Пфальц, улица под и над виноградниками, старая мельница, перестроенная под жилье, заполночь, бабочка —
ночная, небрежно и изобильно позолоченная — золотильным порошком, но как же мне быть? золотильный порошок я уже несколько дней как отдал — винограду, наклонно стоящему сверху вниз, сейчас изнутри себя темному, даже лучше сказать: тмимому, и только снаружи кое-где посеребренному, а вовсе не ей, небрежно и изобильно посыпанной чем-то рыхлым и жирным, не ей, под широко- и выгнутолистым, а сейчас похожим на подвитой сухой дождь цезарским деревом (оно же павловния войлочная в честь нидерландской королевы Анны Павловны, дочери императора Павла) сдвинувшей у меня на рукаве свои вздрогнувшие в желтом оконном свете, небрежно и изобильно позолоченные — парчовые, как я бы сказал лет двадцать назад — крылья (а я и сказал: крылья парчовых ночниц), ровно как собаки сдвигают во сне уши, точнее, прижимают их к голове.
Конец пылающего со всех углов сентября, уже не жужжащий, но и не свиристящий еще вечер, ж/д станция г. Эденкобен (Пфальц). Треугольник (немое кино)
Между шпал лежали сухие плевки и стрекоза с еще зеленой головой и уже синим хвостиком. Потный грач склевывал плевки, на стрекозу же поглядывал искоса.
По перрону над ними бегал взад-вперед замшевый индо-пакистанец в узких темных очках цвета и блеска собственных волос. За ним ходила, как коза, старая белая собака — тоже в очках, но не темных, а обычных, в металлической оправе. Похоже, у собаки была дальнозоркость — время от времени она останавливалась на всю размотку поводка, отгибала голову и пристально вглядывалась в перемещение сверкающих воздушных слоев над собой, как будто хотела прочесть там расписание поездов.
Вдруг прибежала откуда-то девушка, такая милая, что даже ягодицы у нее улыбались. Села на корточки и посмотрела перед собой ясными и одновременно сонными глазами, какие бывают только у американцев.
Собака скосилась на нее поверх стекол.
Девушка сделала собаке козу.
Индо-пакистанец обернулся и побежал назад, простирающе срывая с себя очки. Девушка вставала ему навстречу и тоже вся распахивалась (но ни одна из серебристых бретелек не пошевелилась ни на одной из скромных ключиц).
Подъехал, вздымая грача, пригородный поезд эльзасской железной дороги. Когда он уехал, на перроне осталась только собака — стоящая внутри поводка. Она что-то читала в выпуклых облаках, быстро движущихся в сторону, противоположной той, куда ушел поезд, — то есть на восток. Очки ее сверкали золото-розовым первоначальным закатом.
Ноябрь в виноградниках. Маленький соколик
Последние ласточки засвистали и зачпокали, влетая в светящийся пар перед горой, — и окончательно сделали осень.
Шиповник сбросил с себя последние лоскутья и остался с двумя тысячами пятьюстами семьюдесятью тремя маленькими лакированными сердцами, свисающими с его кривовато-коленчатых костей. Лак на них начал уже коробиться и морщиться.
Виноградники же приобрели ту лиловую, рыжую и бурую прозрачность, которая, как известно, вскоре обернется пустотой, обернутой и прошитой колючей проволокой.
Но пока что надо всею этой прозрачностью висит на бочкý, как бы делая бóчку, и чего-то высматривает маленький соколик. По внутри этой прозрачности — по засыпанным гнилой мезгой коридорам — ходят небольшие олени, подъедая недоубранный виноград, уже даже частично изюм — сине-черный и трещащий у них на зубах, как орехи.
А на голых сливах вырос чернослив.
Маленький соколик, быстро маша крыльями и частично еще на боку, никого не схватил, улетел вслед за ласточками.
Кот с подоконника презрительно смотрит на небо.
Солдатские кладбища винограда, конец ноября
Виноград хоронят стоя — то есть: стоя он похоронен. Наклоненными шеренгами — как шел на войну.
Одноногие скелеты опираются на собственный крест из легкого светлого металла. Плечи их осыпаны красно-ржавыми, буро-ржавыми и желто-ржавыми волосами, у некоторых в руках — маленькие раздавленные головы. С искривленного сапога стекает на землю вакса. Земля устлана старыми бинтами и смытыми листовками врага.
А вокруг гор шевелится сверху жемчужный туман. И меркнет, меркнет — наполняется сияющей сыростью, паровою смолой…
Ночью сквозь пустые ряды бывшего винограда видна последняя улица — расплывчато, как сквозь залитое пересеченной водою стекло.
Туда идешь, а во мгле тихонько поскрипывают с обеих сторон раздроблённые кости мертвых виноградных солдат.
26 
