Тосканский самовар и другие канцоны

Provando e riprovando

I 

«Один хочет быть хэппи, другой — феличе.

А ты, Беатриче? —

пристаёт Алигьери. —

О какой карьере

мечтаешь? Какой прожарки

просишь канцонье мясо? Кого в товарки

ждёшь? Мужа

с каким темпераментом? Ну же,

Беатриче,

отвечай. Отвечай, ну же». — «Ни-че-

во-то я не хочу, кроме

нового имени. Скарлетт или Наоми».

II 

и тётя и дядя

по ноздри и уши

по чёлку и пряди

в какой-нибудь чуши

внутри неотложки

невенецианской

плывут по дорожке

в родном мухосранске

и хоть невозможно

но в вони и тине

вдруг видят таможня

карпаччо беллини

III
Резонанс

если оклювится, если опе́рится

с весточкой в клюве

сядет на близкорастущее деревце

птичка витрувий

тонкорастущая веточка-жёрдочка

вверх — против смерти —

смотрит на птичку присевший на корточки

мальчик альберти

что-то такое флоренциевидное,

клюнув в сердечко

пришлого федю, растопит невидную

русскую печку

выплюнет птичка гранёное зёрнышко

феденька-мистик

смотрит-любуется: к пёрышку пёрышко

к листику листик

IV 

Дух дышит в воздухе и глине.

Но гонор чистой красоты

наличных не приемлет линий.

Так Марадона и Феллини

выходят на тропу тщеты.

Так докеры и корабелы —

плывут. В девятибалльный клёв

и сеть, и удочка умелы.

И брызги — словно децибелы

из поединка соловьёв.

Так — не всерьёз, а понарошку —

или, скорей, наоборот

летит искусства неотложка.

А чья неведома дорожка —

отходит к линии ворот.

Так перед царством эндорфина —

у входа в элевсинский чат —

славяне замерли и финны.

Жаль, руку Бога от ля финэ

ни те, ни те не отличат.

V 

Вселенские сиенские дела

за мягкость восклицательного знака

он, человек эпохи тетрапака,

любил. И смысл — в чём мама родила -

ходил за ним. Белело перед ним

ожившей четвертушкой кватроченто.

Он опрокидывал её и чем-то

закусывал. Чем? Счастьем. Им одним.

VI 

С ладоней скармливает весть

безвестным птахам

средневековый дядя с прибабахом.

В абсурдной сцене что-то есть,

что видят не пернатые, а мы.

Мы видим, как, чирикая, докладчик

вживляет чип какой-то или датчик

в их перелётные умы.

Живучее, как птичий грипп,

к утру проклюнется, оперится ab ovo

сердцестремительное слово…

Так был ли чип?

VII

Я видел мутный долгий сон.

В нём действовал Умберто Эко.

«Ты — заменитель человека», —

мне говорил брезгливо он.

VIII
Феррагосто

Вертикальный дортуар:

спят дубы, каштаны, буки.

Я брожу, как аватар

классной дамы. По науке

астрономьей звёзды — ах! —

на своих горят местах…

И одна вдруг высоту

покидает пируэтом.

Я смотрю на красоту,

что-то чувствуя при этом.

Вероятно, что грущу:

место я своё ищу.

IX 

Там, в Апеннинах, падает снежок.

В долине — холод, дождь. В треклятом мае,

борясь с тревогой методом изжог,

пьёт задарма и

хандрит тридцати-с-чем-то-летний шкет

и не соображает, пригорюнясь,

что хмурь-хлябь-хворь — всё обратится в гумус,

а гумус — в свет.

Свет же — верховный ухогорлонос

здесь пробасит — не лишь глазам дан. То есть,

все органы чувств… даже так: любой из

них — токсикоз

и воспаленье выдержавших — склеит

отпавший атом с шорохом, лучом,

террасой, где — тепло? — ещё теплее? —

нет, горячо.

X
Autoritratto nei panni di uno della zona¹[1] Автопортрет в виде местного жителя (итал.).

[2] Идёшь? Иди! (итал.)

[3] Он лёг? Да (итал.).

Si va? Si va!² — cмешливый монолог

полутуриста-получичероне.

От красоты расплавлены нейроны.

Вдруг — вздрог.

Si è sdraiato? Si³. Ну да, лежит.

Не шелохнётся, как под ним — булыжник.

Смутившись, догоняет русский книжник,

что есть и во Флоренции бомжи.

XI 

Круги наре́зал взглядом любопытным.

Прошёл резьбу. Оставил травелог

нам горбоносый флорентийский йог.

Но всё равно остался скрытным.

Как медитировать, ответь же, и о чём,

толмач новья, пускатель резонанса?

Искусство — это что-то вроде шанса

стать тоже толмачом.

Так запиши же нас на семинар

из щебетанья, карканья и свиста.

Игрива практика, теория игриста.

Кипит тосканский самовар.

XII
Стихи, посвящённые в них упомянутым

Муратов — Вайлю

Знай: в том краю есть городки… Они,

подпав под обаянье дырокола,

нашёптывают: эй, не премини

вернуться в бар, где та же кока-кола,

что всюду, но наливки местной школы

её оставят (да и всё) в тени.

Вайль — Муратову

Да-да, я видел эти городки.

И в баре был. И возвращался в кьезу.

Там любознайки (нам сродни) редки,

эндемики — шумливы, чуть нетрезвы.

Их перебранки, не ведя к порезу

ушей, в сердца вживляют поводки.

XIII
Экзистенциализм по-сицилийски

Зло носит треники, добро — трико.

А тапочки откуда? Из «Икеи».

Одной модели. Так вот налегке и

идут куда-то здесь недалеко:

от дозы кофе и газеты к дозе

бассейна. Снова в номер. И никак

не разгадать нам, кто из них добряк,

кто — мафиози.

XIV
Imperia

В человечке дозревает

неизбывное, а он

даже не подозревает.

Буны раскалён тефлон.

В городке с названьем пышным

человечек-интурист

кажется себе нелишним.

Мир игрив. Накат игрист.

Человечек влезет в плавки

и давай туды-сюды

плавать, заживляя вавки

солью неба и воды.

XV 

Когда в зубах гармония навязла

и меркнет слух,

что третье выбираемо из двух

и вероятна вылазка из пазла,

тогда вот, преломившийся внутри

(Bologna или, может быть, Firenze),

на то, как красота свои коленца

выкидывает, намертво смотри.

XVI

Как недовайль, как сам-себе-муратов,

под переглядкой фотоаппаратов

вплываешь в кьостро

и понимаешь: пуп земли, он — вот.

Курс красоты — сдан хоть бы и на тройку —

способен в базис обратить надстройку.

За угол острый

затёкший видит: всё — наоборот.

Во что он верит и не верит — как-то

без разницы. Перед фасадом факта —

понт, маре нострум —

жизнь плещется. Сластит протокомпот.

И ты… он… понимаешь… понимает,

что каждый, кто не плавает, — хромает…

Остров? Ну, остров.

Но перешеек вглубь и ввысь растёт.

XVII
24 апреля 2019 года

До нисхожденья по кишке Сан-Луки

(когда касторкой — цигель ай лю-лю)

в город на Бо, который полюблю

ещё за смесь лазаньи и науки,

я спритц купил — и этот обскакал

все питые… Граалистый бокал,

мной в руку взятый, брал меня на руки

и возносил над куполом холма.

И мир мне плёл на семируссо: ма!

как это, ёлы-палы, аз есмь буки?

XVIII
Флоренция

Облицованный временем город, где принцип рустовки

доведён до ума и до глаза. До сердца. Союз

нерушимый высокого с низким. Мальчиш на толстовке

светит ярче пизелло своим, чем в музее. В подгуз-

никах ходит турист: от прекрасного ссытся. Листовки

раздаются, берутся. Ешь-пей-покупай. Местный вуз

выпускает кого-то. Порою идут забастовки

представителей разных профессий, но явно не муз.

XIX

В одной из станц в канцонном захолустье

перед окном, в которое видна

поэзия — она одна,

я куковал и — гладкописец грусти —

смотрел в себя… Не доходя до дна,

я видел устье, впавшее в исток.

И оттого, что я был закольцован,

срастались губы в клейкую канцону —

бесстыжей грусти фиговый листок.

XX 

                        К всечеловеческим…

                                    О. М.

Лежит в термальной ванне

(точней, полулежит)

распаренный Джованни —

немножко небожит,

немножко сисадмин из

Сиены… Мир холмист:

брось париться; не минус

твой, что — не программист.

XXI
Неожиданные последствия летнего отдыха в Римини

Хорошая женщина в мини

выходит из зоны жи-ши

в связи с попаданьем Феллини

в филейные части души.

Противно спортивный мужчина,

осилив культурный объект,

пускает слезу: «Я — вершина

нелепицы. Вздорный дефект».

XXII

Тоскан пейзажский нараспев

членераздельно сообщает

такое, что, едва успев

сглотнуть, смотрелец ощущает

утробный хохотливый спазм

и, содрогаясь с четверть часа,

впадает в полный исихазм,

зря в космос прозорливей НАСА.

XXIII
To Michelangelo

The End. На сцене давятся игрой.

Военный духовой

септет — из ангелов — бушует. Царь в партере

сидит и думает об адюльтере.

Подмостки рушатся. Oh boy!

XXIV
Сценка из римской жизни,
или Стихи, в которых последнее слово остаётся
за остающимся за кадром

Витрувий поучал, что лепота

посредством каннелюр и капителей

мурашки насылать на эпителий

горазда. И, внимая, гопота

брела вдоль общепитов и отелей.

Мурашки становились оголтелей.

Мир восходил к своим finalità.

XXV
Laudatio funebris⁴ [4] Надгробная речь, воздающая должное заслугам усопшего (лат.)., которая оканчивается,
как оканчивается всё вообще, — троеточием

Простец в быту, с подвывертом шутил.

Прилежный муравей, торчал в стрекозах.

Жалел бичей. Плевал на воротил.

От граппы носоглотку воротил,

но с явным удовольствием платил

за винный спирт в благоприятных дозах.

Сермяжных максим — типа «такова

жизнь» — не терпя, так мало знал о жизни,

что мог засунуть в недра рукава

вместо туза — ферзя. Верша слова,

слыл человеком смысла. Голова

всегда кренилась к самоукоризне.

Был склонен к экзальтациям, стыду,

тревоге, вере в лучшее, набегам

в небесный супермаркет по еду.

Не вёл, но и не шёл на поводу.

С кем ни лежит теперь в одном ряду —

он нам любезен: родичам, коллегам…

XXVI
60 мл поэзии, сваренных в привезённой Bialetti

В том краю, где все рты говорят о готовке,

я осваивал новые методы ковки

русских блох в жарком климате. И, шевеля

идиомой чужой — нераскованный фрязин, —

обретал в этой противофразе

право паруса, право руля.

XXVII
Стихи, в которых герой шляется по городу
и ничего не делает

В икре и бедренной кости́

есть отсвет правды. Телепаться,

тащиться, ковылять, брести,

переползать от пьяццы к пьяцце,

сомнений скинув капюшон

под небом, кажущимся домом,

под разговоры о едомом

в любом из Римов хорошо.

И дальше: шлёпать, волочиться,

у ангелов под колпаком

плестись, ворочать языком,

пока кормящая волчица

скулит над городом твоим,

потусторонне намекая:

оно, положим, здесь не Рим,

но — жизнь. Какая-никакая.