…Те несколько фактов, что ничего не значат сами по себе, но которые уводят каждого из нас дальше личной истории и даже — дальше истории вообще…
Маргарита Юрсенар. «Блаженной памяти»
СТОРОНА «А»
Песенное наваждение. Громкое безумие до десяти вечера (мы же цивилизованные люди!) и тихое, в наушниках, — после. Песню как таковую слышишь лишь в первый раз; затем, уйдя в собственные мысли, воспринимаешь только отдельные всплески голоса, губной гармошки, ударных. Но ставишь её снова, снова, снова, готовясь к тому, что она закончится, и тут же забывая, что у неё есть конец. Приходишь в себя от громкой тишины в наушниках, переживаешь внезапный ужас, вскакиваешь с кресла, делаешь несколько быстрых шагов к проигрывателю, лихорадочно щёлкаешь кнопкой, минуя предшествующие дорожки, вновь запрыгиваешь в кресло, укутываешь ноги в плед (окно открыто, за окном — январь). Пользоваться пультом отчего-то не хочется, как будто ошарашивающее, болезненное переживание окончания является частью ритуала.
There is a town in north Ontario
Винография: Château Fleur Saint Espérit. Bordeaux, 2004.
Итак, вот оно: «There is a town in north Ontario».
В каком таком Северном Онтарио, слышишь? Спрашиваю я его, себя, любого рядомбредущего по жизни. Любого рядомлежащего, рядомсидящего, рядомстоящего. В каком, к бису, Онтарио, к тому же, Северном? Я там не был. Янга что-то спрашивают, а он им — мол, родился в Торонто. Вы знаете, что такое родиться в Торонто? То-то. Ро. Он. То. Онтарио начинается с того же, чем кончается Торонто. Никто не знает, что такое родиться в Торонто. Я тоже не знаю. Наверное, так себе. А может быть, хорошо. В любом случае, рождаешься в Торонто, а поёшь о городке в Северном Онтарио. Там, именно там, и синие окна позади звёзд, и жёлтый месяц, и птицы, бросающие тени на наши глаза. И всё это делает нас беспомощными. Оставляет нас таковыми — в тихой дрожи воспоминания о том, чего не было. Нам никто не поможет, и мы себе не поможем, вот что значит вспомнить городок в Северном Онтарио. Голые мы на ветру, жалкие, бедные, анимула, вагула, бландула. Душенька наша скитается, но помнит то самое Северное Онтарио. И я помню. Там были жёлтые окна под синим небом. Много жёлтых окон. Россыпи огней, когда выходишь на улицу после шести вечера зимой. Иногда луна, иногда месяц — такой особый советский месяц, неопасный, заставляющий вспоминать мультфильмы, а не бородатых идиотов в чалмах, размахивающих калашами. Что же до птиц, то только летом. Тёплыми вечерами они чертили линии на фиолетово-розовом небе, и сердце млело от восторга, ах, и я так полечу, дайте срок… Не полетел, и мстит Северный Онтарио, является то во сне, то в песне. Helpless. Беспомощный, безнадёжный, не полетел. И опять встаёшь с кресла, но не для того, чтобы поставить её ещё раз, нет. Достаёшь совсем другой диск, отщёлкиваешь пультом раз, два, три и вот он — «Dirty Old Town». Мы ещё повоюем!
Винография: чашечка тёплого сакэ перед обедом
— В одной из ваших самых пронзительных и всеми любимых песен, «Беспомощном», вы поёте о городке в Северном Онтарио, куда мысленно возвращаетесь, чтобы ощутить уют. Я всегда полагал, что вы поёте о городке, в котором родились.
— Это не столько определённый городок, сколько некое ощущение. На самом деле это два городка. Омими, штат Онтарио, — один из них. Там я пошёл в школу, провёл свои «годы учения». На самом деле я родился в Торонто… «Я родился в Торонто…» Боже, это звучит как первая строчка песни Брюса Спрингстина (смеётся)… Но Торонто находится всего в семи [семидесяти] милях от Омими.
Нил Янг. Интервью с Ником Кентом, декабрь 1995.
Когда я впервые услышал «Helpless»?
Кажется, в самом конце семидесятых. Старшеклассник, я частенько наведывался на толкучки, толчки дискачей: в отделе пластинок ГУМа, «Мелодии» на Калининском, магазине на «Октябрьской». В один из таких вояжей был куплен или выменян диск «Кросби, Стиллса, Нэша и Янга».
Какой? Просматривая сейчас обложки их альбомов, понимаю, что мне попался «So Far». Сборник с двух первых пластинок — «Crosby, Stills and Nash» (ещё без Янга) и «Déjà Vu», — разбавленный двумя новыми вещами. На нём имеется и «Беспомощный». 1974 год. Эпоха бешеного успеха, стадионных турне и — тяжёлого кризиса внутри группы. Раскрутившим команду менеджерам позарез требовался новый альбом, родить который она явно была не в силах.
«До сих пор» не произвёл на меня тогда особого впечатления. Это не было ни Джими Хендриксом, ни «Лед Зеппелин», в такт которым я самозабвенно барабанил дома за самодельной ударной установкой. На их фоне «Кросби, Стиллс, Нэш и Янг» выглядели вяловатой копией «Битлз». Теперь понятно, что я просто-напросто не был готов воспринять «CSN&Y», алхимию их четырёхголосного расклада, идеально взвешенные и смешанные фолк, кантри, рок. Позволю себе обобщение: русские любители рока оказались глухими и к фолку и к кантри. Ни о какой популярности этих жанров в СССР говорить не приходилось. От «настоящего» рока требовались экстравертность и некоторая инфантильность; диланы и донованы оставались за бортом. Что же до алхимических взвесей, поблажки по части сложности делались исключительно в рамках «прогрессивного рока», унылого детища консерваторских выпускников.
Винография: последние полстопки «Pineau François Ier»
Здесь было бы нелишним задать вопрос психологический,
даже, пожалуй, философский: почему вплывающая в сознание картина маленького городка, где лирический герой провёл своё детство, оставляет его беззащитным? Не будем отмахиваться от такого вопроса, хотя наш ответ неизбежно станет покушением с негодными средствами. Не будем. К примеру, вы идёте по улице, торопитесь на работу или направляетесь в ближайший торговый центр, намереваясь заняться шоппингом. Или просто выскочили пропустить кружку пива или чашку кофе. И здесь, на залитой солнцем улице, или в замёрзшем мрачном переулке, вашему внутреннему взору вдруг является нечто дрожащее, обморочно-трепетное, головокружительно сладкое и страшное разом. Вы видите свою ещё совсем юную мать, которую недавно похоронили. Или россыпь солдатиков на вытертом ковре дедовской квартиры. Или драматические закаты над Заволжьем и себя на волжском откосе, рядом друзья, подруги, мятая пачка папирос «Беломорканал» Первой фабрики им. Урицкого лежит на мягкой майской травке возле тонкой лодыжки… как её звали? вы пытаетесь вспомнить, не выходит. Одна картинка, чистая визуальность, знаки, которые не означают для вас уже ничего, или почти ничего. Остаётся сердечная боль, дрожь, пробегающая по пищеводу, чтобы завершиться комом в горле, набухание слёз. Вы беспомощны. Вы беспомощны потому, что ничего этого уже нет и уже не случится с вами никогда, но не в том дело. Важно, что этого никогда и не было. Ложь, вы слышите, ложь, не было этого! Не было ни матери, ни солдатиков, ни закатов. Вы придумали всё, потому что сейчас у вас тоже нет ничего. Нет ни офиса, ни шоппинг-центра, ни даже любимого кафе. Есть только ощущение жизни, сновидчески мягко и бесшумно уходящей под уклон безо всякого вашего участия, вы ускоряетесь с каждым прожитым днём, оставаясь при этом на месте, — что может быть ужаснее! Вы не можете ничего, даже пошевелить рукой.
Helpless, helpless, helpless
Надо сказать, ни фолка американского, ни, тем более, кантри я никогда не любил. И не люблю сейчас. Толстые мужланские хари в ковбойских шляпах и простые радости жизни — глотнуть бездарного местного «Будвайзера», ухватить за жопу скотоводку, проголосовать за Буша. Ковбой Мальборо, который никак не может сдохнуть от рака лёгких. Янг — из другой обоймы, как и все великие люди той — сдаюсь! сдаюсь! — великой переделки мозгов. Но звучание, выпестованное из окружавшего его детство контекста, отталкивало — ноющие гитары, шершавые трели губных гармошек, фальцет деревенского дурачка. Но всё-таки Янг лучше хитрого зануды Дилана. Или я постарел? И лет через тридцать, е. б. ж., буду пускать слюну под тук-тук-туки-туки в дверь небес?
Винография: мысли о пинте «Гиннеса» в пустом полуденном пабе в Голуэе
В семи или семидесяти милях от Торонто находится Омими?
Правильно, конечно, второе. То ли Янг оговорился, то ли журналист ослышался. Согласно административному делению, городок расположен не в Северном, а Центральном районе провинции Онтарио, на северо-востоке от Торонто. Строго по прямой из Торонто в Омими добраться невозможно, автодорога выписывает крюк, часть пути проходит вдоль озера. Приближаясь к городку, проезжаешь через Peterborough, «ворота сельского Онтарио», как торжественно именуют его составители туристских справочников. В картографической тени сего Петербурга и пребывает Омими.
Изучая детали этого маршрута, я думаю о другом, неканадском. Тридцать километров до Кольцевой автодороги и ещё несколько автобусных остановок в пределах города до метро. Или описывать следует в обратном порядке: стоянка автобусов на «Измайловском парке», медленный тряский час до долгожданного поворота?
Первая поселковая остановка: «Кладбище». Справа от кладбища — двухэтажное здание на несколько квартир; сюда меня принесли из роддома. Этого периода семейной истории я — за тогдашней малостью лет — не помню. Но, проезжая мимо, мама всегда указывала на дом в автобусном окне и вспоминала бывшую соседку Константиновну.
Затем «Фабрика». За ней «Почта». Почта уже на моей памяти превратилась вначале в продуктовый магазин, а из него в Клуб юного техника. В нём было несколько кружков, я посещал фотографический, где печатал с приятелем мутные фотографии рок-групп, переснятые с закордонной прессы. «Кросби, Стиллс, Нэш и Янг» среди них отсутствовали.
Потом «Промтоварный магазин». В соседнем доме жил тот самый приятель — с приветливой матерью и молчаливой сестрой-архитектором. Туда же через несколько лет я пришёл на его похороны — первые в моей жизни похороны близкого человека. Тёмная история с двумя версиями, официальной и неофициальной, из которых обе — жутче. Наркотики, несчастная любовь, поножовщина. Он к тому времени уже умело варил мак и гонял по вене. Объединяла нас по-прежнему любовь к року, а из новых увлечений — чтение самиздата, попадавшего в их дом через сестру.
Винография: Domaine Deletang. Touraine, 2002.
With dream comfort memory to spare
За «Промтоварным» следовал «Молочный магазин».
И наконец «Клуб». Оттуда пять минут до дома. Поле, летом засеянное картошкой, покрытое снегом зимой. Детский сад, где вечером, перемахнув через забор, собирались местные подростки — покурить, побазарить за жизнь — в тесных домиках на игровых площадках. Четырёхэтажное жилое строение, принадлежавшее, кажется, Фабрике. И ещё одно, наше, жэбэковское. На Заводе железобетонных конструкций познакомились молодые отец и мать, приехавшие в Н-ск из Баку.
Это была окраина посёлка. Скажу более: это была окраина того, что я считал человеческим миром. Далее шли ряды гаражей, а за ними начинались Лево и Право.
Лево — территория химии: фармацевтического завода «Акрихин» и нескольких других предприятий того же рода. Иногда по утрам оттуда подступали желтоватые туманы. Туманы приносили с собой ни на что не похожий запах. С тех пор строчка «Утро туманное, утро седое» вызывает у меня видение тихого постапокалипсиса, безвидной и пустой земли, но не в начале Творения, а в конце мира, разрушенного последней мировой войной. Оказавшись вдали от цивилизации, в каком-нибудь идиллическом местечке, будь то Тоскана или Морван, и узрев поутру романтичную дымку, я невольно интересуюсь, нет ли поблизости химического завода, — к смущению благорасположенных и экологически сознательных хозяев.
Где-то в Лево раскинулась Свалка. Поход на Свалку был одним из самых отчаянных мальчишеских приключений. Что мы искали там? Оттуда ли приносилась домой странная стеклотара? Или уже с Базы, где полдня в неделю, старшеклассником, я сколачивал ящики для таинственной медицинской продукции — под руководством весёлых пьянчуг с обрубленными пальцами? Это, кажется, называлось учебно-трудовым воспитанием.
Воспоминания мешаются. Дымящаяся земля, зыбкая от мусора. Из-под неё, словно амфоры новой атлантиды, выглядывают прихотливо изогнутые колбы, торчат пробирки. Принесённые домой колбы ставятся на подоконник как украшение, в пробирки складываются двухкопеечные монеты. Колбы и пробирки считаются знатной добычей.
Существует ли Свалка по-прежнему, нашёл бы я сейчас дорогу туда?
And in my mind I still need a place to go
Право было Природой, иной землёй.
Плотина. Озеро. Лес.
У Плотины стоял свой дом, в нём жила семья смотрителя, державшего свою корову. Там обитатели поселковой окраины покупали парное молоко. Там же зимой катались с горки на лыжах и санках.
Водоём, называвшийся Озером, был на самом деле большой запрудой, образовавшейся в результате постройки Плотины. Но — не мне менять священную топонимику. Собственно, наличие реки и вызвало к жизни посёлок. На ней возвели Фабрику, чтобы было откуда брать чистую и куда спускать отработанную воду. Фабрика стояла выше от Плотины, выше на километр — гигантское расстояние, в которое вписывалась значительная часть поселковой жизни.
У Озера были Этот и Тот Берега.
Этот Берег: здесь купались и млели на заботливо рассыпанном мелком песочке. Пили водку, портвейн, «Белое крепкое», спирт, принесённый с «Акрихина». Заводили знакомства. У Жеки, устраивавшегося на лето лодочником от Фабрики, выпивка шла особенно душевно. Одногруппник по яслям, детскому саду, потом одноклассник, затем пролетарий Н-ска, Жека был высок ростом и артистичен, посещал драмкружок, а посему — всегда окружён восторженными девами: младыми бухгалтершами и студентками местного техникума, разгонявшими свою поселковую тоску любительскими экзерсисами на театральном поприще. Наведывались на лодочную станцию и по-деревенски эротичные работницы Фабрики; приехавшие из белёвых и жиздр, они обитали в общежитии и мечтали о лучшей доле.
На Тот Берег полагалось переплывать, лучше — поддав. Или прогуливаться, минуя Плотину, в направлении Бабкиной Дачи.
Сосны, полянки большие и маленькие. Кто был сей муж Бабкин, история умалчивала, но место для своей несохранившейся дореволюционной дачи он выбрал правильное. Сюда ходили жечь костры, играть в футбол, выгуливать подруг.
Узкая полоска картофельных полей. За ней ещё один лесок, где летом резво выскакивали из земли черника, голубика, земляника. За леском — Карьер и пруды Рыбхоза. Чайки, волнисто полёгшая трава, тренировочные окопы дивизии, стоявшей неподалёку. Жёлтая земля, стреляные гильзы. Это детское лето. Изрытая экскаваторами гора, где можно было найти спуск по душе — пологий или крутой — зимой, на санках или лыжах.
Винография: Domaine de Valmagne. Vin de Pays des collines de la Moure. Без указания даты.
Вновь посетил я его, свой полуторамиллионный Омими, с полгода назад.
Приехал, как и раньше, как и очень сильно раньше, поездом, последние полчаса пути глядя в вагонное стекло на кислотных цветов рассвет над ни чем не примечательным среднерусским пейзажем. Мелькают деревни и рабочие посёлки, у шлагбаума мрачно ждут ранние велосипедисты в резиновых сапогах (почтальоны? доярки? рыбаки?), неведомых целей склады, промзоны разной степени упадка и разрушения… Всё это в обрамлении встрепанных кустиков, могучих тополей и жалких берёзок; на горизонте уже угадываются силуэты большого города, и жадный взгляд пытается угадать, где же там твой бывший дом, да не выходит, как бывало: буржуины понастроили офисов и торговых центров, и родная девятиэтажка, стоявшая раньше на самой городской черте, исчезла, растворилась среди нового микрорайона, даже плоской крыши её уже не опознать. Тем временем поезд подходит к вокзалу, именуемому, как и прежде, Московским. Чисто метёный перрон, на котором ёжатся от бодрого утреннего холодка таксисты и встречающие. Тебя тоже встречают — в твоём Омими осталось множество близких и друзей, и каждый норовит присвоить на время родного чужестранца. Между прочим, часто задумываешься вот о чём: приехать бы в любимый город инкогнито, снять номер в скверной местной гостинице и. И что? Не знаю. Скажем, посетить городские районы, где в той жизни не был никогда, досконально изучить Кузнечиху-2, облазить потаённые уголки Красной Этны, пройтись по улицам 4-го микрорайона, заглянуть на Восточный посёлок. Там ведь тебя никто не знает; значит, и не узнает никто. После чего спокойно уехать неразоблачённым, унося новый образ знакомого до блевоты города. Пошлая довольно идейка, тем паче, обязательно какой-нибудь стервец из прошлой, нет, позапрошлой, нет! позапозапрошлой жизни непременно-таки попадётся на пути, подскочит, хлопнет по плечу, расскажет свою жизнь, а заодно поведает о своих взглядах на политику, мораль и спорт. А ты стой, кивай головой, уклоняйся от перегарного выхлопа из поблескивающего золотом и железом рта да придумывай безопасные пути отступления. И, что самое мерзкое, ускользнув под предлогом последнего автобуса на Бор или счастливо зазвеневшего мобильника, будешь потом страдать от тяжкого морального несварения — до тех пор, пока не придёт в голову, что мужик, проведший тебя по всем извилинам своей пропахшей «Экстрой» и «Примой» биографии, обознался. Федот — да не тот! Да-да, я ведь сразу подумал тогда, что как-то странно он вспоминает наше общее детство, нет контакта, нет стыковки, ведь не был я никогда на стрельбище за Гнилицами, не ходил в боксёрскую секцию, и даже ни разу не жевал гудрон! Ошибка! Обознатушки-переглядушки!
Ты театрально спрыгиваешь на перрон. Объятия, похлопывания по плечу, чья-то рука мягко, но настойчиво отнимает у тебя дорожную сумку, и вот ты уже в машине, давно не ездил я в «девятке», ты, небось, там всё на мерседесах разъезжаешь, или на шкодах, да нет, что ты, я пешком, в основном хожу, или на трамвайчике, а что, у вас там и трамваи есть?, конечно, есть, и, что самое смешное, точно такие, как и здесь, просто наши трамваи сделаны там давно, сейчас их там не делают, да и выглядят они несколько по-иному, но всё равно, садишься на двадцать второй точно так же, как двадцать лет назад садился на двадцать второй этой же марки, только вот город другой и время другое… Да и я другой. Да уж, комплекция у тебя того, подразрослась, да и я тоже несколько, эх! помнишь, как у Пушкина в селе Горюхине, а уж как ты, батюшка, подурнел… Вот едем так, шуточки-смехуючки, вокруг утро, как когда-то, почти пустой проспект, как когда-то, почти вся жизнь впереди, как когда-то, взлетаем на виадук, оттуда просматривается разом всё — и родной завод, и родной район. И вправду, будто ничего не изменилось — вдоль дороги расставлены плакаты с мордами передовиков. И так тепло, хорошо, уютно, по-свойски тебе в этой «девятке», что автоматически начинаешь вспоминать, на какое число у тебя куплен обратный билет. Home, sweet home!1 Отпусти сына своего, ненавистный Омими!
Винография: какая-то калифорнийская дрянь
Вторая Мировая война подходила к концу, когда, в феврале 1945 года, младший лейтенант Скотт Янг вернулся домой к жене Эдне (семейное прозвище: Расси) и сыну Бобу. Он не виделся с ними примерно год. Отправленный в Лондон в качестве военного корреспондента газеты «Виннипегская свободная пресса», он был вынужден покинуть семью всего лишь через полгода после рождения первого ребёнка. Второй ребёнок был зачат в одну из бурных супружеских ночей по возвращении Скотта. Нил Персиваль Кеннет Рагланд Янг появился на свет 12 ноября 1945 г. в Торонтской городской больнице. Вскоре после его рождения отец уволился из газеты, чтобы заняться писанием романов и не покидать более семьи. В конце 1948-го они переехали в Омими, городок, расположенный в сотне километров от Торонто, с населением в 750 человек. В этой буколической атмосфере, на берегу речки, прошло мирное детство Нила, или Нилера для близких. Мальчик обладал завидным аппетитом и проводил большую часть времени на рыбалке. Однажды он едва не утонул в ближайшем озере — из-за своей неуёмной любви к природе.
Оливье Нюк. «Нил Янг»
All my changes were there
Кроме вечных Лева и Права, со временем возникло Прямо.
Дорога к Гидре — ещё одно название из священной топонимики. Вдоль одноколейки, мимо развалин Татарского Аула, штабелей досок, ждавших продолжения судьбы. Мимо речушки, в которую превращалась река, упёршаяся в Плотину. Разросшихся в забвении ив. Первых песочных холмов на подступах к озёрам, образовавшимся в результате добычи песка. Мимо многого, без чего архитектоника моих книг останется тайной.
Наконец вид, открывавшийся на Гидру. Прозрачно голубую в первые годы, стальную впоследствии. Приучавшую к идее безграничности, непересекаемости вплавь.
Там были понтоны: два металлических цилиндра, соединённых мостками. Бесхозные искусственные острова, они заселялись во время купания уставшими пловцами.
Отец, первым бросавшийся в воду, звавший вдаль взмахами рук. Два-три дворовых приятеля, сосредоточенно плывшие за нами, чтобы, доплыв, заслуженно положить ладони на тёплое понтонное железо. Передохнуть. Взобраться на него.
Возвращение домой по шпалам. Мокрые плавки перекинуты через плечо. Столбики вдоль пути, с цифрами, прописанными по трафарету. Боковая ветка, уходящая к песчаным карьерам. Стрелка. Сарай стрелочника. Железнодорожная разметка мира — ясно зримая форма порядка, вызывающая детское уважение. Ты идёшь, и ты идёшь — прямо. Впереди дом. В доме — котлеты и пюре (после купания очень хочется есть). Иногда мимо проходит состав. У человека на лесенке, ведущей в кабину машиниста, серьёзный взгляд. Он наблюдает за бесперебойной работой пути, ведущего от купания к котлетам, от природы к её описаниям в томиках на полках дома. Описания и жизнь совпадают (химические накаты воздуха с Лева — не замечать, не смотреть!). Солнце действительно даёт тепло. Земля — лопухи и муравьёв. Вода холодна, затем приятна, затем рождает усталость. Небо создано светлым, но иногда меняет цвет. Люди в небольшом количестве располагают к любви, в большом — совершенно необязательны.
Винография: J. et L. Perrachon. Domaine des Perelles. Morgon, 2004.
Вот что важно помнить всегда — звучание.
Отвращение ко всяческому кантри возникает не только от визуального ряда, саундтреком которого являются эти завывания, эти гитарные переборы, эти приглушённые тарелочки, эти занозистые трели губной гармошки. Воистину, мерзки стада и те, кто их пасёт: шляпы и джинсы, волевые подбородки, голубые глаза, мужественные конеёбы, рекламные ковбоефашисты. Но хуже всего как раз звучание ихней музыки. Впрочем, кому что. Кому — музыка серебряных спиц, кому музыка здоровых деревенских мужичков. Ключевое слово здесь: «мужичков». До шестидесятых вся поп-музыка создавалась для среднего возраста ничего себе господинчиков вроде Кэри Гранта. Такие вот инженеры средней руки в галстуках — сидят, попивают «Джек Дэниэлс» и млеют от кантри. Освежившись в сверкающем белым кафелем сортире, они опять идут млеть — от мартини и плюгавого Фрэнка Синатры. В воздухе разлита пара сладких эпитетов — «старый-добрый». Эйзенхауэр будет править вечно. Ну, не Эйзенхауэр, так Никсон.
Янг, естественно, не имеет к этому никакого отношения. Но всё-таки имеет. Сырьё, из которого дистиллирована печаль «Беспомощного», именно такого сорта. Тройной возгонки и тройной очистки недостаточно, чтобы скрыть привкус бражки — этой услады усталого фермера. Нет, звучание песни (да и всего Янга) не устарело; старым стал я, жаждущий скоропортящихся модных звуков.
Ничто не кажется сейчас таким смешным, как «парикмахерские группы» восьмидесятых. В каком-нибудь захолустном британском пабе можно провести целый день, попивая и пялясь в экран, где (да-да, это тот самый музыкальный канал, где предаются ностальгии по загнувшимся от кокаина «новым романтикам») гнёт коленца «Шпандау Балет», где тоненьким голоском мечтает о вечной молодости «Альфавиль», где голубенькие Фрэнки направляются в Голливуд, а мрачное «Подразделение Радости» — в ад. Смотреть смешно и стыдно, слушать — просто стыдно. Барабанный удар-выстрел, жидкие электронные дрели, остренький бреньк гитар. Никакого фуза. Чёлки, подведённые глазки, закатанные рукава, бананы, Боже мой! бананы!!! Блестящий мальчишеский хлам, но на самом-то деле любишь именно его, а что ещё любить? Кургузые пиджачки битлов? Унылую джинсню хардрокера? Рэперские штанцы с провисшей задницей? Увы, нужно всегда только то, что никому, в том числе и тебе, не нужно. Мучительно и сладко любить никчемные вещи, кчемные всегда есть кому полюбить. Так затянем же дурными голосами «Big in Japan», «Do You Really Want to Hurt Me?», споём вечнозелёных «Love Cats»! Вот оно, мое музыкальное Омими.
Винография: воспоминания об «отвёртке», питой под «Japan»
Переезд из Торонто в Омими
был отнюдь не единственной сменой места жительства в семейной истории Янгов. За Омими последовал Пикеринг, судя по всему, такой же провинциально-идиллический городок — на востоке от Торонто. Нил Персиваль Кеннет Рагланд разводит домашнюю птицу, зарабатывает на этом вполне приличные для подростка деньги и всерьёз мечтает о будущей жизни фермера.
Снова Торонто, куда влечёт Янга-старшего журналистская фортуна. Юный пикерингский птицевод вынужден распродать свою живность. Приключения на берегах Онтарио продолжаются. Любвеобильный папаша, и без того не отличающийся верностью законной супруге, влюбляется в молодую коллегу по газетному перу, на которой решает жениться. Возмущённая Расси отбывает с детьми в Виннипег. Через некоторое время старшего из сыновей забирает к себе отец. Младший остаётся с матерью.
Рок-н-ролл уже вошёл в его жизнь, чему весьма способствовал поющий по радио Элвис. Незадолго до переезда в Торонто, в 1958-ом, на своё тринадцатилетие Нилер получает в подарок от родителей пластмассовое укулеле. За укулеле приходит черёд банджо, банджо сменяется гитарой. В конце 1962 года, ещё школьником, Янг организует свою первую группу «Esquires». Главному эсквайру, однако, не сидится в Виннипеге. В течение 1964—65 годов «Эсквайры» постоянно наведываются в Форт Уильям на Онтарио, где играют в местных клубах. Группа перемещается в похоронном автобусе, купленном специально для этой цели Янгом.
12 ноября 1964 года, в день своего девятнадцатилетия, в фортуильямской гостинице Янг пишет «Сахарную гору». Такая гора действительно существует в Северной Каролине, но в биографии Янга она никак не зафиксирована. Дело здесь, конечно же, не столько в определённом месте, сколько в «некоем ощущении», как сказал бы сам Янг.
Oh, to live on Sugar Mountain
With the barkers and the colored balloons,
You can't be twenty on Sugar Mountain
Though you're thinking that
You’re leaving there too soon,
You're leaving there too soon.2
Программа намечена, поездки из Виннипега в Форт Уильям явно носят тренировочный характер перед решительным броском вовне из страны детства — с её радостями, которые, тем не менее, о как хочется сменить на иные, взрослые. Намечена и одна из важных поэтических тем: уход, чреватый тоской по покинутому, ностальгия, возбуждающая лирический драйв.
В 1965 году в Виннипеге он знакомится с фолк-певицей Джоан, или Джони, сменяющей тогда же свою девичью фамилию Андерсон на Митчелл (по первому мужу, Чаку Митчеллу, тоже фолк-певцу). Услышав «Сахарную гору», Джони Митчелл ответит на неё «Круговой игрой», которая через несколько лет станет хитом — одновременно с «Беспомощным».
В апреле шестьдесят пятого в одном из клубов Форта Уильям, где играют «Эсквайры», выступает вокальная группа, членом которой является некто Стивен Стиллс. Певцу очень нравится то, что делают «Сквайерз», особенно игра их гитариста. Симпатия оказывается взаимной. Попивая со Стиллсом пиво в своём похоронном бьюике образца 1948 года, Янг размышляет над тем, а не бросить ли ему к чертям своих одногруппников ради музыкальной авантюры с нью-йоркским гостем. Не менее расчувствовавшийся Стиллс оставляет канадцу свой адрес и предлагает подумать о создании совместного бэнда.
Винография: Les Tamarius. Domaine Mas Cremat, 2004.
Во второй половине 1960-х годов продвинутым молодым людям полагалось жить в Калифорнии.
Тем более если вы были рок-музыкантом. Февраль 1966-го. Нил Янг решает двигать в Лос-Анджелес. Именно там, по его сведениям, обретается Стивен Стиллс, сменивший Западное побережье на Восточное. Похоронный бьюик, на котором разъезжали «Эсквайры», закончил к тому времени своё существование. Также как и сама группа. Янг живёт в Торонто и играет в другой рок-команде, «Птицы-майны», куда его привёл басист Брюс Палмер (во время концертов музыканты пускали полетать над собой птичку майну из семейства скворцовых). «Майна бёрдз» просуществовали недолго. Продав инструменты, Янг и Палмер покупают новый «гроб с музыкой», на этот раз старый похоронный понтиак, и отправляются искать Стиллса. С ними — ещё один приятель и три девицы, влюблённые в Нила.
Энтузиазм половины участников автопробега выветривается по дороге. До Лос-Анджелеса доезжают трое: Янг, Палмер и лишь одна из янговских поклонниц. Далее происходит событие, вошедшее в золотой фонд рок-фольклора. Без денег, визы и крыши над головой канадцы проводят десять дней в Эл Эй, безуспешно пытаясь отыскать того, ради встречи с которым и была затеяна поездка. Отчаявшись, они покидают город уже вдвоём — в направлении Сан-Франциско. Где-то на Сансет-бульвар, в пробке, в их моторизированные дроги упирается микроавтобус со Стиллсом и Ричи Фьюреем (Фьюрей пел в группе, наведавшейся за год до этого в Форт Уильям, и тоже знал Янга). «Такая машина с канадскими номерами может быть только у одного человека!» — восклицает Стивен.
Занавес. Конец действия. Читатели утирают слёзы эвентуальным платочком с автографами обеих звёзд.
Основанная четвёркой (плюс барабанщик Дэви Мартин) группа получила название «Buffalo Springfield» — по марке дорожного катка, трамбовавшего асфальт на улице, где располагалась репетиционная база. Короткая история «Буффало спрингфилд» (1966—1968) отмечена бурным энтузиазмом критиков, массой предложений со стороны звукозаписывающих фирм и — бесконечными внутренними проблемами. Янг, Стиллс и Фьюрей обладали слишком яркими индивидуальностями для мирного сомузицирования. Выпустив два альбома (третий вышел уже после фактического распада группы), «Буффало спрингфилд» так и осталась «одним из самых прекрасных неисполненных обещаний в американском роке» (Ассайас). Разрыв между Стиллсом и Янгом казался окончательным и не подлежащим пересмотру.
О мятежная ю, о горячая эм! О эти умопомрачительные ссоры друзей! «А я!..», «А он!..», «А ты!..». Дадим нашим героям успокоиться и снова на время опустим занавес.
Винография: — . Утро, чай («Второй рождественский», купленный в лавке на Гобеленах).
Сколько в мире песенок со словами «When I was young…»3?
Когда-то я навскидку называл не меньше тридцати; сейчас, конечно, потерял форму и, сколько, ни пыжусь, кроме худосочного «Супертрэмпа» и эпического Грега Лэйка, ничего на язык не просится. Но поверьте на слово — их действительно много, десятки, сотни, тысячи. Филолог укажет на продолжение генеральной поэтической лирической линии — не спорю. В конце концов, известно, что, when all of us were young4, деревья были большими, чувства — тоньше, девушки — нежнее, июньские дни — длиннее. Что не могло не стать одной из трёх главных лирических тем — вместе с ахом по поводу возлюбленной и вздохом по поводу неминуемого конца. Видавший разные виды рок-н-ролл надёжно расположился на этих трёх китах и невозмутимо вещает о том, что, когда я был молод, мама говорила мне не балуй, но потом я вырос и полюбил девчонку, которая такая классная в силу ряда причин (перечень прилагается), но смерть — вокруг нас, и так славно умереть молодым, и вообще forever young5… Распевается вышеперечисленное лицами мужского и женского пола различного возраста — от шестнадцати до семидесяти лет, причем дедушки и бабушки выказывают довольно резвые чувства и скачут при этом, как столь же резвые амуры и нимфы, а мрачные внуки и внучки частенько резонируют по поводу неудавшейся жизни и мимолётности счастья. Впрочем, иногда они объединяются, чтобы облагодетельствовать мир, помочь беженцам в Федеративной Республике Континентальной Африки и в Соединённом Королевстве Хиджаба и Бурки, или купить лекарств всем больным тропической лихорадкой, говорящим на суахили. В сущности, люди славные и безобидные: раньше о них ходили всякие тёмные слухи об откусанных крысиных головах, чёрных мессах в духе Алистера Кроули и кокаиновых дорожках длиной в Транссибирскую магистраль, но, в конце концов, всё оказалось значительно проще и даже веселее: монстры бегают по своей вилле в тренировочных штанцах, прибирают дерьмо за домашними собачками и советуют отпрыскам не курить траву. Ещё один, тот, которого съел на обед человек-паук, женат на однокласснице, любит йогурт, обожает своих племянников и даже забирает их из школы. Ей-Богу, какой-нибудь третий секретарь обкома ВЛКСМ был последовательнее в своих пороках.
Так, а что же Янг? Нет, он совсем не when-I-was-young. Янгу не надо вспоминать, когда он был young, он и так Young. Беспомощность охватывает его не от пошлой мысли, что, мол, когда-то в Омими было так славно и я сам славный был когда-то. Нет. Просто «сознанию», говоря дурацким философским слогом, всегда нужно «место», куда оно может обратиться за тем, что называется «памятью». «Память» — не сюжетная звуковая-цветовая кинолента, хранящаяся в нашем мозгу и в любой момент готовая по заказу продемонстрировать избранные эпизоды. О нет! слава Богу, иначе бы мы превратились в безумных киноманов, помешанных на одном только фильме: эдакое персональное «Место встречи изменить нельзя», со всеми его вечными присказками «Я сказал — Горбатый!» и «Вор должен сидеть в тюрьме». Уж этой-то тюрьмы мы лишены. Ведь нет никакой памяти, есть только «память», которая вспыхивает от напряжения сознания, мысли в полной пустоте, в глубокой тьме. Кремень «мысли» высекает искру из кремня «места». Омими? Вспышка вырывает из тьмы нечто странное, случайное, неподобающее — больших птиц, синие окна, тень на заднем дворе, мы даже ничего не успеваем толком запомнить, как искра гаснет. Что это было? Холодный пот на лбу, дрожат руки. Что же, чёрт возьми, это было и что всё это значит? Мы начинаем неуверенно подбирать слова, пытаясь сохранить хотя бы их. Ну да, большие птицы. Ну да, синие окна. Ну да, городок. Как он назывался? Омими. Где это? В Северном Онтарио. Helpless-helpless-helpless-helpless… И никто нам не поможет и не надо помогать!
Винография: Четвёртый день полного воздержания — печень шалит.
И что же Янг?
В ноябре 1968 года он выпустил первый сольный альбом («Neil Young»), а через полгода, в мае 1969-го, ещё один («Everybody Knows This is Nowhere»), — на этот раз с «Крейзи хорс», группой, которую впоследствии он будет неоднократно призывать под свои знамёна.
А Стиллс? В 1968 году, после распада «Буффало спрингфилд», Стивен вместе с Дэвидом Кросби и Грэмом Нэшем создали трио, названное по фамилиям его участников. Согласно одной из версий, первая спевка группы состоялась в доме Джони Митчелл, поселившейся к тому времени в любимом калифонийской рок-тусовкой Каньоне Лорел неподалёку от Лос-Анджелеса. Митчелл была своим человеком: её первый альбом спродюсировал Кросби, а Нэш вскорости стал официальным любовником «Леди из Каньона»6.
Альбом-эпоним «Кросби, Стиллс и Нэш» увидел свет в мае 69-го и был воспринят как откровение «калифорнийского звука». Состав получился вполне звёздным: Стиллса окружал ореол «Буффало», Дэвида Кросби к тому времени ушли из «Бёрдз»7, но общественное мнение было на его стороне, Нэш оставил в Англии весьма преуспевающих «Холлиз». Тем не менее, как объяснял впоследствии Стиллс:
Я не хотел, чтобы мы были ещё одним «Саймоном и Гарфункелем». […] Я имею в виду то, что гармонии и акустические гитары являлись частью шоу, но не всего шоу. Нам также нужно было звучать как рок-группа.
Кросби отлично справлялся с ролью ритм-гитариста, Нэш тоже мог взять в руки гитару, но основная инструментальная нагрузка лежала всё-таки на Стиллсе. Вопрос о четвёртом участнике группы обсуждался с Ахметом Эртеганом, президентом фирмы «Атлантик», выпустившей альбом трио, а до этого занимавшейся «Буффало спрингфилд». Именно Эртеган настоял на кандидатуре Нила — в качестве приглашённого музыканта. Поначалу Стиллс воспринял это предложение как издевательство над собой. К тому же ему казалось, что группа нуждается не в ещё одном гитаристе, а клавишнике, которого он безуспешно искал. Авторитет Эртегана победил, не случайно в сопроводительном тексте к «Кросби, Стиллсу и Нэшу» он был объявлен лицом, обеспечивавшим «духовное руководство» группой. Встретиться с Янгом было поручено тому же Стиллсу:
Вокальные партии [на альбоме «Кросби, Стиллс и Нэш»] просто-напросто сразили его [Янга] наповал. Я поехал к нему домой; мы говорили о том, что следует оставаться братьями, быть немного старше и о том, что мы способны играть в одной группе.
Чуть позже к Янгу отправились все трое. Повторное предложение о сотрудничестве было сделано после того, как — трогательная деталь! — хозяин сыграл гостям «Helpless». Янг согласился войти в состав бэнда: компания и вправду подобралась славная, а перспектива раскрутки собственного имени на её фоне выглядела вовсе сказочной. «Беспомощный» канадец, однако, знал, чего хотел взамен: включения своего имени в название коллектива и возможности одновременно работать над сольными проектами. Условия были приняты. На дворе стояло лето 1969 года.
Винография: Petit Jo. La Roche buissière. Без указания даты.
Отчёт об экспедиции
поступил в местное отделение Академии Наук в четверг, 27 апреля 2006 г., в двух видах: в виде пухлой папки зелёного цвета с розовыми эластичными тесёмочками, перехватывающими её углы, и в виде файла в формате pdf, который некоторое время не хотел открываться, но потом, после некоторых усилий секретаря отделения и двух звонков компьютерному специалисту, был прочитан и сохранен под более удобным названием. Секретарь — немолодая женщина, всю жизнь отдавшая, как она говорила, «служению науки», но, опять же, по её словам, «оставленная на обочине», — проделала все эти операции в самом конце рабочего дня и собралась уже отправиться на ужин с подружкой (сотрудницей одной фармацевтической фирмы, тоже испытывающей сожаления по поводу несостоявшейся научной карьеры), когда, случайно заглянув в зелёную папку, зачиталась и вынуждена была перенести резервацию ресторанного столика на более позднее время. Всего она просмотрела около четверти материалов экспедиции, остальное решила изучить дома и отправила электронный вариант отчёта на свой домашний адрес. Быстро сделав это, секретарь закрыла дверь кабинета, сдала ключи на вахту и поспешила в ресторан, где её ожидала немного рассерженная подруга. Именно быстрота манипуляций была причиной того, что она не успела получить ответ от провайдера — её почтовый ящик переполнен, и поэтому письмо с файлом в формате pdf не может быть доставлен по указанному адресу. За ужином секретарь рассказала о сенсационном отчёте и выразила желание «на старости лет» вернуться к научным изысканиям и проанализировать загадочный феномен, открытый экспедицией. Собеседница выразила некоторое сомнение, заметив, что в местном отделении Академии найдутся, по её образному выражению, «желающие въехать в Зал Славы на чужих плечах». Секретарь не могла не согласиться с этим мнением, но предположила, что у неё есть некоторое преимущество — она уже частично знает содержание отчёта и намерена сегодня же вечером полностью ознакомиться с ним. Завершив ужин чашечкой кофе, подруги распрощались и поспешили домой. Дом секретаря находился в десяти минутах ходьбы от ресторана. Она жила с матерью в небольшой квартире, которую смогла купить после того, как блестяще перевела для одного коммерческого издательства популярнейший роман француза П. Марселя «Чудо мнемоники». Премия за лучший перевод года позволила ей совершить путешествие в Ксанаду и обзавестись недвижимостью. Квартира располагалась на втором этаже четырёхэтажного современного дома, возведённого рядом с железнодорожным полотном, так что попасть к себе можно было, либо пройдя по пешеходному мостику над рельсами, либо проникнув через щель в заборе в запретную зону и перебежав пути. Секретарь всегда пользовалась вторым путём, утверждая, что, будучи нестарой ещё женщиной, всегда успеет заметить приближающийся поезд и избежать смерти. В тот вечер она, видимо, столкнулась с неким препятствием, так как утром следующего дня, пятницы 28 апреля 2006 года, её изуродованное тело было найдено на железнодорожной насыпи.
В то самое время, когда секретарь, ещё живая, доедала ньокки в грибном соусе и запивала их бокалом соаве, сторож местного отделения Академии Наук заваривал кипятком китайскую лапшу и готовился к просмотру сериала «X-Files». Этот пожилой человек, завершивший службу в армии в чине майора, по собственному признанию, «боготворил науку». Чтение фантастики было его любимым занятием. Фантастические фильмы сторож порицал за неуместную помпезность и мелодраматизм, «X-Files» составляли почти единственное исключение. Каждое утро он живо обсуждал научные аспекты прочитанных книг и просмотренных серий с теми сотрудниками Академии, которые разделяли его интересы. Разговоры обычно заканчивались утверждением, что науке предстоит ещё многое выяснить. В тот самый момент, когда агенты Скалли и Молдер выясняли природу удивительных мнемонических способностей канадского мальчика из городка Омими, который во всех деталях помнил подробности путешествия, совершенного трёхлетним Элвисом Пресли (в сопровождении родителей) в Новый Орлеан, на втором этаже академического здания произошло короткое замыкание. Огонь быстро перекинулся на хранившиеся в коридоре нераспечатанные пачки с только что изданным мемуаром покойного главы Академии о бурных шестидесятых годах прошлого века. Сторож почувствовал запах дыма, когда огонь уже уничтожил весь второй этаж. Он вызвал пожарных и побежал наверх, чтобы закрыть тяжёлую железную дверь, отделяющую первый этаж от остального здания. Следствие так и не смогло установить, почему он закрыл дверь с той стороны и остался на лестничной клетке, к которой уже подступало пламя. Пожарные прибыли с большим опозданием, так как на железнодорожном переезде им пришлось долго ждать маневрирующего поезда. В результате здание отделения Академии сгорело дотла. На следующий же день на экстренном заседании городской управы было принято решение построить новое, современное здание на окраине города в районе Парка Памяти. Семья сторожа получила большую компенсацию и страховые выплаты, на которые вдова смогла наконец-то разъехаться с семьёй дочери и купить собственную небольшую квартирку на втором этаже четырёхэтажного современного дома, который стоял совсем рядом с железнодорожными путями. Её несколько смущало, что раз в два часа дом сотрясается от грохота проходящего поезда, но во всём остальном место было совершенно идеальное. Предыдущая хозяйка квартиры, одинокая женщина, потерявшая единственную дочь в результате несчастного случая, перебралась в платный комфортабельный дом престарелых, где заботливые медсестры, сиделки и врачи тщетно пытаются справиться с последствиями прогрессирующей болезни Альцгеймера.
Сотрудница фармацевтической фирмы на похоронах секретаря местного отделения Академии рассказывала знакомым о том, что её подруга за несколько часов до смерти была очень возбуждена отчётом некоей экспедиции, обнаружившей где-то на севере страны «место памяти». По её словам, там, у подножия так называемых «Скал-Близнецов», с наступлением сумерек каждый член экспедиции явственно видел места своих детства и юности. Отчёт представлял собой не что иное, как подробное описание этих видений. Особенность загадочного феномена заключалась в том, что каждый видел там места только своего прошлого. Участники экспедиции неохотно делились рассказами, и лишь напоминания о долге перед наукой и грантодателем заставили их составить отчёт об увиденном. Получив деньги, исследователи разъехались по своим странам и никакого интереса к результатам экспедиции не проявляли. Так как отчёт был безвозвратно утерян в результате пожара, руководство местного отделения решило навести справки у руководства Академии. После длительной переписки выяснилось, что Академия не заказывала подобных исследований и не имеет никаких сведений о внешнем финансировании таковых.
Винография: Funes-Miracle. 1986.
Обложка «Дежавю» отсылает к провинциальной американской старине.
Золотое тиснение. Эмблема фирмы «Атлантик». Под ней — готический шрифт надписи, указующей шесть имён. Крупно: «Кросби, Стиллс, Нэш и Янг». Ниже, чуть мельче, но всё равно достаточно представительно: «Даллас Тейлор и Грег Ривс». Барабанщик Тейлор и басист Ривс — верные попутчики группы. Первый является таинственным персонажем, что глядит сквозь дверное стекло на задней обложке «Кросби, Стиллса и Нэша». Некоторые поклонники считают его Янгом, ожидающим своего часа за кулисами будущего. Сходство, по правде сказать, маленькое, но для эзотерических истолкований это не главное. В семидесятые годы Тейлор и Ривс будут активно востребованы в коллективных и сольных действиях участников трио-квартета.
Ещё ниже — название пластинки, без готических изысков, зато по-французски, что тоже не лишёно ретро-шарма. Альбом назван по песне Кросби, шестой по счёту. Выражение «déjà vu», «уже виденное», обозначает то странное ощущение, которое испытывает человек, попавший в новую ситуацию, но мучающийся глухими подозрениями, что всё это с ним уже происходило.
And I feel
Like I've been here before8
Где? С кем? Когда? Исполненный кросбианской многозначительности текст песни заставляет вспомнить о метемпсихозе: идея перевоплощения душ была весьма популярна в ту эпоху бурного увлечения восточными религиями. Память о прежней жизни нынешних исполнителей, верных музыке предков из американской глухомани? Сепия снимка с обрезанными уголками на тёмном фоне плотной альбомной бумаги. Фото стилизовано под те, что делались в позапрошлом веке для украшения гостиных. Сполоснув руки после воскресного обеда, потомки разглядывают их, припоминают семейную генеалогию.
Посетив лавку исторических костюмов, они собрались на заднем дворе дома Кросби. Каждый участник группы преобразился: сам Кросби — в Буффало Билла (по полной выкладке, с ружьем)9, Стиллс — в солдата Конфедерации, Нэш — в батрака, Янг — в угрюмого бандита, Тейлор — в отчаянного головореза, а Ривз — в слугу.
Фотография сделана Томом Гэнделфингером в имении Кросби (Новато, Калифорния). Люди на снимке образуют две тройки: слева — избегающие объектива, справа — смотрящие в него.
Янг демонстративно глядит в сторону — с упрямством одиночки, подчёркивающего свою независимость от происходящего.
Сидящий на стуле Стиллс тоже отвёл глаза; в нём, напротив, чувствуется полное вхождение в роль.
Ривз добросовестно позирует, изображая на лице неотмирную задумчивость. Шляпа и роскошная психоделическая жилетка à la Хендрикс или Грэм Парсонс говорят о безупречном чувстве эпохи, но не двухсотлетней давности, а той, что за воротами имения.
У стоящего рядом Нэша самый пронзительный взгляд: англичанин, он, кажется, наиболее драматично воспринимает игру в американскую старину под прицелом фотоаппарата.
Кросби, положивший на колено ружьё, придерживает его так, как если бы это была гитара. Дэвида явно развлекает происходящее.
Десперадо Тейлор замер с видом интеллигента, впервые попавшего на охоту и мало понимающего, что делать с вручённым ему огнестрельным оружием.
И наконец собака. Довольная довольством хозяина, она артистична и благодушна. Случаются ли у четвероногих дежавю?
Выражение кажется вполне подходящим для определения эффекта, производимого фотографией. «On s’est déjà vu quelque part, n’est-ce pas?»10, — говоришь ты себе тогдашнему, смотря на снимок. Образы накладываются друг для друга, способствуя новому самоопознанию. То же с мемуарным письмом. Воспоминатель, рассматривающий мысленные снимки, чтобы, пережив мгновенное раздвоение, усмехнуться и вернуть их на прежнее место в ментальном фотоальбоме. И уже не снимок сверяется с памятью, а память со снимком, выдыхая формулу: «Déjà vu». «Беспомощный» — об этом. О сверке воспоминаний с действительностью.
The chains are locked and tied across the door
«Helpless « — попытка подбора ключей к этим цепям. И не главная ли задача собаки на обложке — охранять гитару, лежащую в ногах Янга? В позах же и выражении лиц смотрящих с фотографии мерещится ожидание, просьба о воспоминании. Рука входит в кадр, тянется за инструментом.
We have all been here before11
Мы все были здесь раньше. Мы. Все. Раньше. Здесь. И смысл этой книги в том, чтобы вспомнить свои пребывания в Омими пятидесятых, Сан-Франциско шестидесятых. Даже если, бывший житель советского Н-ска, а затем обитатель западноевропейской столицы, ты попал в Новый Свет гораздо позже. Странное призвание, непонятное занятие: снятие теней с глаз. Теней, отброшенных перелётными птицами.
Винография: Morel-Thibaut. Trousseau. Côtes du Jura, 2004.
Цитируемая литература
Assayas Michka. Dictionnaire du rock. Paris, Robert Laffont, 2000, vol. 1—2, index.
Crosby, Stills & Nash. The Authorized Biography. Text by Dave Zimmer. Photography by Henry Diltz. Da Capo Press, 2000.
Hutchings Ashley. Текст буклета, приложенного к компакт-диску: Fairport Convention. Polydor, 2003.
23 
