БАШНЯ
Сидя на толстой ветке, болтая ногами, насвистывая.
Мимо бежит скомканная собака. Аккуратно плюнув на собаку с высоты двух метров. Не поняла, дура.
Наблюдая за пацанами, за футы-болтом. Игра тащится вяло. Наконец во дворе появляется кто-то незапятнанный. Лет пятидесяти. Незнакомо лысый (глядя сверху).
Пацаны оживляются. Пасуют, финтуют, пасуют. Мяч доходит до Арслана. Арслан лупит по мячу — попадает лысому точно в пах.
— Фу-ты! — выдыхает лысый от неожиданности.
— Бо-о-о-о-о-лт! — орут Арслан и все.
Хохочут.
Лысый очухался и тоже засмеялся.
Усмехнувшись, спрыгнув с дерева.
Вяло пнув мяч.
— Норик, давай с нами, — зовет Арслан.
Отмахнувшись:
— Не-е. Я на башню.
Выйдя со двора.
Пересекая пустырь по диагонали. Трескотня сверчков.
Покрутившись на свалке.
Заметив Гоплякова, дурачка (возится, воняет):
— Привет, Гопляков. Ищешь?
— Да-да.
Решив подразнить (скучно же):
— Череп Валуева?
Гопляков перестает моргать, округляет глаза. Вдруг — хватается за голову:
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы…
— Ду-урак!
Насвистывая.
Шагая вдоль трассы.
Проносятся пыльные машины. Некоторые, узнав, сигналят. Показывают большой палец.
*
Урок прародины. Домонгольская эпоха.
Скучно.
Развалившись на парте (положив голову на вытянутую руку). Глядя на длинные волнистые волосы Марьям: никогда не сутулится.
— Первопроходцы. Кто про них расскажет? — спрашивает училка.
Кто-то хрустит учебником.
Шин отпрашивается покурить.
Марьям не шевелится (слушает музыку через наушник).
— Может, Норик? А, Норик?
Вздохнув.
Встав, хрякнув стулом.
Постояв, глядя в окно.
— Ну? Рассказывай.
— Я не выучил, Зевар Максумовна.
— Опять? Норик, ты вообще учиться думаешь?
Недовольно цокнув языком.
Глядя под ноги.
Наконец заявляя:
— Мне история на фиг. Я все равно в рекламу пойду.
Марьям оборачивается, глядит с интересом. Снисходительно.
— Ясно с тобой всё, садись. Кто расскажет?.. Нет желающих?
Желающих нет.
— Иркебай.
Иркебай встает, начинает бубнить под нос.
— Громче! — требует училка.
— Первопроходцы начали зарождаться… появляться, когда столетние санкции зато… затронули весь спорт прародины. Тогда были… запретили им соревноваться на межнародном уровне. И они… Тогда началась Первая Волна русской миграции. И они… ну, Первопроходцы… первые ушли в Монголию…
Иркебай замолкает. Шмыгает носом.
— Ладно, — смиряется училка, — садись. Четыре.
Подходит к окну, протяжно смотрит на пустырь.
Никого больше не спрашивает.
Возвращается Шин, и тут же звенит звонок.
*
Арслан ошивается у гаражей, курит.
Подойдя к нему:
— Дай докурить.
Дает. Ждет, пока докурю, и говорит:
— Пойдешь сегодня на чернозадых?
— Уроки, блядь, задали…
— Не пойдешь, что ли?
— Пойду. Во сколько?
— Собираемся в семь.
— Куда?
— На Борменталя. Пацаны там целую семейку засекли.
— Ладно.
До семи есть время.
Можно успеть на башню, если напрямик. И бегом.
Или если поймать попутку.
Голосуя на трассе.
Останавливается старая Волга. Со следами вмятин и пуль. На поверхность Луны похожа…
— Привет, Норик! Залезай, — улыбается водила.
— Здрасьте. До башни не подбросите?
— Залезай, залезай!
Протиснувшись на заднее сиденье (много всякого хлама, для «уюта»).
Впереди рядом с водилой сидит Лейла. Проститутка. В Доме культуры работает, а по выходным на трассе шабашит.
— Норик, — говорит Лейла, — хочешь пахлаву?
— Ты прямо как мамочка.
Проститутка хохочет. Водила усмехается: ему, наверное, стыдно, что не смог подцепить кого-нибудь помоложе.
Настоящие деньги есть только у дальнобойщиков. Несколько раз видел таких на большой перемене: приходят специально за целками. Это самый крутой бизнес в школе. Девчонка, продавшая девственность, может на эти деньги (с этим же дальнобойщиком) до Монголии доехать.
Лейла перебирается на заднее сиденье:
— Слушай, Норичек, а сделай мне тоже рекламу?
Нахмурившись (так и знал!).
— Ну пожа-а-алуйста! — Проститутка правой рукой залезает в штаны.
Отпихивая ее:
— Блядь, мне только двенадцать!
Проститутка «надувает губки». Противно. Но жалко ее: еще года три-четыре, и пойдет в библиотеку работать.
Смягчаясь:
— Ладно. Только краску сама принесешь. И это… «Веселуха» какая-нибудь есть у тебя?
— А-я-яй, Норик! А тебе не рано?
— Это для чернозадых. Для прикола.
Водила оживляется:
— Что, новых нашли? Непуганые?
— Не знаю. Меня позвали. Я сам еще не видел.
— Дай ему «веселуху», — говорит водила проститутке. — Там, в зеленой коробке.
Доехали до холма.
Вылезая из Волги:
— Спасибо. Пока.
— Норик! — Лейла хватает за руку. — Рекламу-то не забудешь?
— Не-е. На смоленской трассе хочешь? На белморде?
— Ой, было бы классно! Норичек, дай поцелую!
Лезет с поцелуем. Изо рта у нее воняет.
Перетерпев.
Волга трогается. Лейла высовывается в окно:
— Только ты осторожно, не свались с белморды!
Усмехнувшись: ну точно мамочка.
Взобравшись на холм.
Башня…
Повезло: внутри никого. Только голуби и крысы.
Сколько башне лет? Триста, четыреста? Спросить, что ли, у исторички?.. Да фиг она знает — про башни в учебниках не пишут.
Хорошо бы наверх залезть. Но тогда к пацанам не успеть.
Все-таки обещал Арслану. Да и «веселуху» добыл.
*
Все-таки опоздав.
Добираясь до Борменталя в одиночку.
Пацаны уже там: прячутся в соседних развалинах, следят за аптекой.
Арслан сообщает:
— Чернозадые внутри. Минут десять уже.
— За углем приперлись?
— Ага.
— У них прямо собачий нюх на уголь.
— С голодухи же…
— Арслан, смотри, что принес! — Доставая «веселуху».
Пацаны оборачиваются, подползают:
— Ух, класс! Дай лизнуть!
— Фиг вам. Это для чернозадых. Если поймаем — прикол будет.
Пацаны улыбаются, предвкушают.
Арслан подает знак — тихо!
Из развалин аптеки выходят чернозадые. Главарь («отец») более или менее одет, остальные в лохмотьях. Тащат коробку с активированным углем.
Чернозадые могут целый месяц прожить на одном угле. Это Шин говорил. Шину можно верить: у него дядя в Дружине.
Арслан подает знак — заходите слева! окружайте!
Перебегая от развалин к мусорке.
От мусорки к дереву.
От дерева к Ниве без колес (пацаны сняли).
Арслан свистит!
Бросаемся на чернозадых.
Чернозадые в панике. Только «отец» пытается защищаться: размахивает костылем.
Гоним их по улице, как Дружина.
Бегут, но уголь не бросают.
Наконец один отстает, падает на колени. Остальные убегают.
Окружаем упавшего. Это девчонка, вроде бы наша ровесница. Голубые глаза, жидкие русые волосы, тощая. У такой нормальная грудь только к двадцати появится.
Чернозадая смотрит испуганно, но молчит. Не мычит.
Арслан расталкивает пацанов, подходит к ней:
— Ну чё, нажралась угля? Много наворовала? А платить кто будет?
Девчонка молчит. Глаза опустила. Кажется, поверила в «воровство».
— Деньги есть?
Девчонка молчит.
— Раз денег нет, будем смывать позор. Заголяйся.
Девчонка покраснела, не шевелится. Видно, какие-то остатки мозгов сохранила.
Арслан оборачивается на толпу:
— Пацаны, придется силу применить, хоть это и неблагородно. Норик, Жо, давайте!
Поставив чернозадую раком. Зажав голову между колен (стараясь держать аккуратно, не причиняя лишнюю боль).
Жо держит ей руки.
Арслан опускается на корточки, сдирает с девчонки нижние лохмотья.
Кожа у нее бледная, почти прозрачная. Тем сильнее контраст с черным задом.
Арслан не спешит наказывать за «воровство».
— Пацаны, вы это видели? Срам-то какой!
Пацаны улыбаются: Арслан пародирует свою бабку.
— Такая девочка хорошая, такая вся скромная, а подмываться не хочет! Неужели мамаша тебя не научила подмываться? Это же первая женская обязанность!
Чернозадая всхлипывает, но молчит.
— А если лень подмываться, то хотя бы… — Арслан оглядывает пацанов. — Хотя бы ТУАЛЕТНОЙ БУМАГОЙ ПОДТЕРЛАСЬ!
Пацаны хохочут: «туалетной бумагой»! Ну сказанул!
Прикол хоть и бородатый, но каждый раз смешно: никто из нас никогда не видел туалетную бумагу. Она закончилась еще до нашего рождения.
— Ладно, — говорит Арслан, — пора смыть позор.
Расстегивает штаны, достает хуй и начинает смывать. Струя у него мощная (небось полдня копил!), но на весь зад не хватает.
— Давайте, пацаны. Теперь вы.
Пацаны по очереди ссут на чернозадую.
— Ну вот, готово! — Арслан деловито осматривает чистый зад, с которого стекает моча. — Отпускай, Норик.
Отпуская девчонку.
— Теперь ты чистая, можешь начать новую жизнь! Благодари меня! — Арслан подставляет чернозадой руку для поцелуя.
Чернозадая не шевелится.
— А ну, целуй! — подталкивает ее Жо.
Чернозадая склоняется к руке. Вдруг дергается, хватает руку зубами, кусает так, что Арслан орет от боли! И от неожиданности.
Девчонка вскакивает и бежит со всех ног. Прямо так, с голым задом.
Пацаны видят: за ней уже не угнаться. Да и боязно теперь.
Все смотрят на Арслана. Его ладонь в крови. Чернозадая наверняка заразила его бешенством.
— Чего стоите, придурки?! Бегите в аптеку, вакцину ищите!
Кое-кто из пацанов подчиняется.
Арслан просит:
— Норик, дай свою «веселуху».
Отдавая (уже и забыл про нее).
Арслан глотает сразу три таблетки. Садится на землю, прислоняется к дереву. Закрывает глаза. Вдруг говорит:
— Норик, если я сдохну, передай Марьям: я всегда хотел ее трахнуть, когда вырасту.
*
В башне темно. Никого нет. Наркоманы сегодня по норам (про меня тоже думают, что наркоман; я не отрицаю — ради конспирации).
Прихватил с собой свечку. Буду всю ночь сидеть.
Старики говорят, раньше в башнях молились, а потом ставили свечки. За покой и здоровье.
Забираюсь наверх, к тайнику.
Прежде чем вытащить сокровища, еще раз прислушиваюсь.
Никого нет. Только крысы.
Нащупываю секретные кирпичи, вынимаю из стены.
Достаю коробку с сокровищами.
Спускаюсь вниз.
Присаживаюсь по-турецки.
Зажигаю свечу.
Раскладываю сокровища.
Два светло-желтых кругляша. Так называемые «бильярдные шары».
Счёто-щепки. Так называемое «домино».
Рукоятка от ножа.
Слоник.
Семь солдат — так называемых «шахмат». Старики говорят, их должно быть тридцать! А у меня только семь. Ума не приложу, где взять остальных.
Коробочка с завитушками. Так называемая «шкатулка».
Открываю «шкатулку». В ней — самое дурацкое, бесполезное сокровище. Похожее на цветок. На бутон без ножки. Так и быть — подарю его Марьям.
Или не надо? Вдруг не понравится?.. Фиг его знает.
Хоть и бесполезное, но сокровище!
Если бы наверняка знать…
Короче. Подарю, если Арслан сдохнет.
Свечка гаснет.
Зажигаю снова. Ставлю ее за покой и здоровье.
Пламя трепещет, пугается. Как та чернозадая. Голубоглазая.
Становится спокойно, почти хорошо…
Нет, Марьям обойдется.
Точно обойдется. Потому что не фиг.
Из цикла «Азбука 16+»
В ЭФИРЕ
Три экстрасенса — три эксперта по разнузданности смерти: роковая, на короткой ноге с миром мертвых; рыжая, притягательная до умопомрачения, но скромная; снова рыжая, яростная в экстазе и гордо-холодная (не укорененная) к русским равнинам, — проводят очередное расследование: ищут разгадку в призрачной черте города, на беспорядочной окраине, внутри заброшенного элеватора.
Раз за разом приходят сюда подростки, забираются наверх, рискуя свернуть шею еще на лестничных пролетах, и, встав на край крыши, расправляют эфемерные крылья… Совершают обычно парами, взявшись за руки; предварительно организовав в соцсетях прощение.
Эй, разве не пора ударить в набат?
Водрузить православие поверх рекламы презервативов?
Разжечь патриотизм в кротких до поры до времени сердцах!
(переворачиваются в гробах д’Арк и Бруно; аплодируют)
Но экстрасенсы не так реактивны, как иные рабы народа;
предпочитают для затравки поговорить с миром мертвых по душам (особенно та, первая).
Проводят ритуалы. Нашаривают рабочий ритм.
Эх, Русь, куда же рванула ты по просторам интернета?
Почто переходишь Рубикон раз за разом и рубишь без разбору бороды?!
И пока кромсаются, перекраиваются границы (харкают кровью Украина, Сирия; корчится Эрдоган), пока покрывается свежей шерстью прошлое, — серое провинциальное утро раскладывает на хрустящем гравии трупики несовершеннолетних: в приторных кроссовках; с черными смартфонами в окоченевших лапках; с гримасами, запечатлевшими второсортный закат Европы…
Экстрасенсы работают.
Предки выстраиваются в очередь.
Прапрадед Маргариты, спрыгнувшей с элеватора в марте, корит ее непутевых родителей, которые все равно вскоре разводятся.
В арьергарде собравшихся горожан переступает с ноги на ногу (подморозило с утра) тринадцатилетний Родион. Что-то брезжит в нем юродивое, но чур не торопиться!
И Родя теряется, пропадает из поля зрения камеры.
Да и толпа, спустя непродолжительное время, рассасывается по квартирам:
горевать по-русски до вечера. До очередного эфира.
ЯЗЫЧКОВ
Язычков, став топ-менеджером «Вечной России», получил свои девять жизней и возрадовался. Хотя его сразу (на совете директоров) предупредили: девять — это номинально, а по факту восемь, потому что первую жизнь следовало потратить на самоубийство, которое должно подтвердить твою лояльность основным принципам корпорации.
«Ну и что, — подумал Язычков, — восемь так восемь. Я, когда клерком поступал, вообще о таком не мечтал, просто хотел хорошо зарабатывать, чтобы дети мои ни в чем не нуждались. И вот — целых восемь жизней! То есть можно теперь и не заводить никаких детей».
Но не тут-то было.
Оказывается, самоубийство — вещь, мягко говоря, непростая. Особенно когда нужно лишить себя самой первой жизни, той, что дана дикой природой.
Природа сразу начала донимать Язычкова. Во-первых, — страхом боли, во-вторых, — сомнениями: что, если его обманули? что, если нет никакой пролонгации жизней? что, если сам Яков Самуилович втайне ходит в церковь, ставит свечки, а потом возвращается и вешает «научную» лапшу на уши подчиненным?..
Несколько дней Язычков прострадал бессонницей и в конце концов решился спросить у другого топа — у Ягьяева:
— Слушай, Ягьяев, ты какой жизнью живешь?
— Прекрасной, Язычков, просто прекрасной! Вот недавно подписал новый контракт с японцами на поставку антитеррористического геля — премию очередную заработал. В отпуск на Галапагоссы полечу.
— Да нет, я имею в виду — какой по счету?
— А, ты про это… Точно не помню. У меня жена за этим следит.
Язычков замялся:
— Ягьяев, ты, когда… в общем, как ты это, ну… умер в первый раз?
Ягьяев стал вдруг похож на японца, по лицу которого эмоцию не прочтешь. Но все-таки ответил:
— Под поезд бросился. Как Анна Каренина. Читал?
— Нет.
— А я вот читал. В прошлой жизни. Очень я тогда уважал Толстого.
Язычков после этого разговора застыдился своей трусости, но потом из надежных источников (от Аллочки) узнал, что поезда никакого не было, что Ягьяев — всего лишь отравился, да и то под присмотром родственников.
Правда, принять яд — это тоже, знаете ли, не самое легкое решение!
В общем, Язычков продолжал медлить. И вскоре стал замечать косые взгляды. То сверху (совет директоров), то снизу (завистливые клерки). А однажды его даже уборщица обругала. За глаза (Аллочка рассказала):
— Всё хо́дить, хо́дить, как чумачечий, никак помереть не можеть! А мне убирай за ним кажный день…
В итоге у Язычкова осталось одно-единственное утешение — Аллочка. Однако, когда ему вдвое урезали оклад, отвернулась и она:
— Ты извини, Язычок, но сам понимаешь. Надо мной уже вся бухгалтерия смеется!
Язычков вздохнул, взял отгул и пошел вешаться.
По дороге приобрел пистолет с глушителем и сильнодействующее снотворное.
А дома всё это: веревку, мыло, пистолет, таблетки… спустил в унитаз.
Ночью Язычкову приснился кошмар: его догоняет поезд, из которого высовываются многочисленные сотрудники «Вечной России». Они улюлюкают, свистят, бросают в него гнилые яблоки, а в роли невозмутимого машиниста — Лев Толстой. Язычков пытается скрыться: то в торговом центре, то в сауне, то на стройке, однако поезд чудовищным образом пролезает везде и продолжает преследовать. Это уже и не поезд вовсе, а какая-то огромная змея, из которой торчат головы Ягьяева, Аллочки и совета директоров. Краем глаза Язычков замечает, что головы эти — синего, мертвого цвета, а шевелятся они не потому, что смеются, а потому, что вот-вот оторвутся! Вот первая оторвалась! Вторая! Третья. Четвертая. Пятая. Шестая. Седьмая… Восьмая, Аллочкина, держится дольше всех, но, когда Язычков забегает в храм Христа Спасителя, отваливается и она. Змея, лишившись балласта, стремительно настигает Язычкова, обвивается вокруг него, душит, дышит несвежей пастью… Язычков пытается осенить себя крестным знамением, но руки уже не слушаются. Тогда он решает молиться. Молиться изо всех сил! Да только ни одной молитвы не помнит, не знает. Кроме разве что этой: «Мне отмщение, и аз воздам!».
— Мне отмщение, и аз воздам! — кричит Язычков и — просыпается.
Через четыре часа он уже кладет на стол Якова Самуиловича заявление.
— Что это? Увольняешься? — хмурит брови начальник.
— Да.
— И куда теперь пойдешь?
— Пока еще не знаю. Возможно, в монастырь.
— С ума сошел?! — Яков Самуилович дергает плечом, словно хочет отвесить горе-менеджеру хорошую, отеческую пощечину. Но тот вовремя отступает:
— Подпишите. Я не передумаю.
— Ладно, черт с тобой!..
Когда Язычков уже берется за ручку двери, бывший начальник бросает ему вслед:
— Трус! Чтоб ты знал: я уже пятую жизнь живу! Мне сам папа римский руку жал!
*
Через два года монах Иннокентий узнал из надежного источника, что в результате теракта на железной дороге Москва — Токио, унесшего больше восьмисот жизней, погибли и Ягьяев с Аллочкой.
А еще через год Ягьяев получил государственную награду за успехи лаборатории, занимающейся исследованиями в области выделения десятой жизни.
Иннокентий напоследок помолился за всю Россию (особенно за Аллочку), дождался, когда монастырь уснет, взял спички, факел, приготовленную загодя канистру бензина и направился в лес. В самую глухую чащу.
В ту ночь окрестности неоднократно вздрагивали от чудовищного грома и слепли от молний, а наутро в сторону тайги потянулись пожарные машины и вертолеты. На большинстве из них красовались гордые буквы «ВР» — логотип корпорации, в которую мечтает попасть каждый здравомыслящий человек. Вне зависимости от политических, а тем более конфессиональных предпочтений.
44 
