Был правдою мой зодчий вдохновлён:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворён.
Только для оборотней:
Не было большей силы, большего знания и большей любви, чем те, вдохновлённые правдой, что сотворили ад. Не было красоты больше той красоты, что обернулась первым уродством. Это утерянная красота Люцифера; свет утренней звезды. Мы никогда не видим максимума, в котором происходит оборачивание. Еξαιφνης. Ангел красоты на миг закрыл рукой лицо. Он отвёл руку, и мы увидели демона уродства. Самое интересное происходит за его ладонью, один миг. Мы не можем поймать мгновение оборачивания, но в нём избавление от фантомов. Оборачивание истины в ложь, добра во зло, красоты в уродство и любви в ненависть: творение ада / творение рая / творение мира. Импликация двух высказываний ложна тогда и только тогда, когда из истины следует ложь. Математическая логика не учитывает того, что истина, чтобы быть истиной, не может быть себе тождественной; она новая. Внутреннее различие делает возможным оборачивание: принц-оборотень перекидывается через пень с ножом в сердцевине. Любящий — возненавидит; честный — солжёт; добрый станет злодеем; красавец — уродом. Вне того, как идёт бесконечное время, нож воткнут в пень, и потому оно и идёт, пораненное ножом, отрезая секунду от секунды. В основе времени и мира то, что в сердцевине пня есть нож. Но каким образом происходит выкидыш? Как мне вскрыть мир? Я нахожу пень с ножом в сердцевине в своём сознании — это вечность, но принц-оборотень перекидывается через него — это время. Прошлое по одну сторону пня, настоящее — когда он пролетает над ножом — момент оборачивания, и будущее по другую сторону пня. Оборачиваясь в настоящем, он помнит начало прыжка и кем он был тогда и ожидает конца прыжка и того, кем он станет потом, но он не знает, кто он сейчас. И когда он перекидывается, истина и ложь, добро и зло, красота и уродство, любовь и ненависть бесконечно переходят друг в друга. Каким образом в сознании единственное мгновение, различное с самим собой, развёртывается в последовательность? Может ли сознание собрать растерзанное время? Новизна на линейке осуществляется за счёт перехода от одной точки к другой, каждая из них уже не новая, стоит мне на неё взглянуть, и я перехожу к следующей. Новизна единственного себе нетождественного мгновения бесконечна. Сознание не удерживает её. То, что пребывает в бесконечно себе не тождественной единственной точке вечности сразу, в сознании представляется в виде множества точек, которые не тождественны друг другу. Они выстраиваются по закону основания. Не подчинись ему.
Те, кто мне снятся, стоят за стеной тумана на краю вересковой пустоши. Осталась память об аромате полей и восприимчивости воска, на который вся красота мира своим прощальным подарком нанесла руну магического зеркала. Возможно, моё тело стеклянное или принадлежит не мне. Есть один портрет Декарта с подписью из Шекспира, что мир — это сказка, рассказанная идиотом. Рассказ идиота вносит искажение. Потому в исполненных улитками Петергофских парках я просил среди чёрных клёнов, чтобы научили меня сбирать росу и облик свой увидеть в тёмной ряске, и херувима отличить слезу, чтоб в тёмной ряске при открытых глазках мне мир был лёгким и держался на весу в идиотом рассказанной сказке. Ложь, зло, уродство и ненависть — искажение взгляда. Но в сказке идиота искажено всё: любовь — искажение взгляда; добро — искажение взгляда; красота — искажение взгляда; истина — искажение взгляда. И других нет; а то, на что мы смотрим на самом деле, — ненарекаемое, о чём мы не можем сказать ничего, даже что оно есть. Каково основание искажения? Первородный грех есть выкидыш; с ним пришли деторождение и смерть, длительность и повторение. Но Плерома и мир — одно и то же. Мир есть эон. Мешает искажение — первородный грех, производящий выкидыш и разворачивающий единственное различное с собой мгновение в цепочку по закону основания. Не подчинись ему.
Мы находимся в галерее кривых зеркал, я и другой, я и ты. Когда ты был на шкале положительных чисел, я бежал к тебе со шкалы отрицательных, но вот я пришёл на шкалу положительных, а ты уже на шкале отрицательных. Наша связь возможна только через точку ноля. Ты мой брат в трещине между мирами, расколе между «тем же» и другим, на несуществующей границе. Мы побратались ножом, воткнутым в сердцевину пня.
Мы — принцы-оборотни. Мы скрываем себя рукой и в этот миг оборачиваемся. Сегодня я видел самого красивого человека, и он был уродлив. Сегодня я видел самого честного человека, и он был лжецом. Сегодня я видел самого мудрого человека, и он был глупцом. Сегодня я видел тебя, и ты был мною. «Кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь, как смотрят на мираж, того не видит Царь Смерти». Я хотел выправлять каждый миг героизмом, и святостью — свои ноты. Я знал, что если есть дурак, чтоб сжечь себя в Духе, ему Земля, как та библейская шлюха, своими волосами оботрёт ноги. Живой Пандорой, претворённою кровью, коль кто-то обольстит Хозяина Смерти, чтоб обернуться вечно юною новью в каких-то нотах, незнакомых для слуха, то землю он, играючи, найдёт пухом, то с Моцартом — искристым хрусталём смейтесь. Майя, Лила, Шакти — кто эти девы, чьи имена так хороши, словно они всегда должны идти вместе? Как обрести мне «свободу столь бесценную, как знают все, кто жизнь ей отдаёт»? Театр стоит — блистательный, зеркальный, полный любви и ненависти, доброго и злого, истины и лжи, прекрасного и безобразного, со своими игрушечными выходами и антрактами, за которыми всегда начинается новое действие, со своими бесчисленными декорациями и всегда повторяющимися сюжетами. И как назвать тот внутренний щелчок, который всё меняет — и не меняет, потому что менять нечего? Гамлет спрашивает о самоубийстве.
Ложь, ложь, я ни во что не верю! Как ждать от Него, что он скажет мне Ты? Если бы я хотел сказать Ему что-то, что бы я мог сказать Ему? Я сказал бы Ему: Господь, которого нет, я люблю Тебя любовью, которая невозможна. Никакого Х нет, к тому же я его знаю, как свои пять пальцев. Он — узнанный, потому что, «если я пренебрегу памятью, где я найду Тебя?» — подобные ангельским слова блаженного Августина. Я жду, внимаю и помню. Я видел лицо Х на конфетной обёртке и на вывеске табачной лавки, он снимает комнату у старушки в соседнем подъезде. Я видел вчера его след и сегодня видел его в толпе. Если встретишь его, убей его.
О нём я писал ангелу Метрополисской церкви в своём эссе про незримые метрополитены наших снов. Он будет тем музыкантом, чья скрипка в подземном переходе разбудит спящих. Живой есть только один. Но потому его и нет, что он дева в платье из цветов яблони, слепой отрок с виноградными улитками в глазах, единственная дверь прочь, сбой в программе. Он — единственный живой среди мёртвых, он — это я, он — дьявол. Он — бог, которого нет. Он — конец конструированного опыта, разрыв цепи, разрушение механики, он — единственный невозможный среди возможных. Конец Метрополиса, метрополитена и всех его ангелов.
Но снова нож пронзает сердцевину пня. И принцы-оборотни не оставляют первую любовь свою, что сотворила ад.
23 
