Джон Хеннесси
Ответ Иову
Ты ли стоял на посту над горизонтом синих вспышек,
льющихся со стальных башен, над кирпичными трубами,
изрыгающими жёлтый дым, и хитросплетениями
поливинилхлоридных труб, семафоров, ж/д путей,
мостов, погрузочных кранов, буксиров на рейде?
Ты ли намёл водорослей из речного устья, велел
стаям лосося буравить стоячую воду канала, черепахам
переползать дверцы машин и аккумуляторы? Ты ль за собою
привёл мечехвостов, серебристость вечера, размашистый слёт
серых цапель, дикий сельдерей у воды в розовом блеске?
Где был ты, когда развозил я сон по протокам? Ты ли
мчал меня речною тропою за нефтеперегонным заводом,
взвиваясь на дыбы от пламени жерл? Тебя ли взнуздали?
И умеешь ли ты разбудить мужей, прикипевших
и ремнями пристёгнутых к верной твоей спине, как сёдла?
Ты ль в Левиафане цехов дождём заржавил брусья,
выжатым из неба, и утопил в приливе баржи? Кто со мною
сравнится? Кто способен взойти по протокам, чтобы фомкой
взломать фабричную дверь, запустить забытый конвейер,
починить просевшую крышу? Ведь всё — моё в поднебесье!
Привидение в розетке
Призрак прабабки Джованны Каталано
Прятался в электричеких розетках
Она любила подтянуть нам спящим
Покрывало до шеи несмотря на духоту
Замедленного воздуха пока грозовые тучи
Наинеохотнейше влачили на восток
Свои лососиные брюхи и я просыпался
Одному Богу известно сколько раз
На взмокшей от жары простыне и
В причёске синих и медного цвета искр
Молотил руками золотую эктоплазму
Не поймите меня превратно я вовсе
Не против призраков и тем более не против
Прабабки Каталано она пекла лучшие по сю
Сторону города Сиракьюс кунжутный хлеб
И фисташковое печенье и умела отцокать
Вальс в старинных траурного цвета
Туфлях насвистывая Ла донна э мобиле
В насмешку над нами молокососами
Когда ей не хватало жестов она материлась
На трёх живых языках и одном мёртвом
А нельзя ли привлечь и привидение к труду
Типа с утра ватрушки а на ужин скалоппине
Не исключено что она потому и держалась
Обособленно от нас лабиринтом тока в стенах
Не считая бзика с подтягиванием нам под горло
Одеяла потому и сказала она гостившему у меня
Луису Лоренцо итальянцу с Кубы явившись ему
Во сне как краснокожее солнце под вдовьей вуалью
В небе Гаваны что он ей милее родных правнуков
А тот уже поднимал подбородок для простыни
Джо Грин
Баллада об Эрни Уайте
Я приятеля Эрнеста очень ясно помню:
Бедняга угодил в сталеплавильную домну.
Упал через заборчик, когда играл в бейсбол —
Моя команда выиграла, а он — ушёл.
Было наше Поле Чудес на холме,
А сталелитейный — внизу, на дне.
Слишком рьяно Эрни тот мячик догонял.
Маме сказали: «Ваш мальчик упал».
Эрни был серьёзен, вечно весь на взводе.
Так сверзиться, видать, было в его природе.
Мы гордились и думали: ба! а каково оно там
Ему слиться в одно с Лукенс-Сталекомбинатом?
«Да послужит же уроком!» — сказала моя мать.
«Так точно!» — сказал я — и марш в кровать спать.
Ведь жизнь — не состязание! На слово поверь мне.
Расслабься. Отступись. Помни об Эрни.
Я помню Хеллоуин давно
Я помню Хеллоуин давно
С оранжевою луной.
Я ждал на крыльце, чтоб мой дядя Джо
Скорее пришёл за мной.
У дома помню вурдалаков,
Стоящих на часах.
Парили тыквы облаков
В шафранных небесах.
Металлургический комбинат —
Сталелитейный ад —
В свете луны. «Ну, готов, солдат?»
Но с виду Джо был не рад.
Как и всякий раз в канун Дня всех святых
(Ах, не снись ты мне во сне хоть!)
Поплелись мы вдоль жалких улиц тех
(Как хотелось от них уехать!).
Шли и пришли, вот его машина —
«Залазь!» — А в машине — бар-
Дачок, а в нём — фляга джина,
А машина была «ягуар»,
Серебристо-бела, что призрак бога.
И мгновенно с места в карьер
На всех трёх скоростях понеслась дорога,
А он пел, что твой гондольер.
Хохоча над нами, луна в окне
Скользила сквозь ночь ночей.
«Покатаемся просто?» — сказал он мне,
И я ответил: «Окей!»
Снег
Ты любил старика и вот теперь
Рассказываешь о нём байки,
А порой даже правдивые.
Жил он у твоей тёти,
В комнатёнке наверху,
Куда ей самой вход воспрещался.
Он сплёвывал табак в жестянки,
А мочился прямо из окна,
Мурлыча песенку.
«Господи Исусе, да что же это такое?» —
Вскрикивала всякий раз тётушка.
А тот, глядя на неё сверху, отвечал:
«Это твой чёртов отец
ссыт из долбаного окна».
В зимнюю ночь его смерти
Ты сидел дома и пялился
Из окна на снег.
На одиночество следов,
Оставленных во дворе
Родителями.
И на свои следы там, где ты вышел было,
Но сразу зашёл.
Белые хлопья кружились
Под фонарями и, падая на машину,
Таяли. Дрожащие огни
Отражались в озерцах себя.
Когда вернулись родители,
Их плечи белы от снега,
Он был уже мёртв.
А наутро, пока ты спал,
Выпал новый снег.
Следы отца, следы матери,
И твои, и всех остальных
Начисто замело.
Дивен и тих был под свежим покровом
Новый, иной мир.
В 1953-м
В 1953-м
Я сидел в гостиной,
Читал комиксы.
Кажется, о Донди-сироте.
А в отвергнутой мной части газеты —
Заголовок:
«УМЕР СТАЛИН!»
Когда отец вернулся с работы
И снял шляпу,
Я спросил:
«Папа, а кто такой Сталин?»
Он ответил:
«Плохой был дядька, сынок», —
И, вынув из кармана, бросил мне
Серебряный доллар!
А теперь наблюдаем,
Как этот серебряный доллар
Падает.
Бен Мэйзер
Изгнанник
Итак, меня курировал куратор
куратора, к которому меня
направили известные мне лица.
Зефир тех гор напрочь выстудил солнце.
Читая вспять сельскую газетёнку,
уплетая ветчину, перерождаясь от кофе,
я изумлялся: многое изменилось тут
с тех давних пор, как мне впервые
приснилось посещение этих мест.
Селяне, до начала снегопада
бывшие новопереселенцами,
сплошь заняты лоббированием планов.
Мне выпало быть в числе первых
счастливцев, отведавших новое меню
в бесклассовом кафе. А в лучшем доме
я опознал своего опекуна. Тот, прожив жизнь,
исполненную благородства, не был
настроен разговорчиво… Но вдруг
я оказался втянутым в гулянье —
и всею массой мы сошли во ад.
Фуриозо II
Я призрак из античной бездны лет,
Другой поэт вложил в один куплет
Всю жизнь мою. Я украшение,
Что помнит с сожалением богач.
Здесь губ твоих немое восхожденье —
Сквозь мрамор плоти — в мой последний плач,
В единственную оду, наважденье.
Ты рдеешь, как тотем безротый, я ж
Истрачен, собран в эго-саквояж,
Нет, мне не обновлять свой камуфляж
Вблизи от терема солнцеворота,
Но тайно ускользнуть из оборота
Под леденящим взором девы-жертвы,
Уложенной на стол жратвы и жатвы,
Чей караван летел на скоростях
Средь лиц деревьев, в обстоятельствах.
Джит Тайил
Бхагавадгита с примечаниями
Всё живое продолжит жить
вечно,
несмотря ни на что,
поживать — не тужить
в комнатах, не похожих на знакомые нам комнаты.
А что, если нам оборвут понты
вот сию минуту?
И бледно-синюю
хворь скинет маску — что ты
сможешь вспомнишь тогда про ощущение боли?
Это происходит волей-неволей
со всеми,
и здесь мы
дублируем дела минувших дней,
а затем им предстоит восповториться в будущем.
Закон железен. Теперь, допустим,
подёргай окна
за ручки: где она,
привычная, пронизанная светом
даль неба? И где искать её, когда ты уже там?
Автопортрет I
Ему по душе строгая симметрия места:
ничего лишнего, ничего бросового,
каждая книга в своём специально
отведённом закутке.
(У горя есть оборотная сторона.
Ты хочешь быть счастлив или писать? —
постоянно спрашивает он себя.)
Вот он ставит кастрюлю на плиту.
Все символы в его руках
заняты искуплением грехов.
Призраки прошлых празднеств
бросаются, как стайки леммингов,
в недостаточное пламя.
Каждое малое деяние
сопровождается полчищем бесов,
как дружественных, так и не-.
Ночью, изнемогши от труда,
он мгновенно проваливается
в честный, без сновидений,
открытый всем стихиям сон.
Дом на время отпуска
Блаженны мёртвые,
особенно в дождь, но ещё блаженнее —
при любой погоде — мы, сытые и согретые.
Хоть юный Кости, зачастую бродящий
среди живых, и не жалуется, но мы лучше одеты
и спим не в ящике.
Более того, нам пока есть, что терять (т.е. всё).
Грипп, хлоп, гроб — и ты в земле, отверзающей
свои богатства, глубинные виды, скуку…
Мы же, не признающие непостоянство своё,
игнорируем науку,
глотаем дни, как кофе, по два в один присест,
все жаждем изобрести себе песню, песенку.
Пока не истекла краткосрочная промоакция,
вот тебе, г-н Цыплёнок, постоялый насест.
Выигрышная ситуация.
Принимай предложение, на славу отдохнёшь.
Да не вынудит тебя пунктуальность отказаться
от прямых преимуществ ничегонеделания.
Что за нужда в свете дня? Любая привычка дурна.
А скоротать время
помогают пантомима себя и водка-мартини с утра.
Обдумывай, что будешь говорить сегодня.
Вот ты и тут
Пчёлы лета парят над нью-йоркскими авеню,
как влюблённые, по июньскому теплу.
Старая новость: в твоём легальном положении
не предвидится никаких улучшений — и
можешь сколько влезет вздыхать о городах,
которых теперь никогда не увидеть, ах.
А одному городку на Востоке всё не спится,
полгода ждёт под дождём, а полгода страшится
собственных наречий. Там на вид не пло́хи
руины пышных зданий викторианской эпохи
да шестиногие памятники британским прелюбодеям.
Секс и насилие: бей людей, еби блядей — им
всё пустяки да шалости, шик и шум.
О странной же ерунде думает отстранённый ум.
А об иммиграции в Америке суров законец:
что-то прошляпил — и иммиграции конец.
Твой танец, как предписывает канон:
один шаг вперёд, два шага — вон.
Будущее всё мчится — и ты им мчим,
преследующий. Оно — за угол, ты — за ним,
типа как такой заводной скоростной Орфей,
друг всех трёх последних своих всё ещё друзей.
Его голос всё тот же, всё та в вышине луна,
лишь одно ушло: не ждёт жена у окна.
50 
