* * *
1 Монорельс распластан
над гаражами и стройками.
Стеклянные вагоны —
пространства, впускающие свет,
не выпускающие тепло.
Ноги прижились, дают ростки.
Голова принимается цвести.
Осторожно, двери открываются.
Время плодоносить.
2 Когда же мы начнем плодоносить?
Уже выдирают из пола
тщедушные корни,
безуспешно пытающиеся
пробуравить стекло и сталь парника.
Кто-то кричит так, что лопаются связки,
теряет дар речи. Другой —
молчит. Третий послушно
выходит на станции ВДНХ.
Четвертый завял и умер.
Пятый, шестой, седьмой.
Пятый, шестой, седьмой.
3 Нас называют
пятый, шестой, седьмой.
Тот, кто слушает нас —
вызревает.
* * *
В самолетах летают люди,
сонные, как цветы. Магнитный язык
терпкого воздуха касается корпусов,
словно трогает зубные пломбы.
Вот и закат. «Downtime — it`s the song
of cosmic dust», — поет человек,
раздувая ноздри. Почва урчит.
«Телевышка проткнула горячий бок
белого, в серых разводах, птенца, —
передают в новостях. —
Он застрял в складках десен,
исцарапанных дугой небоскребов.
Сквозь его перья просвечивают первые звезды».
after time
1 Доктор смотрит сквозь ладонь
и сообщает: «Человек ушел».
Человек ушел. Его грудная клетка
вправлена в стекло и бронзу,
его лицо навсегда сохранило
выражение силы и готовности к жертве.
Между его солнечным сплетением
и пупком то же расстояние, что
между пупком и основанием пениса.
Он безупречен. Так говорит доктор,
не произнося ни слова.
Наступает зима.
2 Зима. Если лузгать семечки,
за тобой потянется след
из черной скорлупы на снегу.
Словно эти буквы. Вероятность
таким образом, прогуливаясь,
написать слово «синхрофазотрон»
столь же велика, сколь вероятность
зарождения жизни на планете.
Доктор усмехается так,
что на бронзе разверзается трещина,
верхняя часть головы откалывается
и долго прыгает вниз по ступенькам.
Никто не слышит.
3 Говорят, скульптор
был отличником.
* * *
На девятый день
я появился на кладбище.
Дед Женя лежал там же,
где был оставлен.
Он разлагался,
и его тело превращалось
в окружающий ландшафт.
— Ну что,
съездил домой? —
спросил он. — Пока ты
развлекался, у меня была
война с Грузией.
Пришлось
делать операцию.
— Как? Операцию?
— Операцию
по принуждению к миру.
После этого
я немножко умер.
Мы помолчали.
— Здесь постоянная слякоть, —
пожаловался дед. — Третий день
дождь. Землю вокруг меня
размывает. Как ты долетел?
Были проблемы
на границе?
— На въезде меня спросили,
что я собираюсь
делать в России.
— Что ты ответил?
— Я ответил:
«У меня в Москве — отец».
Тогда они потребовали
документ, подтверждающий,
что мое отчество — Сергеевич.
— А свидетельство о рождении? —
спросил дед.
— Утеряно.
— Паспорт отца?
— Он менял паспорт
после второго брака.
Я туда не вписан.
Поэтому-то я здесь:
говорят, что мертвые лица
могут беспрепятственно
находиться на территории России.
Я достал фотоаппарат
и сделал снимок.
Надпись на могиле гласила:
«Никитин Евгений Сергеевич. 1936—2008».
— Теперь буду носить
этот снимок с собой, —
объяснил я. — Пусть думают,
что я умер.
Дед улыбнулся.
Я почувствовал,
как изогнулся
его рот.
Он всегда улыбался
неожиданно и при этом
весь преображался.
Заморосил дождь.
Меня пробрало.
— Ну ладно, ладно.
Давай, иди, —
сказал дед, как бывало.
— Ну пока.
Я пошлепал на вокзал,
утопая в грязи.
Кладбище чем-то напоминает
типовую жилищную застройку
в спальных районах.
Здесь множество людей,
у которых, кроме каменной плиты
и записи в реестре,
нет никаких
дополнительных документов.
Возвращаясь,
я подумал о том,
что сына следует назвать
Сергеем.
29 
