* * *
Москва, Москва, кто в юности не ездил завоевывать тебя со ста рублями в кармане? Только тот, кто ездил покорять Питер с томиком Хармса в рюкзаке.
Кто не ночевал в подъезде Булгаковского дома, не стрелял денег на Арбате, не заводил знакомств у памятника Грибоедову? Только тот, кто спал у Вечного огня на Марсовом поле, протягивал шляпу прохожим в Трубе под Невским, а новых друзей находил на Пушкинской 10…
Егор и Юрьев ошивались в столице уже неделю. Они обросли грязью, щетиной и кучей адресов на пустых сигаретных пачках. Они больше не боялись прыгать через турникеты метро и отсыпались в поездах Кольцевой линии уже не сидя, а нагло растянувшись во весь рост на жестких кожаных сиденьях.
Потом Егор позвонил домой с Главпочтамта с обычной просьбой выслать денег. И обдолбанная Сашка, дебильно растягивая слова, сказала, что лучше ему самому вернуться, потому что «Юлька твоя, того, с нами теперь, ну, ты меня понимаешь, и вообще ты свинья так с людьми поступать и, хоть ты мне брат, я первая тебе в рожу плюну, когда явишься…»
Егор испугался и повесил трубку.
— Что случилось? — Юрьев аж в лице переменился, увидев его.
— Покровская заторчала с Сашкиной тусовкой, — прошептал Егор и еще сильнее струсил.
Они молча вышли из Почтамта. Юрьев повернул к вокзалу. Егор остановился, прикурил дрожащими руками и окликнул:
— Эй! Куда ты?
Юрьев обернулся и посмотрел с изумлением.
— Все равно ведь денег нет на билеты, — беспомощно промямлил Егор.
Они ездили на электричках и никогда не платили за проезд, бегая от кондукторов.
— Сегодня ДДТ на Горбухе, Ракета провести обещал, сходим, а? Завтра поедем, поздно уже, да и вообще какая разница…
— Как это какая разница? — медленно произнес Юрьев.
— А так! Достала она меня! Пускай! — неожиданно для себя закричал Егор и почувствовал, что обратной дороги нет.
— Наелся и к черту? — прошипел Юрьев. — И сам не ам, и другому не дам?
— Тебе что ли?
— Мне!
— Бери!
— Что ты сказал?
— Оглох, да? Бери, я сказал!
— Повтори!
— Пошел ты!
— Сейчас пойду. Повтори и разойдемся.
— Ну, бери!
Тут Юрьев схватил Егора за плечи и рывком развернул к фонарю.
— Запомни эту минуту. Ты трижды ее отдал, запомни!
Егор яростно вырвался и побежал.
— Запомни! — крикнул ему вслед Юрьев.
Потом повернулся и пошел на вокзал.
* * *
Между криком на школьном крыльце и разговором под московским фонарем было целое лето. Эпоха сочинений по литературе, выпускных вечеров, вступительных экзаменов.
К итоговой контрольной по математике Егор совсем ошалел от бесконечных неудачных попыток заняться с Юлей любовью.
Он сидел, накрыв ладонью ее маленькую коленку, тупо списывал уравнения и думал, что будет, если он возьмет и сделает это прямо сейчас, на глазах у незнакомых толстых теток из районо. Юля, не поворачивая головы, решала оба варианта и отчаянно краснела, когда Егор совсем забывался.
На выпускном одноклассницы, хлебнувшие шампанского, вызвали Егора на серьезный разговор в кусты сирени. Горячо и путано говорили, что Юля ангел, что она чистая и не такая, как все, и понимает ли Егор, что он за нее теперь в ответе.
Егор ухмылялся, выпускал в девчонок клубы дыма и дразнил, говоря, что он свободный художник и все эти сказки не для него.
Сирень ходила ходуном. Девочки кипятились, кричали, стреляли у Егора сигареты и отважно закуривали. Куст кашлял и озарялся вспышками зажигалки. Подобрав подол первого в жизни длинного платья, Динка Зиновьева, все равно похожая на переодетого и накрашенного мальчика, гневно дышала Егору в ухо, повторяя нетвердым языком одну и ту же фразу:
— Если ты сделаешь ей больно, я тебя убью!
В это время в актовом зале родители пели под гитару туристические песни и говорили проникновенные слова о юности и жизненном пути, обращаясь к детям, которые уже не дети…
…а потому либо курят в кустах, либо целуются в туалете, либо спят на партах, либо деловито шагают к ближайшему винному магазину…
Только Юля в белом платье слушает песни родителей. Она то и дело поднимает лицо к потолку, чтобы слезы потекли обратно в глаза и не испортили праздничный макияж, нарисованный одноклассницами.
— Ничто на земле не проходит бесследно… — нестройно поют родители.
Юля оборачивается и видит в дверях Юрьева. Он смотрит на нее пристально и печально. Юля вздрагивает. Юрьев исчезает.
Потом начались вступительные экзамены, и Юля целыми днями просиживала над учебниками, а Егор, который не мог ни о чем думать, бродил вокруг ее дома, как романтический герой, и ждал, пока наступит вечер.
Юлин отец (они жили вдвоем, и Егор стыдился спросить, куда делась мама) возвращался с работы, ужинал и отпускал ее погулять. Солнце садилось в мучительных поцелуях на скамейке. Болели губы, сбивалось дыхание, сладко сводило внутри.
Егор терял счет дням. Егор твердил слово «люблю» так часто, что оно перестало обжигать сердце. Егор не готовился к экзаменам, у него не было сил даже придумать, куда он хочет поступить. Он врал Юле, будто подал документы в Москву, в Российскую академию художеств, хотя не был уверен, что это такое: учебное заведение или нечто вроде союза художников.
Кроме Юли никто не спрашивал его об экзаменах. Родители развелись лет пять назад. Но были вынуждены жить под одной крышей. Озверев от этой коммунальной пытки, они давно не замечали не только друг друга, но и детей.
Одну комнату занимал отец со своей новой женщиной, в другой валялись на полу или лезли на стены Сашкины друзья-наркоманы, в ванной Егор лихорадочно курил над книжкой о шаманизме, выискивая слово, которое дает власть над женщиной. На кухне ночевала мама. Остальное время она старалась проводить на работе.
Этим летом все неожиданно разъехались. У женщины отца умер кто-то с жилплощадью, и они уехали не прощаясь.
Тут же завод выдал матери однокомнатную квартиру в новостройке, на самой окраине. На ее доме город кончался. Дальше была только грязь, котлованы и скудное поле с обреченными деревеньками.
Егор съездил туда один раз. Равнодушно ответил на равнодушные вопросы, вбил гвоздь, собрал шкаф и уехал с чувством выполненного долга.
Сашка в очередной раз пыталась вылезти: разогнала свою свору, обрезала телефонный провод секатором и выходила из комнаты только ночью, чтобы в темноте сварить и съесть, стоя над плитой, гречневую кашу. Так что с сестрой они тоже не встречались.
Пришел август. Юля поступила куда-то в педагогический вуз, и теперь ее можно было забирать из дома с самого утра. Через неделю долгих поцелуев это, наконец, произошло, в опустевшей квартире Егора, на его кровати с отломанными ножками, стоявшей прямо на полу, под красным знаменем, растянутым через всю стену.
И происходило потом еще и еще. И звенели бесконечные знойные дни. И небо августа лениво отражалось в Волге. И жадность сменялась усталостью. Опустошенностью. И неясной грустью.
Безделье. Лето. Запах горячей травы. Его голова у нее на коленях. Рубашка, повязанная вокруг пояса. Долгие-долгие дни. Обнявшись, не расцепляясь ни на миг — потом одному идти странно и неудобно. Усталость.
— Придумаем дело на завтра.
— Давай купим арбуз и пойдем на Волгу?
Бесконечное лето. Великая река. Песок в волосах. Песок под ногтями. Песок на зубах. Исчерпанность всех тем. Раздражение. Лето. Пустые счастливые дни.
— Ничего не случается! Мне скучно! Мне нужно двигаться дальше!
— Разве я мешаю?
— Нет, я люблю тебя. Но когда я с тобой, весь мир замирает. И я вместе с ним. А мне нельзя. Я должен двигаться дальше. Ведь я художник.
— Значит, мешаю…
И всё то же вокруг: трава, песок и Волга. Мирный закат, колыбельные вздохи берез. Только в Юлином сердце больше нет мира. Юлина бесконечность закончилась. Обвалилась.
Юля продолжает ковырять песок палкой, но внутри она как ошпаренная, как неживая.
Егор хмурится. Егор молчит. Егор с увлечением смотрит на плывущую мимо баржу.
— Пойдем, я тебя провожу, у меня дела еще есть сегодня.
* * *
Проснувшись, Юля тут же вспомнила вчерашний разговор на берегу Волги и попыталась спрятаться обратно в сон, где все было по-прежнему хорошо, но у нее не получилось. Это Егор был искушен в самообмане.
У Юли не хватало хитрости, чтобы не помнить прошлого и не предугадывать будущего. Она заранее знала, что ей сделают больно. И вскоре так уставала ждать, что когда плохое, наконец, случалось, почти радовалась.
Юля знала, что Егор не зайдет, как обычно. Она тянула время, придумывала себе дела, чтобы не пойти к нему и не убедиться. Но все вдруг оказалось прибрано, приготовлено, а на часах лишь одиннадцать. И безмятежное солнце в окно.
Конечно, можно было занять себя мыслью, что он всю ночь рисовал (она никак не могла приучиться говорить «писал») и теперь спит под красным знаменем на кровати с отломанными ножками.
Но через полчаса Юля уже звонила в квартиру Егора. Она знала, что его там нет. И даже — что вряд ли когда-нибудь его увидит. Но она не знала, что делать. Поэтому продолжала вести себя так, будто ни о чем не знала.
Саша долго смотрела на нее в щель и бессмысленно спрашивала:
— А может, ты облава? А может, страж порога? А ты вообще — кто?
— Да, Юля я. Юля Покровская. Я к Егору. Он, наверное, спит?
Сашка распахнула дверь, дернула Юлю на себя, и они едва не упали в темный коридор. Дверь захлопнулась.
— Они с Юрьевым свалили в Москву. Говорю: Юлька-то знает? А этот гнилёныш и ухом не ведет. Поругались, что ли? Я всегда говорила, ему нельзя женщин доверять, испортит и бросит. Яблочко от яблоньки, — быстро зашептала Сашка, вдруг вернувшись на землю.
— Шуры-муры, ты где? Готово! — из Сашиной комнаты вывалился тощий человек в семейных трусах.
Увидев Юлю, он попятился, прижал руки к плоской груди и воскликнул:
— А это что за чудное мгновенье, святое привиденье? Деточка, что вы делаете в этом вертепе?
— Не замай, это братова жена. Пойдем уже, мне неймется.
— Жена! Жена, облаченная в солнце! — кричал парень в трусах, повиснув на косяке, а Саша пыталась втащить его в комнату. — Меня зовут Блокада, потому что я из Ленинграда! А на самом деле я — Александр Блок! Не верите? Мой психиатр тоже сомневается!
Тут они кувыркнулись на пол, загоготали, забулькали, кто-то пнул дверь, и Юля осталась одна в темноте. Она нерешительно потопталась в коридоре и привычно юркнула в комнату Егора. Закрыв дверь, украшенную фотографией Джима Моррисона, Юля почувствовала себя в безопасности. Она присела на низкую кровать без ножек, обняла подушку, пахнущую Егором, и сладко заревела.
Юля очень любила плакать, но это наслаждение почти всегда было испорчено присутствием зрителя. Сдерживать слезы она не умела. И когда кто-то становился свидетелем ее плача, Юля старалась поскорее успокоиться, зная, что ее слезы одних приводят в негодование, других — в смущение, а у кого-то, например, у ее одноклассницы Динки Зиновьевой, тут же вызывают ответную истерику.
Наплакавшись, Юля решила спросить, говорил ли Егор, когда вернется. Она подошла к Сашиной комнате. За дверью что-то всхлипывало, захлебывалось, пищало, ухало и выло. Юля вздрогнула и на цыпочках отошла.
На кухне Юля обнаружила в раковине гору кастрюль, доходившую почти до потолка и шатавшуюся при каждом шаге. Обрадовавшись, что есть предлог задержаться, стала мыть посуду.
На звук льющейся воды прибежал одичалый кот, оглядел Юлю недоверчиво, а потом стал тереться об ноги, надрывно мяукая. В блюдце у кота лежала окаменевшая корка хлеба и пустой пузырек валерьянки.
В холодильнике Юля нашла тарелку с обветренной колбасой.
— Бедные, как вы тут живете! — загрустила Юля.
На пороге бесшумно возникла Саша.
— Можно, коту отдам? — спросила Юля.
— Валяй, — равнодушно согласилась Саша. — Все равно мы двое суток жрать не сможем.
Кот набросился на колбасу. Саша молча смотрела сквозь Юлю.
— Ты что?
— Я? Я — ничего. Я — удолбалась, — медленно произнесла Саша и вдруг зарыдала.
Юля бросилась к ней, но Саша была уже абсолютно спокойна. И даже весела:
— Этот кот, он в ссылке, он наказан. Он сожрал дозу. Блокада предлагал его через мясорубку и по вене, но не нашли. Мясорубку. Гэ-гээээээ. Дай-ка руку. Эх, зря пропадает такое богатство. Только Блокаде не показывай. Он тут Егора чуть не совратил. Захожу, а он уже и жгут наложил. Едва не прибила обоих. Этот черт Блокада подохнет скоро и хочет побольше народу на тот свет утянуть, чтоб не обидно было…
Саша внезапно изогнулась, уперлась руками и ногами в стены узкого коридора и молниеносно забралась под потолок.
— Ой! — шепнула Юля, не зная, что делать.
Тут на кухне появились Блокада и незнакомый Юле крепыш с подозрительным прищуром. Увидев Сашу под потолком, крепыш привычно придвинул стул, схватил ее поперек талии, переложил на плечо и спустился.
— Опять штурмовать небеса, — равнодушно сказал он, поводя Сашей, как коромыслом.
Кот истошно закричал и повис на форточке: к нему на четвереньках подбирался Блокада.
Юле стало нехорошо. Так нехорошо, что откуда-то появилась смелость. Она решительно и почти гневно схватила кота и, ни на кого не глядя, унесла в комнату Егора.
— Жена. Облеченная властью, — молвил Блокада многозначительно. — Уважаю.
— Не трожь, — машинально одернула Саша.
Юля придвинула к двери стул, села на кровать и опять заплакала. Кот прыгнул на книжную полку, подняв тучу пыли, фыркнул и ощетинился. От слёз тоска не проходила, а становилась еще безысходней.
Голоса на кухне стихли. Юля утомилась плакать и сидела, обняв колени, в какой-то тупой отрешенности. Кот осторожно спустился, подошел, посмотрел печально и потерся лбом о ее сплетенные пальцы. От суровой ласки кота Юля расплакалась с удвоенной силой. Ей казалось, что слезы разъедают лицо, так оно саднило.
— Горючие, — всхлипнула Юля, — и правда ведь, горючие…- и пошла умываться.
В ванной ее ждало новое испытание: в куче грязной одежды она узнала клетчатую рубашку Егора, в которой он ходил все время их любви. Клеточки были черные и белые. Юля села на бортик ванной и поняла, что больше плакать не может.
Тогда она стала читать по клеточкам всю их коротенькую историю, находя след чуть ли не каждого дня, которые только для Егора были одинаковыми и пустыми.
Вот песок с волжского берега, где Егор сказал, что она ему мешает.
Вот тут закапано арбузом, съеденным в последние минуты счастья.
Вот зеленое пятно от травы, на которой они лежали, глядя в синее-синее небо, и Егор спросил, шутя, сможет ли она узнать его душу после смерти, а она ответила совсем серьезно, что обещает, и Егор смутился.
Вот воск на рукаве — это Егор провожал ее домой со свечкой, когда во всем районе отключили свет; в той темноте все у них первый раз и свершилось.
Вот ее собственный длинный волос.
И запах ее шампуня на плече, где она всегда засыпала в трамвае по дороге домой.
А вот в кармане — написанная ее рукой записка с адресом; Егор никак не мог запомнить номер дома и всегда носил бумажку с собой…
Юля рассматривала свое прошлое как чью-то чужую историю, дивясь смелости той счастливой, которая лежала в траве с ним рядом, говорила ему слова, целовалась, роняла волосы, спала на плече, писала записки. В общем, была полноправным участником того счастья, на которое Юля теперь робко смотрела со стороны.
Юля вздохнула и стала стирать рубашку, потому что больше этого сделать было некому.
Потом она пошла домой, твердо зная, что завтра опять вернется. Проходя мимо открытой двери в Сашину комнату, Юля сказала:
— До свиданья.
В комнате было темно, и громко играла странная музыка, похожая на гудение трансформатора. Никто не отозвался.
Дома, увидев Юлю, папа добродушно спросил:
— Что, молодые, нагулялись?
Этой фразой он встречал ее каждый вечер. Юля кивнула, чтобы не расстраивать его, и легла спать. Про Егора она не думала. У нее не было сил.
Проснувшись на следующий день, Юля поняла, что побеждена, что не сможет бороться, что все произойдет — сегодня ли, завтра, неважно. Лучше сегодня. Чтоб меньше ждать.
Она обреченно оделась, стараясь не глядеть по сторонам. Каждая вещь, казалось, цеплялась за нее, пытаясь удержать. Старый диван, настенные часы, шторы с синими птицами — все прощалось с ней. Все грустило о ней, о ее слабости и неспособности сопротивляться.
— Егор вернулся? — машинально произнесла Юля, когда кто-то сердито спросил из-за двери: «Чё надо?»
— А, это ты. Заходи, дело есть, — на пороге возник вчерашний крепыш.
— Денег дам, слетай в аптеку, — зашептал он, втащив Юлю в темный коридор. — Возьми солутана. Нас там знают, не продают. А у тебя вид приличный. Спросят зачем, скажи, бронхит, покашляй. Без рецепта отпускают. Поняла?
— Поняла.
— И быстрей шевелись. Откинутся, пока ползаешь.
Пожилая аптекарша оглядела ее с ног до головы.
— Горло болит, — послушно объяснила Юля и от неумения врать поперхнулась.
— Знаю-знаю ваши бронхиты! Сейчас милицию позову! Ну-ка, закатывай рукава!
— Ишь, чистенькая. Да и не похожа, вроде. Тебе правда, что ли, для горла?
У Юли заложило уши, как при падении с большой высоты, мир отодвинулся и поскучнел. Она кивнула.
Через четверть часа Юля сидела на полу Сашиной комнаты, тупо глядя, как злобный крепыш по имени Стоматолог возится с Блокадой и Сашей. Они походили на больших тряпичных кукол.
Пустые бутылочки из-под микстуры валялись на полу. Иногда у Юли возникала слабая мысль, что еще не поздно уйти, но воли подняться, двинуться куда-то, а главное — опять остаться одной, у нее не было.
Когда Стоматолог повернулся к ней, она даже не испугалась.
Он взял ее руку. Присвистнул, взглянул несколько внимательней.
Но она сидела, опустив глаза, безропотная и безучастная.
Он пожал плечами и ввел иглу.
Сначала Юля ничего не почувствовала. Она попыталась ужаснуться, но не сумела. Ей стало вдруг очень спокойно.
Будто кто-то добрый и сильный обрезал миллион невидимых ниточек, которые всю жизнь держали ее в напряжении. Тело и душа обмякли, расслабились, опали в неведомую негу. Сознание растворилось, как сахар, она потеряла себя…………………………………………………………………………………………………………… Где-то далеко послышались звуки. Вокруг была мягкая белая пустыня, невесомый туман, по которому она скользила на воздушных санках, но звуки мешали, напоминая о чем-то неприятном. Звуки приближались, превращаясь в человеческие голоса. Еще немного, и они обрушились в безмятежную белую вату, окончательно разрушив покой.
— Ты видел, какие у нее вены?!
— Мало ли. У всех когда-то целые были.
— Что я брату скажу?
— Скажи, что валялась, как бревно, и собиралась на тот свет. А добрый Стоматолог тебя спас, послал отличницу в аптеку! Человек добыл, человеку положено!
— Что мы наделали!
— Шуры-муры, неужто у тебя совесть?
— Заткнись, упырь! Убью! Ненавижу! Ненавижу эту подлую жизнь! Скорей бы уж!
— Не скандаль. А хочешь поскорей, могу обеспечить. Две таких, как вчера, и вперед.
— Ты-то можешь, не сомневаюсь! Убийцы! Что вы наделали?!
— Не «вы», а «мы».
— Ненавижу-у-у-у!
Юля поняла, что голоса кричат из-за нее. И это как-то связано с тем, о чем она не хочет помнить. Она разлепила губы и попыталась сказать. Звуки с трудом выходили из нее, как огромные прозрачные кирпичи, которые надо было уложить на узкий перешеек между белой ватой и черной пустотой.
— Не надо… Не ссорьтесь… Мне хорошо…
От усилия речи туман совсем рассеялся, и Юля увидела, что лежит, уткнувшись подбородком в грудь и разбросав руки, а над ней стоят нелепо вытянутые фигуры с большими ногами и крошечными головками.
Покой не возвращался. Стало тоскливо. В комнате кто-то хрипло надрывался о том, как «ржавеют втихомолку потаенные прозрачные двери». У Юли заныло сердце, и до ужаса захотелось найти эти прозрачные двери, чтобы вернуться в тот мир, где ничего нет.
— Надо обратно… — прошептала она.
— Подожди, чуток отпустит, и пойдешь. А то дома заподозрят, — заговорила одна из фигур, оказавшись вдруг невысоко, почти на уровне глаз. — Ты меня-то хоть узнаешь? Я — Саша, сестра…
— Стой! — взвизгнула Юля и вдруг с небывалой легкостью вскочила.
Что-то с грохотом упало, пространство расступилось, и Юле показалось, что она может летать, надо только еще раз так же подпрыгнуть. Она стала подпрыгивать, веселясь и пытаясь задеть макушкой потолок. Пол, казалось, превратился в батут.
Вдруг на середине прыжка ей стало невыносимо грустно. Вместо того чтобы еще раз оттолкнуться от пола, она упала, сжалась, подогнув колени к голове, задрожала от нахлынувшего отвращения. Хотелось исчезнуть.
— Обратно, обратно…
— Сейчас пойдешь…
— Нет! Надо обратно. В прозрачные двери…
— Вмазать тебя, что ли? Так бы и сказала!
— Стоматолог, не смей!
— А чего? Мучается же.
— Обратно…
* * *
После отъезда Юрьева Егор пил очертя голову. Через неделю даже матерые московские панки стали сторониться. Но трезвым оставаться он не мог. Он клянчил деньги, пристраивался к незнакомым компаниям на Гоголевском бульваре.
Потом, переступив через стыд, начал собирать бутылки. Однажды бутылка оказалась наполовину полной, и он, поправ брезгливость, допил, испытывая уже восторг падения.
Раз, очнувшись, он обнаружил, что его голова лежит на коленях у бомжа. Бомж храпел, привалившись к стене. Егору стало дурно. Он хотел уйти, но не смог подняться: так его трясло и шатало.
Бомж проснулся, увидел стоящего на четвереньках Егора и, порывшись в смрадных одежках, протянул пузырек «Боярышника». Егора замутило с удвоенной силой, но бомж замычал угрожающе, и Егор, зажмурившись, выпил.
В тот день он впервые заметил, что на него оборачиваются. Он плелся по Арбату, едва волоча ноги, и ему было все равно, что думают о нем прохожие.
Тогда же он попросил у маленькой девочки с малиновыми волосами глоток пива, а когда она не дала, вырвал бутылку из рук и выпил одним махом.
Через час он был избит двумя панками, с которыми у малиновой девочки был роман. Он лежал, скрючившись, и смотрел на свою кровь на мостовой. Панки плюнули и ушли. Плевок попал прямо в кровавую лужицу. Егор поклялся убить обоих. Потом.
Вечером он прибился к стайке студентов. И вяло развлекал их жалкими историями своих похождений, забывая слова и выразительно косясь на бутылку. Студенты смотрели надменно и вином не делились. Но Егор никак не мог уйти.
— Меня даже эти… менты не забирают… сплю на этом… как его… на вокзале… они это… подошли… И это…
Тут Егор с ужасом понял, что приземистый человек, который уже минуту стоит в двух шагах от скамейки, никто иной как Стоматолог. Егор попытался спрятаться за спины, но тот, увидев его маневры, растолкал студентов, выдернул Егора из толпы, развернул и дал увесистого пинка.
Егор пролетел несколько метров и упал на колени.
«Убьют!» — подумал он, задохнувшись.
Стоматолог схватил его за шиворот, поставил на ноги и толкнул кулаком в спину. Так продолжалось до конца бульвара. На перекрестке Стоматолог вцепился в рукав его грязной шинели и потащил через дорогу. Только тогда до Егора дошло, что над ним не просто издеваются, а ведут.
Он тут же понял куда.
— Пусти, я сам, — попытался схитрить Егор.
— Нашел дурака, — хмыкнул Стоматолог.
Загнав Егора в электричку, Стоматолог грузно уселся рядом и перевел дух. Поезд тронулся. В мутном окне поплыли серые московские сумерки.
— Сиди на жопе ровно. И слушай, — без всякого выражения заговорил Стоматолог. — То, что твоя отличница заторчала, тебе Сашка говорила. Ты об этом знать не захотел. Твоя жизнь. Но она еще и залетела, оказывается. Спросишь «от кого» — выбью все зубы и заставлю сожрать. Рожать ей нельзя. Во-первых, наркота. Во-вторых, гепатит. В-третьих, кажется, у нее крыша потекла. Неделю уламываем на аборт. Уперлась — и на все один ответ: «Как Егор скажет…» Короче, завтра везешь ее в больницу. Усвоил, папаша?
* * *
Вразвалочку катит по городу красный трамвай, виляет пустым вагоном на поворотах. Голова у Егора кружится и трещит. Похмелиться ему не позволили.
Зато в кулаке у него деньги. Стоматолог дал ровно: на операцию и такси. Егор поехал в трамвае. Сами виноваты. Он же пил полторы недели. На сэкономленные деньги он купит портвейн. Иначе нельзя. Голова взорвется. Да и вообще.
Всю долгую дорогу Егор смотрит в окно. У него уже затекла шея. Но если он повернется, то увидит Юлю, сидящую рядом.
Юля сидит тихо. Не шелохнется. И вчера ночью, когда он приехал, и сегодня утром
она не произнесла ни слова. Только смотрит.
А он на нее смотреть не может. Хотя вчера не уберегся — и краем глаза в глубине Сашкиной комнаты… Он никому никогда не расскажет, что там увидел. Уедет из этого города навсегда. Сегодня же. После того, как.
А сейчас главное — не смотреть.
И отстаньте! Откуда я знал, что эта ненормальная сделает с собой! Ну, уехал в Москву, мало ли, зачем всё превращать в трагедию! У меня своя жизнь, я художник, я должен пробиваться, становиться. Ну, уехал. Не умер же!
Да я даже не сказал, что бросаю ее, просто уехал. Сама себе выдумала, из мухи слона!
Почему я должен отвечать за чью-то больную фантазию? Прав Стоматолог, у нее крыша того!
Или не того? Может, она вообще мне назло заторчала! В отместку, что у меня есть своя жизнь. И что я не хочу состариться у ее юбки, глядя на герань и кружевные занавески! Мещанка!
Еще и залетела в придачу. Откуда я знаю, от кого. Позабавились, а мне расхлебывать?
Как же все достало! Дождетесь — утоплюсь! Броситесь посмертные выставки устраивать, слезливые мемуары писать…
— Чего расселись? Жить тут собрались? Конечная! — это кондукторша трясет Юлю за острое плечо, осколком торчащее из растянутой черной футболки.
Егор вскакивает. И хватает Юлю за второе плечо:
— Вставай, приехали! Не видишь, что ли?
Она поднимает голову. Он не успевает увернуться. И видит пергаментную кожу, черные ямы вокруг глаз. Ее лицо залито слезами. А на мокрых губах прыгает прозрачная улыбка.
«Она точно рехнулась…»
Юлю увела грубая мужеподобная санитарка. Егор минут пятнадцать мучился в больничном коридоре, соображая, обязательно ли встречать ее после операции. Точнее, лихорадочно пытался найти повод не делать этого.
Наконец, он решил хотя бы похмелиться. В магазине при больнице спиртного не продавали. Пришлось идти обратно к остановке. Протолкнув пробку внутрь бутылки, Егор жадно сделал несколько глотков. Подъехал трамвай, идущий прямо к вокзалу. Егор вскочил на подножку, не успев подумать. Двери закрылись.
«Расписание посмотрю и вернусь. Как раз успею», — оправдывался Егор, облегченно глядя в окно с нацарапанной свастикой.
Он позвонил домой из автомата на вокзале:
— Мне надо срочно уехать. По делам. Заберите ее. Я не успеваю. Пусть Стоматолог съездит или кто. Слышишь меня?
— Алё! — радостно откликалась Сашка. — Алё! Ты кто? Выходи, подлый трус! Будем играть в прятки на деньги! Алё! Кто это? Кто это говорит? Алё?
26 
