* * *
Новый мир непрерывно умирал.
Десятилетия отстукивали на рельсовых стыках.
Расцветали цветы мертвецов
На мёрзлой земле.
Лётчик не взлетал,
Только падал, падал, падал,
Превращаясь в звезду —
Полынью.
Усатый морж, похожий на Сталина, с воплем
«Господи Исусе!»
Ухал в прорубь
И пропадал.
Дети с генетическими искажениями
Хихикали, шушукались, переглядывались,
Словно среди них толкался кто-то невидимый.
Старого слепого физика
Допрашивала юная трёхгрудая журналистка:
«А ф чьом пыла сцуть праекдта,
Каторым вы рукафадили в Вввашу виликаю ипоху?»
«Ну, что вы, деточка, — хрипел профессор,
На левом плече — Амударья да Сырдарья,
На правом — фосфоресцирующая плесень. —
Это дело высокой секретности!
Нам не сказали».
Шевелились могилы под лунным сиянием.
Язвы прочёсывались до чёрных дыр.
Рушились стереотипы анестезиолога.
Звучал рок-н-ролл, но звук тянулся,
Как на зажёванной магнитофонной плёнке.
Вспучивалось Аральское море,
Сыпался оранжевый снег-песок,
Над Арзамасом-13 вставала голубая газовая заря,
Двуглавая лань серебрилась в испепелённом лесу,
Усатый морж выныривал среди океана:
«Ух, ёбта, где ж это я?!»
Один под Полярной звездой,
Перепончатокрылый лётчик
Бесконечно падал,
Падал, падал, падал,
Подобно капле,
Как голова, отделившаяся от тела,
Так что превращался в ядовитую рыбу
В озере, созданном ядерным взрывом.
* * *
Поймали Марсия. Играл, подлец, на дудке.
Из тачки вылезая, Аполлон
Ругнулся: «Сука, думал, это шутки?» —
И Марсия дубинкой треснул он.
Бежали прочь бездумные наяды,
Вспорхнул и скрылся в чаще соловей,
Дриады лишь опасливые взгляды
На Марсия бросали из ветвей.
Недолго совещались боги, тоже
Запаренные кучей срочных дел —
По-быстрому содрали с парня кожу,
Чтоб лишнего на воле не дудел.
Исчезли в прошлом греческие тролли,
А я кручусь, как на сковороде,
Ночь напролет корячусь, как от боли,
И слышу звуки флейты в темноте.
* * *
За чёрным квадратом открылся пейзаж!
Уверовав в живопись нашу,
Бросаются зрители на вернисаж,
Как волки на девочку Машу.
Пейзаж для доверчивых, добрых сердец,
Как будто огонь благодатный.
Так вот что скрывал ты, Малевич, подлец,
Под черной личиной квадратной.
На выставку стар поспешает и млад —
Народ, красотою довольный.
Соскоблен безжалостно мерзкий квадрат!
И звон над Москвой колокольный.
Но в свете музейных изысканных ламп
С пейзажа вдруг сыплются краски,
А там похотливая женщина-вамп
Милуется с чёртом по-блядски!
Диверсия! Господи, грешных спаси!
Будь проклят, поганый безбожник!
Вот так подорвать реализм на Руси
Сумел авангардный художник.
БОМБА
Больше всего я боюсь заснуть
И проехать нужную станцию.
Мой мир разваливается на куски,
А я пытаюсь собрать его.
Утром встаю и еду на работу.
Недавно джихадисты заминировали вокзал,
Многие служащие тогда опоздали,
А мне повезло, я в тот день отдыхал —
Бухал с самого утра,
Чтобы скорее вырубиться.
На подъездах к вокзалу вдали мелькает
Купол исламского образовательного центра.
Отнюдь не все мусульмане
Мечтают заложить бомбу на той платформе,
Где я обычно вылезаю из электрички,
Но как отличить бомбиста от обычного студента?
Трескается зеркало,
Разлетаются ядовитые осколки,
Один вонзается в сердце.
Где ты, Снежная королева?
Я ищу способ хоть немного оттаять,
Но боюсь совсем отморозиться.
Очередное утро раскочегаривает меня,
Как Герда Кая,
Надо действовать по расписанию.
Все просто:
Встал, поссал, холодный душ — ух!
Горячий кофе — жах!
И побежал на электричку!
На платформе много нас таких собирается,
Все уткнулись в маленькие экранчики,
Лишь бы ни о чем не думать.
Снежная королева застряла в Гиперборее,
А то бы забрала меня в ледяной дворец.
Говорят, первые мусульмане молились,
Склоняя головы в сторону севера,
Но я не уверен, что это правда,
Я уверен в том, что моя электричка
Опять опаздывает.
Однажды в Советском Союзе
Кто-то бросил камень в поезд,
И окно разлетелось вдребезги,
Лишь чудом никого не поранив.
А затем разлетелся вдребезги весь Советский Союз.
А теперь у меня слегка трещит голова.
Говорят, джихадисты сплошь на спидах.
Интересно, а я перестал бы бухать,
Если бы принял ислам?
Я принимаю ибупрофен.
Я еду на работу,
А вечером бухаю где-то на набережной,
Наблюдая за проходящими судами.
Как-то раз летом я там и заснул на лавочке,
А проснулся в своей кровати,
Хотя совершенно не помню,
Как добрался до дома.
Как-то раз зимой я упал на улице,
Рассыпал всю шнягу из супермаркета,
Никто и не рыпнулся,
Только женщина в хиджабе
Бросилась помогать мне
И улыбалась, протягивая испачканные помидоры,
А с черного неба сыпались секундные стрелки.
С каждым новым днем шанс
Угодить на заминированный вокзал
Немного повышается,
Но в последнее время
Я меньше думаю о джихадистах,
Хотя их становится все больше.
Я просыпаюсь то утром, то вечером,
Работаю то днем, то ночью,
Путаю времена, имена и города,
Бухаю, бросаю, бухаю и снова бросаю.
Электричка мчит по кольцевой линии.
Больше всего я боюсь заснуть,
А очнуться утром того же самого дня.
Вернуться туда, откуда невозможно сбежать.
Серебристые сани скользят по рельсам,
Громыхая на стыках,
Снежная королева укуталась в белую паранджу.
Мой мир разлетается на куски.
Возможно, лишь бомба джихадиста
Соберет его воедино.
* * *
Как во мрак глядел до рези я
В вытекающих глазах,
Так и русская поэзия,
Извиваясь, подползла,
Завертела нерезиновой,
Неблатною головой.
Пахло нежностью бензиновой
И ментоловой золой.
Много мусора наверчено
В бесноватую юлу.
Многоножкой гуттаперчевой
Понесла меня во мглу,
Чтобы крюк всадить с охоткою
Да подвесить за ребро,
Чтобы мучало щекоткою
Серебристое перо.
Савелию Гринбергу, поэту
Мой дед —
משורר
Похоронен на бетонном серпантине
В Иерусалиме.
ГОРОД ДОРОГ.
Я думал — это палиндром,
А это —
בית קברות
Лестница в небо.
Савелий, сын Рахили и Соломона.
Пахнет помидорами, перцем, луком.
Жарим пищу земную.
Вот она —
שקשוקה
«Яичница по-еврейски — это очень вкусно» —
Убеждает путеводитель.
А меня не надо ни в чем убеждать.
Я заработал право на сомнение,
Право на лево,
Лево на право,
Сон и забвение.
Мне мерещится взорванный поезд,
Сошедший с рельсов
В Палестине
В 1935-м.
Кто взорвал? Почему? Не пойму…
Пора возвращаться в Советский Союз.
1937.
Дед приезжает.
Я еще не родился.
Щелчок регулятора на панели.
1973.
Дед уезжает.
Заходит попрощаться.
Я в детской дурацкой кроватке,
Как тигр в клетке,
Как сыр в масле.
Смотрю на него.
Он — на меня.
Как обычно, я ничего не помню.
Такая злая сука —
שקשוקה
Такая подлая тварь —
זמן
Двадцать лет спустя мы встретимся,
Прогуляемся по Гоголевскому бульвару.
«Не думал, что вновь буду здесь…» —
Скажет сын Соломона и Рахили.
В его глазах встанут слезы,
Когда мы будем прощаться во второй раз.
1993
2003
2015
1914
1941
1971
Счетчик лет сбился со счета.
Машина времени забросила нас не в тот период.
Дед как младенец,
А я — старик с седыми развевающимися волосами,
Иду босиком по Иерусалиму
В середине 1970-х.
Солнечный ветер в лицо.
Впереди — половина счастливой жизни!
Надо закончить перевод современной израильской поэзии
С иврита на —
שפה רוסית
6.09.2015
* * *
Уже давно не беспокоит
Расстрелянного человека
Ни зуб четвертый правый верхний,
Ни щитовидка или печень,
Ни как там мама или дочка,
Ни деловые перспективы,
Ни даже черный археолог,
Тот, что поблизости копает,
Надеясь где-то под землею
Надыбать ценные предметы.
Расстрелянный лежит спокойно,
Чуть-чуть направо кости сдвинув
И вытянув на грозный север
Изжелта-выцветшие пальцы.
А наверху, неподалеку,
По асфальтированной трассе
На маленьком велосипеде
Смешная девочка несется
Вслепую прямо к перекрестку,
А в почве прорастают ребра,
И позвонки, и тазо-бедра,
И челюсти трещат, скрещаясь,
И черепов набухли гроздья,
Но тот, который был расстрелян
На этом месте в прошлой жизни,
Не слышит ни тычков лопаты,
Ни шелест шин велосипедных,
Ни шороха забытых предков.
А по асфальтовой дороге
Автобус, полный пассажиров
Беспечных, мчится к перекрестку,
Где из травы следит с тревогой
За мертвецами серый чибис.
* * *
Я держался, держался, держался
Из последних, отчаянных сил,
Но не выдержал я и сорвался,
И кусочек России откусил.
* * *
А. Я. Г.
Провожая слепого учителя в школу,
Я открыл и придерживал двери метро,
Вдруг ладонь распорол мне стеклянный осколок,
И толчками пошла тёмно-красная кровь.
«В лабиринте путей вы — мой личный Вергилий», —
Так шутил и постукивал палкой старик.
Чуть тошнило. Шагал я без лишних усилий,
Но к учителю ближе, теснее приник.
Холодил ветерок поврежденную руку.
Мы вошли в универ, как в таинственный лес.
Я провел его в класс и поплелся к медпункту,
Зажимая уродливо-звёздный разрез.
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Вместе со мною на сцене
Группа живых мертвецов,
Целый оркестр инородных инструментов.
Я — бежать,
А они за мной!
Я — лежать,
А они такие: «Вставай, чего разлегся!»
Я — тревожную кнопку жать,
А они: «Хэй! Хэй! Хэй! Мы будем выступать!»
Некоторые чуть подгнили,
Другие мумифицировались,
Вы их не видите?
Вы их сейчас услышите, ну-ка, навострите уши,
Барабанщик Женька делает вступительный брейк:
Тра-та-та-та-та-та!
Бьет по тарелкам:
Бымц!
Женька умер в 1994 на грязном матрасе,
В засранной комнате в районе Коньково,
По одной версии, от передоза черным раствором, —
Ах, раствор, мой раствор, ты мое желание! —
По другой, от сепсиса после того,
Как его отпиздили менты и поранили ногу.
Все свидетели сходятся в том,
Что перед смертью наш барабанщик
Даже до туалета не мог дойти
Без посторонней помощи.
Эй, Женька, у мертвых не болят ноги!
Эй, басист, врежь революционный рифф:
Пум-пум-пум-пум-пум!
Вы слышите, рокочет бас-гитара?
Тсс!
Неужели не слышите?
Вы вряд это увидите, а я вижу:
Бегают по грифу заплесневелого самопального «Фендера»
Костяные пальцы Коляна по кличке Киллер,
Самого веселого панка Москвы и Московской области.
В 1992 году он шел по ж/д-мосту,
Да вдруг откинулся через перила прямо на рельсы,
Задел контактный провод,
Искры брызнули, как слезы Люцифера,
Сам себя прикончил Колька Киллер.
Давай, Колька, руби панкуху!
А вы и не слышите.
Давай, Женька, бей в барабаны!
А вы и не видите.
Давай, маленькая девочка с большими сиськами,
Подпевай во второй микрофон,
Вы знаете, как ее звали?
Откуда вам знать, а я скажу:
Ее звали Кристина по кличке Крисси,
Нам очень хотелось, чтобы у нас в группе
На подпевках было женское трио, как у Боба Марли,
Но у нас была одна только Крисси,
Зато она чисто попадала в ноты,
А как-то раз сказала: «Знаешь, под одеждой
Все женщины голые!»
«Ну и чо?» — спросил я, собираясь зажечь косяк,
А она сказала:
«Так вот, я открыла один секрет, никому не говори,
Но я точно знаю: МУЖЧИНЫ ТОЖЕ!»
И мы смеялись так, что мне расхотелось зажигать косяк,
Но в марте 1995 года в районе Речного вокзала
Она плавала как дельфин среди льдинок,
У нее осталась моя пластинка Боба Марли,
Но это уже не важно,
Пой, Крисси, пой,
Поднимай на забойный сейшен наше поколение мертвых,
Ух, как нас весело выкосило,
Остался каждый десятый или каждый сотый,
Или тьма накрыла Иерусалим,
Или сделал меня Господь камнем своим,
Чтобы нашла на меня коса,
Ой, присмотритесь, люди добрые,
Звезды просвечивают сквозь меня,
Злые языки просунуты сквозь меня,
Пьяная трава тычется из трезвых щелей,
Горькая правда хлещет из кислых дыр,
А наш концерт пора заканчивать,
Будьте здоровы,
Не болейте,
Встретимся на кладбище с бесплатным вайфаем.
Давай, Женька, финальный брейк
И по тарелкам!
КАРНАВАЛ, УХОДИ!
На восходе небо над Кельном как сырое мясо.
«Лучший способ осознать,
Что ты конченый наркоман —
Год за годом томиться на трезвяке», —
Хмурился я с утра, садясь в электричку.
Застучали колеса оперу.
Поезд помчал по доске из клетки в клетку.
А я шел по вагону в поисках места,
Переступая через пустые бутылки
И липкие лужи вчерашней радости.
Два араба склонились над одним айпэдом.
Четыре девчонки в костюмах пчелок
Спали, прижавшись друг к другу.
Трое Элвисов хохотали, как резаные.
Китаянка — или японка? —
С закрытыми глазами слушала музыку.
Парой кресел дальше бухнулся я было
В манящую воронку уютной ангедонии,
Но сзади кто-то зычно гаркнул:
«ЖОПА!»
Я обернулся.
Крупный, краснорожий мужик
В карнавальной треуголке, с пивом в руке,
В голубом сюртуке, усыпанном блестками,
Наклонился над японкой (или китаянкой?):
«Слышь, ты! По… познакомиться хочешь?»
Она испуганно молчала.
Мужик икнул и воздел к потолку
Сосискообразный палец:
«Жопа!» — сообщил он. —
Не хочет со мной знакомиться».
Он хлебнул пивка, отшвырнул жестянку,
Извлек из-за пазухи пачку сигарет
И закурил.
Дым заклубился, как ядовитая тьма
В сосуде зла.
Сарделепалый снова наклонился:
«Эй, ты? Понимаешь меня? Жо-па!»
Китаянка (или все-таки японка?) хлопала глазами,
Пассажиры делали вид, что ничего не происходит.
Мужик сплюнул и шагнул в мою сторону.
«Ни хера не понимает сраная Йоко Оно!» —
Он уселся напротив, уловив мой взгляд,
Дыхнул дымом,
Рыгнул перегаром.
Много лет назад в поезде Ленинград-Москва
Я видел пьяного якута,
На которого водка действовала как ЛСД:
Всю ночь он тяжеломясо шлялся по вагону
И горланил рычащие песни,
Наваливаясь во мраке на спящих женщин:
«Ай-яй! Выходить за меня замуж надо, да?!»
Это был не бунт против системы —
Это была сама система русского колониализма
Во всем ее порочном безличии.
Но что за монстр шелапутил
В поезде Кельн-Бонн в этот Розенмонтаг?
Багровая морда, пивная пузень, колбасные пальцы.
«Куда едешь? Я тут все станции наизусть знаю!»
Что-то изменилось в его глазах.
Пьяный карнавал привстал
И с сухим шорохом
Блеванул конфетти да серпантином!
Японка вскочила и убежала в другой конец.
(А может, все-таки китаянка?)
Арабы оторвались от айпэда.
Пчелки проснулись и тихо жужжали.
Элвисы насупились.
«Срал я на вас на всех!» — крикнул карнавал
И, пошатываясь, удалился,
Сверкая блестками на спине.
Вряд ли в нашем аду появятся ангелы,
Но через пару недель
Я снова встретил сарделепалого —
Он вошел в тот же поезд
В отглаженной с иголочки синей униформе.
Я сразу узнал эту рожу под красной фуражкой.
«Ваши проездные документы!» —
Строго возгласил контролер.
И я молча показал ему свой билет.
44 
