В начале осени, когда узкий перрон засы́пало листвой, из деревянного здания вокзала вышли два человека и уселись на единственную скамейку в ожидании электрички. Оба помалкивали, лишь время от времени бросали взгляды на железнодорожный путь. Электричка опаздывала, чему пассажиры не удивились, но тот, который был помоложе, заметил:
— Вперед на козе доедешь.
Второй ограничился тем, что пожал плечами.
Перрон был пуст. Железнодорожная станция, помещавшаяся в длинном приземистом здании, тоже была пуста. В единственном помещении сколоченные в длинный ряд деревянные стулья были отодвинуты к стенке, а билетерша, укрытая в маленьком окошечке, временно отсутствовала.
Молодой, которому, как видно, не терпелось поговорить, заметил:
— Как вымерли все.
На что его спутник, разлепив губы, неохотно отозвался:
— Тебе вообще-то компания без надобности.
Тут оба вновь бросили взгляд на рельсы.
Поднялся небольшой ветер, и груды листвы под его порывами слабо зашевелились, как живые. Над перроном царило уныние. Одинокие фигуры под рваными легкими облаками казались утратившими дорогу путниками. В некотором смысле так оно и было. Хотя тот и другой были взрослыми людьми, цель их путешествия могла показаться детской игрой — правда, игрой, овеянной жутковатыми приметами страшной сказки. Оба вознамерились предпринять экскурсию в лес, начинавшийся сразу за станцией Уя (час с небольшим на электричке от родной Малой Эквы). В лес путники направлялись не за грибами, не за клюквой, — обоих вела цель другого рода. Выйдя на берег узкой безымянной реки (река была непременным условием) и следуя ее изгибам по вечереющему лесу, оба предполагали дойти до Калинова моста, который, если верить старшему из путников (его звали Илья Угибенин), соединяет наш и потусторонний мир. По Калинову мосту передвигаются не люди, а души покойников — это объяснил своему спутнику Угибенин, и утверждение показалось молодому заслуживающим доверия.
Угибенину было тридцать семь или тридцать восемь лет, он был младшим из трех братьев, которые держали лучший на всю округу ресторан с люстрой, выписанной из Питера; люди верили, что, было время, массивная хрустальная люстра, рассыпающая по залу огни, висела в Зимнем дворце и добавляла великолепия царским покоям. Но ресторан был только началом. Не прошло и двух лет, как братья получили у городской администрации подряды на строительство дороги, соединяющей Малую Экву с региональным центром; а параллельно завели недурное хозяйство, где за еду работали местные, у которых давненько не было вообще никакой работы. Однако младший Илья неожиданно отошел от общих дел. Разругавшись с братьями по поводу, который к этой истории никак не относится, он забрал свою часть, но не приумножил, а растранжирил, что окончательно развело родственников. После череды неудач Угибенин-младший попытался запить, но и тут не преуспел, поскольку, как он однажды выразился, в наследственном коде отсутствовали сооответствующие гены. Тут-то пришлось вспомнить о других генах. Угибенинский дед по отцовской линии числился в Малой Экве колдуном и даже пострадал за свои таланты. Местное начальство по мере сил боролось с дедом — впрочем, не слишком усердствуя, справедливо опасаясь, что угрюмый мужик наведет на них свой дурной, утонувший в крепких складках кожи глаз. Слух, что старший Угибенин передал свое мастерство внуку, был выдумкой, которую, однако, Илья не торопился опровергать. Да и кое-какое наследство по дедовской линии ему все-таки досталось. Дорога к Калинову мосту было это наследство. Теперь, когда для Ильи настали трудные времена, он, хотя и нечасто, водил дураков на Калинов мост, а те охотно платили, еще бы. Как не заплатить за черную дырку в собственной груди!
Коля Поторак продал мотоцикл, потому что вбил себе в голову, что должен во что бы то ни стало увидать мертвую жену.
— Хоть один раз повидаться бы, — смущенно объяснил он Угибенину. А тому что за дело? Но все-таки вынужден был предупредить дурака Кольку:
— Не факт, что увидишь. Там народу сам понимаешь сколько.
— Но ведь она там еще недавно, — неуверенно проговорил наниматель. — Еще, может быть, не слилась с этой самой… с толпой.
— Нина твоя померла полгода назад? — уточнил Илья.
— Полгода и месяц. Не померла, а утонула. Поехала зачем-то на лодке, — потухшим голосом прибавил Коля Поторак.
Илья хотел было сказать, что весь город знает, зачем и с кем поехала эта дура на лодке, но воздержался. Тем более, что дружок ее остался жив и в Малой Экве с той поры не появлялся. Короче, стоило из-за этакой бабы получать черную дырку в груди… Смех и грех.
Минут через сорок наконец подошла электричка. Погрузились и поехали в молчании. Илья прикрыл глаза, а Коля Поторак что-то жадно высматривал в грязном стекле. По ту сторону тянулся довольно однообразный пейзаж — смешанный лес и небольшие поляны, покрытые желтоватой травой, среди которой кое-где торчали высокие серые стебли, твердые, как копья; в детстве Коля собирал такие и именно делал из них копья. Но пацаны с их улицы не особенно любили играть, и он одиноко метал стебли на пустыре. Беда, что бедняга так и не мог придумать, что скажет жене, если все-таки повстречает ее на мосту. На длинные разговоры там времени не будет, надо что-то сказать по-быстрому… Но что? Постепенно эта мысль оттеснила все прочие. Беспокоило Колю и другое: захочет ли Нина с ним разговаривать? Они и раньше не много говорили, хотя он любил жену с четырех лет, ходил за ней молча и едва не был зачислен в разряд детей с отстающим развитием, настолько упорен был в своем молчании. Оно затянулось у него лет до семи. Коля, кстати говоря, хорошо помнил, почему помалкивал; потому что боялся показать себя дураком перед красавицей Ниной. Ему помнилось, что в школе она заплетала косы, и две желтые косы выделялись на ее коричневом платье. Раньше, когда Нина была жива, ему приходила в голову мысль, что она посмеивается над ним, а главное — не любит, просто не выносит его вида. Но теперь это было не так уж важно. Какой смысл гадать, любит или не любит тебя человек, наглотавшийся темной ледяной воды?
Высадились они на битом перроне и молча свернули на узкую колею, которая вела к темнеющему лесу. Сколько до места идти, рассеянно думал Поторак. Может, до самой ночи? Его беспокоило, что в ночной темноте он не сумеет опознать жену, ведь она там не одна, на Калиновом мосту… Погруженный в сомнения, Коля плелся за проводником и гнал от себя навязчивую мысль: не напрасно ли, как знать, он продал мотоцикл? Вдруг Илья Угибенин остановился и, оборотясь к Коле, хмуро спросил:
— Деньгу взял? Не забудь первым троим, которые начнут липнуть, бросить. По одной каждому, усек?
Поторак кивнул.
— И не вертись особо. Бросай через плечо.
Поторак спросил шепотом:
— Через левое?
Илья окинул товарища насмешливым взглядом, но отвечать не стал. Про себя же подумал: вот урод. Вообразил тут бабкины сказки.
Постепенно лес обступил путников. Запахло сыростью, вокруг узкой тропы стояла не тронутая холодами высокая крепкая трава с бледными соцветиями и теснились могучие, устремленные вверх ели, сосны, осины с одинокими, маячившими в вышине листьями… Осеннее бледное солнце слабо пробивалось сквозь ельник, и Потораку пришло в голову, что сроду не дойти им ни до какого Калинова моста; а если дойдут, то уж точно назад не вернутся. Закусив губу, он брел, запинаясь, за Ильей. Где же река, интересно знать? Но вот тропа, петляя, стала сходить вниз, и скоро глухой шум и усилившийся влажный запах предупредили о близкой реке. Тут кое-что случилось; Коля Поторак стал среди дороги и окликнул товарища:
— Илья, тут такие дела.
— Что еще? — неохотно подал голос проводник.
— Да меня окликнул не пойми кто. Второй уж раз.
— По имени?
— А как еще.
— Надеюсь, ты в разговор не влез?
— Никуда я не влез. Он и окликал вполголоса, но так ясно, будто стоял прямо за спиной. Я не стал оборачиваться, — поколебавшись, добавил Коля Поторак.
— Ну еще бы, — непонятно откликнулся вожатый. — Тут только последний дурак станет вертеться. Предупреждал же.
Сказать по правде, Коля Поторак не помнил, чтобы Илья его о чем-то подобном предупреждал. Но он и сам не дурак, догадался, что нечего вертеть головой, когда невесть кто окликает тебя на узкой тропе в пустом осеннем лесу. Тоска сжала Колино сердце. Теперь уж он сам не мог решить, что всего более тревожит душу. То ли — что не доведется свидеться с мертвой Ниной, то ли — наоборот…
Тем временем путники очутились на берегу реки.
— Пожрем тут, — сказал провожатый. — Дальше будет не до еды.
И оба уселись на широкий камень около реки. От воды тянуло прохладой. Коле есть не хотелось, он был погружен в свои путаные невеселые думы и сжевал бутерброды в молчании и машинально. То же сделал спутник. Съеденное запили крепким чаем из термоса Угибенина — сплошная заварка, закашлялся Коля.
Тут Илья сказал, поднимаясь:
— Пора.
— А мост-то где? — спросил Коля Поторак.
— Не видишь, что ли?
И Поторак, точно, увидел: несколькими метрами вниз по реке берега соединял мост, который в наступающих сумерках казался висящим в воздухе. Но, конечно, мост не висел, а опирался с обеих сторон на какие-то сомнительные деревянные столбы (гнилые насквозь, подумалось перепуганному Коле). Да и сам мост казался ветхим, шатким, подгнившим… Куда же меня привели?
— Мост-то узкий. Да и короткий, — сказал Коля, чтобы что-нибудь сказать.
— Вначале перейди реку по этому мосту, а потом уж распространяйся, короткий или длинный, — высказался проводник.
— Пойдешь один, — продолжал Илья Угибенин. — Не торопись, не то сверзнешься вниз, костей не соберешь (Коля слушал, замирая). Деньгу, как попросят, бросай через плечо, а главное, смотри во все глаза. Повезет — узнаешь свою Нинку.
Коля робко спросил:
— А она меня… узнает?
— Вряд ли. Ты ведь очень изменился.
(Странно, это Нина ведь умерла… Почему ж это я изменился?).
В одном Илья оказался прав: Калинов мост был длинный-длинный, так что другой берег терялся и таял в гаснущих сумерках. Про эти сумерки Коля Поторак подумал недовольно: как нарочно, будто лампочку выкрутили. Бредешь, как слепой. Раз или два кто-то шедший по мосту тыкался в Колину спину, тогда он торопливо бросал через плечо деньгу, и преследователь отставал. В третий раз путнику подумалось, что идущие по мосту слепы, иначе как объяснить, что они натыкались на Колю, будто на пустое место, а затем, глухо матерясь, отскакивали прочь? В сгущающихся сумерках путник еще подумал: вот я на мосту. Но никто не продырявил мне грудь, иначе я почувствовал бы. На всякий случай он прикоснулся рукой к груди под курткой, но, быть может, из-за сумерек, рука утонула в пустоте.
Итак, он шел по ветхому мосту. Доски вибрировали под ногами, угрожая рассыпаться в прах. Ветер с реки доносил запахи гнилых водорослей, однако река была едва заметна, а тьма над бегущей водой стелилась мутными облаками. Скоро Коля Поторак перестал толком разбирать, где верх, где низ. У него немного кружилась голова, и люди, слабо различимым потоком тянущиеся навстречу, имели вместо лиц бледные пятна; так я нипочем не узнаю Нину. Смотрю, будто с высоты какого-нибудь Эвереста (а Коля, было дело, читал про покорителей Эвереста и невесть почему остро им завидовал). Самого же Колю так-таки никто не видел. Как будто он был пустым местом, а не человеком.
Спустя некоторое время в небе загорелось светлое пятно луны. Но Коля, попавший под власть неведомых чар, вообразил, что луна горит в реке, которая скользит не под ногами, а вверху. В общем, надо думать, стал Коля Поторак жертвой иллюзии. Вдруг ясный голос за спиной (ясный, но немного прокуренный, — короче, голос его Нины!) выговорил:
— Колька, вот дела! С какой же это стати ты заявился?
Коля Поторак попробовал обернуться, но шею и все тело словно сковали неведимые обручи.
Тогда он сказал, не оборачиваясь:
— У тебя голос совсем не изменился.
— С чего бы ему меняться? — последовал ответ.
Затем Нина сказала своим хрипловатым смеющимся голосом что-то еще. А Коля Поторак, наоборот, почувствовал, что не может и слова сказать. Язык во рту сделался будто деревянный, а в сердце мутной волной хлынула тоска, река тоски, безбрежный океан… И вот человек, преодолевая сопротивление сжимающей его адской печали, все-таки изловчился, с неимоверным трудом повернул голову и бросил взгляд на женщину за своей спиной. Нина стояла перед ним в завернутых до колен джинсах и желтой майке с логотипом СГТУ-УПИ; проучилась там когда-то два курса, затем бросила учебу, осела в ихнем городке; вышла замуж…
Тяжелые мысли ворочались в голове, но Нинин возглас разом пресек их:
— Иди-ка, милый друг, обратно. Я покойников не боюсь, но ты уж больно того… повредился… Страшнее, чем при жизни. Сгинь, говорю тебе!
Коля Поторак сказал шепотом, почти не двигая ртом:
— Это ты умерла, Нина. Я специально пришел на мост, чтобы повидаться.
— Считай, повидались, — отрезала бывшая жена. — Выпью завтра успокоительное — две рюмки, — может, перестанешь лезть в чужой сон. Ненавижу, когда снятся мертвые!
… снятся мертвые, знай себе повторял он, снятся мертвые, и слова эти, неведомо как, сделались коричневыми хрупкими листьями, которые порыв ледяного ветра подхватил с земли.
52 
