не виноваты, что у вас тут в военное время посреди гавани действующие пушки без присмотра стоят; а армия на флот — мол, это не наши бесхозные пушки, это ваши бесхозные пушки, и нечего. Кто-то пытался убедить парламент, что пушка могла выстрелить сама (вероятно, предварительно сплавав на берег и отоварившись порохом)*.
Потом к делу подключились газеты, несколько обиженные тем, что им попытались скормить такую некачественную утку. В общем, скандал так и шел с переменным успехом до конца стоянки.
И все бы хорошо, да кто-то из своих же на корабле их углядел по возвращении, догадался, в чем было дело, — и пароходскому начальству доложил. И вызывают Лайтоллера на ковер. Ну что тут думать, сам виноват. Написал заявление об уходе и пошел на ковер. Начальство высказало ему, что оно думает о такого рода шуточках в военное время, а затем — объективности ради — предложило рассказать, как это выглядело с его стороны. Заявление написано и вручено, терять нечего. Лайтоллер рассказал. Про форт, про порох, про идею с флагом, про запал, поспешное бегство, отмахивание от акул и войну армии с флотом. А вот фамилии тех, кто с ним был, не назвал, отказался.
Начальство фыркнуло, фыркнуло еще раз, расхохоталось, порвало заявление и грозным голосом скомандовало «Марш на борт». Но от греха перевело Лайтоллера на атлантические линии. Потом он вернулся на южные, потом обратно — и в результате всех этих перемещений оказался вторым помощником на «Титанике»*.
Баллада о превратностях архитектуры
Фрэнсис Гринуэй, чертежник и строитель, как и многие знаменитые австралийцы, прибыл на свою новую родину в хорошо упакованном виде.
На старой родине он успел отметиться так широко и решительно, что заработал себе смертный приговор, впоследствии замененный 14 годами каторги. На радость всей Австралии.
Принесло его в Сидней вовремя — губернатор Лахлан Маквори как раз поставил себе задачу превратить колонию в место не только пригодное, но и удобное для жизни, и ему очень нужны были люди. А Гринуэй оказался не только крайне трудолюбивым человеком (с этим были согласны даже английские власти), но и прекрасным архитектором.
После того, как он построил сиднейский маяк, его каторжный срок изволил как бы испариться, и Гринуэй уже как свободный человек успел понастроить целый ряд замечательных зданий в колониальном и тюдоровском стиле — сейчас это, естественно, памятники архитектуры, — проесть печенку двум администрациям колонии своими завышенными требованиями ко всему (особенно к гонорарам) и наградить город несколькими курьезами.
Например, Сиднейская консерватория располагается в спроектированных им конюшнях губернаторского дворца. Дело в том, что Гринуэй несколько увлекся, и, когда здание было закончено, стало ясно, что держать в нем лошадей… это некоторый перебор. Тем более, что в Лондоне посмотрели на проект самого дворца — и зарубили его к русалочьей бабушке, потому что не были уверены, что в колонии найдется нужное количество земли, и были точно уверены, что в колонии нет таких денег.
Но в 1837 году пришла к нему разрушительница собраний, в 1901-м Австралия стала независимой… завелась у нее и своя валюта. А на купюрах, соответственно, разнообразные местные знаменитости и — во всех смыслах — культурные герои. Так что Фрэнсис Гринуэй посмертно угодил на купюру номиналом в 10 долларов.
И пусть кто-нибудь посмеет сказать, что у австралийцев нет чувства юмора. В какой еще стране вы найдете на деньгах изображение человека, приговоренного к виселице за их подделку?
Баллада о правосудии для всех
(Подарено Глебом и Татьяной Бонч-Осмоловскими)
В 1783 году Сюзанна Холмс предстала перед судом по обвинению в краже со взломом. Согласно протоколу, она проникла в дом некоей Джэбез Тэйлор и украла пару льняных простынь стоимостью в 10 шиллингов, одно льняное нижнее платье стоимостью в 5 шиллингов, одну льняную рубашку стоимостью в 2 шиллинга, четыре ярда ирландского льна стоимостью в 6 шиллингов, три льняных носовых платка стоимостью в 3 шиллинга, один шелковый носовой платок стоимостью в 2 шиллинга, три муслиновых шейных платка стоимостью в 19 пенсов, два черных шелковых плаща стоимостью в 10 шиллингов, две серебряных столовых ложки стоимостью в 12 шиллингов и две серебряных чайных ложки стоимостью в 2 шиллинга. По закону за кражу со взломом полагалась смертная казнь. Этот приговор судья и вынес. По окончании сессии суда судья отправил в Лондон список приговоренных, для которых он хотел бы получить королевское помилование. В списке значилось 22 человека, включая Сюзанну Холмс. Смертный приговор был заменен ссылкой в американские колонии на 14 лет.
Генри Кэйблу было 17. Вместе с отцом и другом отца он участвовал в краже со взломом. В списке на помилование отец с напарником не значились. Самому Генри приговор заменили высылкой в те же колонии на те же четырнадцать лет.
Оба до отправки были переведены в Норвичскую тюрьму.
Одна беда — за десять лет до того, в декабре 1773-го, одна веселая компания устроила в городе Бостоне вечеринку с чаем, а в сентябре 1783-го Британия признала Соединенные Штаты. Какие американские колонии? Куда, спрашивается, высылать?
А пока решается куда, оба сидят. А нравы в Норвиче относительно свободные. В общем, в 1786-м Сюзанна Холмс заметила, что ждет ребенка. И они с отцом — тем самым Генри Кэйблом — обратились по начальству с прошением о желании вступить в брак. В прошении было отказано.
А тем временем, в Плимуте собирают транспорты в новую колонию. В Австралию. И Сюзанну Холмс — с ребенком на руках — распределяют туда. И капитан обнаруживает, что параграф списка взял и прибыл в двойном экземпляре. И отказывается взять ребенка, потому что ребенок в списке не значится. И происходит это в такой форме, что присутствующий при сцене надзиратель Джон Симпсон прибирает ребенка и заявляет, что он этого так не оставит и хоть до госсекретаря, хоть до короля, хоть до Бога дойдет, а безобразию предел положит.
230 миль до Лондона. С грудным ребенком. Ни к какому госсекретарю Симпсона не пускают. Он занимает позицию на лестнице и отказывается уходить. В конце концов, ловит госсекретаря, лорда Сиднея, и объясняет ему ситуацию. Госсекретарь, к его чести, решает, что обстоятельства дела вполне оправдывают ту манеру, в которой его обеспокоили, — и десять дней спустя ребенок грузится на борт вместе с отцом.
История эта попадает в газеты — вся, от серебряных ложек до госсекретаря, — и несколько дам из общества организуют подписку, чтобы собрать молодой семье денег на первое время. Собирают 20 фунтов. Но ссыльные не имеют имущества, да и держать его им негде. Поэтому на собранные деньги благотворители покупают много полезных вещей и передают их на хранение пастору колонии с тем, чтобы он их отдал по приезде.
В январе 1788-го флот прибывает в Ботани Бей. В феврале Генри и Сюзанна вступают в брак. А первого июля Генри и Сюзанна Кэйбл подают в суд на некоего Дункана Синклера, капитана транспорта «Александр», по обвинению в разграблении их имущества. Потому что все собранное, ну почти все, за исключением книг, испарилось. Причем испарилось в совершенно известном направлении. Синклер не скрывал того, что сделал. Он считал, что он неуязвим. По английским законам того времени приговоренные к смерти, даже если приговор заменяли, считались «мертвыми для закона». Они не имели права выступать в качестве свидетелей, владеть имуществом, заключать контракты. Поэтому грабить их можно было совершенно безнаказанно. В теории.
А на практике зря Синклер хвастался. Губернатор Артур Филипп, во-первых, держался совершенно определенного и совершенно нецензурного мнения о рабстве, и известие о том, что один из его офицеров решил ввести рабство в его колонии, губернатора никак не обрадовало. А во-вторых, таких «юридических мертвецов» у Филиппа было полколонии. И если их всех из сферы действия закона исключить, на предприятии можно ставить крест тут же.
Губернатор не стал вмешиваться прямо в первое судебное дело колонии. Он просто дал Кэйблу совет.
И когда Синклер на суде заявил о том, что у Кэйблов, как у каторжников, нет прав на имущество, — Кэйбл потребовал от Синклера оснований. И судья Дэвид Коллинз его поддержал. Синклеру было приказано представить суду юридически приемлемые доказательства того, что Кэйблы — каторжники. Ну да, они находятся в Австралии. Ну да, они приплыли с флотом. Но усы, лапы и хвост к делу не подошьешь. В личных документах в графе «занятие» стоит, естественное дело, прочерк. А до прочерка стояло «новые переселенцы». И всё. Уголовные дела? Решение суда? Все в Англии, а до Англии восемь месяцев пути. Свидетельства очевидцев? Каких? Самого ответчика — не считается. А больше свидетелей нет.
Так что пришлось Синклеру по решению суда заплатить Кэйблам 15 фунтов стерлингов за присвоенное имущество (минус книги). Два каторжника выиграли дело у капитана королевского флота. Прецедент был создан.
Генри Кэйбл на эти деньги вкупился в строительство первого местного океанского судна. И преуспел. Но еще больше он преуспел в другом занятии. В 1794 году он стал главным констеблем Сиднея.
52 
