Саша — контролер турникетов на подмосковной станции. Как в данный момент и я.
— Ты чего приуныл? — спрашивает он.
— Да вот, думаю… Рабы мы: херачим по семнадцать часов в сутки. А ночники вообще — по девятнадцать. Ни о каких сверхурочных не заикаемся. Мы заключенные. А старший контролер наш — капо. Знаешь, кто такой «капо»?
Саша поднимает брови:
— Надзиратель над заключенными?
— Да. Из числа самих заключенных. Но если мы рабы, то скажите нам это прямо. У нас же иллюзии. Вдруг достоинство нам какое-нибудь померещится. Если мы узники — пусть добровольные, но по факту, — то обязуйте нас покупать за свои кровные не форму, а робу. Полосатые пижамы. Полосатые шапочки. Как в настоящем концлагере. Мы должны понимать, куда мы попали и кто мы есть на земле этой скорбной. Капо тоже должен надеть полосатую робу, но на рукаве носить шеврон. Палку он может не покупать, подобрать на земле. Но она ему нужна обязательно. Чтобы нас бить.
— А у проверяющего? Вот нагрянул в павильон проверяющий. У него тоже палка? — Саша кажется заинтригованным.
— Да. Но он ею нас не бьет. Мы для него слишком ничтожны. Он ею бьет капо. Проверяющий — в дверь. Мы шапочки посрывали, руки по швам — и не дышим. А капо к начальству рысцой-рысцой, в позвоночнике прогнулся, взгляд ловит: «Оберкапо! Во время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось!» И тоже замер. Не сморгнет.
Эта работа располагает к фантазиям. К образам. Смены огромные, бесконечные, и их надо как-то преодолевать. Вот и развлекаешь себя картинками, внутренним кино.
А еще она располагает к болтовне. Я бы даже сказал, к речевому недержанию. Причина та же — чтобы время не стояло колом. Несешь, в основном, чепуху — от усталости, от отупения.
Это касается не только меня. Это касается контролеров на всех ветках. Ну, и на нашем направлении — само собой. Профдеформация. Переливание из пустого в порожнее. Сенсации выдающейся ничтожности. «Этот не смывает». «Эта переложила использованные чайные пакетики в кружку того». Моих коллег на нашем направлении часто переводят со станции на станцию, поэтому все про всех всё знают. Наша ветка — это одна непрерывная, пульсирующая сплетня.
Думаю, зэка в концлагере спали больше, чем контролеры. Кто-то скажет: «А что ты хочешь? Это вахтовая система. Две недели работаешь — две недели отдыхаешь». Но это в идеале. Давайте приглядимся, как это выглядит в реальности. Две недели, на которые ты подписался, называются — «твоя» вахта. И ты обязан на нее выйти. Есть еще так называемая подработка: это «выходные» две недели, которые легко превращаются в рабочие. Если ты изъявишь желание, конечно. И большинство контролеров такое желание изъявляют. Почему? Потому что сюда устраиваются преимущественно приезжие. Расходы на дорогу к месту работы им никто не оплачивает. Чем дальше человек живет от Москвы, тем существенней траты на билеты. Для сибиряка, например, они составят около двадцати тысяч рублей. Чтобы покрыть эти вложения, контролер просто вынужден брать «подработку» и отстаивать по три, по пять вахт. Нередки случаи, когда люди буквально живут на станциях месяцами. Спят по четыре-пять часов. И вроде как это нормально. А что такового? Он сам так захотел.
«Работнику предоставляется общежитие». Звучит неплохо. Но, допустим, человек хочет найти в Москве другую, более достойную работу. Соответственно, ему надо рыскать в интернете, рассылать резюме, ходить на собеседования. И все это время он должен где-то жить. Поисками вакансий он может заниматься только в выходные между вахтами, а общежитие предоставляется только на время работы. Отмотал вахту — освобождай койку. Арендовать комнату у местных — тоже вроде как зачем? Если за две недели ты новую работу не найдешь, наступит очередь следующей «твоей» вахты, а значит, у тебя опять есть жилье. Получается, общежитие — замануха, «пряник», но одновременно и якорь, который удерживает на этой работе.
Другой вариант. Человек решил, что не хочет пахать в таком изнурительном режиме. Ему бы подошел вариант: сместить рабочие вахты в одну большую — и выходные соединить в один большой выходной. Например, три месяца отработал — три месяца занимаешься чем-то другим. А вот и нет. Так нельзя. Ты обязан трудиться в режиме «две недели — две недели».
Чем больше я думаю про вахтовую систему, тем отчетливей понимаю: ее изобрел кто-то очень умный. Кто-то с необыкновенно лысым, шишковатым, выдающимся лбом думал над тем, как привязать работника к работе. Как заставить его максимально вложиться — временем, силами. Выжать из него всё, а дать — чепуху. Сухарик. Тот минимум, чтобы работник не сдох.
Снимаю шляпу перед этим плешивым.
Саша смакует, как он напьется после окончания вахты. «Сдам последнюю смену — и первым делом пойду в магазин, возьму бутылочку».
Каждое утро, в шесть часов, когда я прихожу в павильон, он встречает меня, отдежурив ночь, и говорит одно и то же. Осталось, мол, столько-то дней. И каждый раз он показывает размер грядущей «бутылочки» — разводя руки. Так показывают рыбаки размер пойманной рыбы. (Кстати, Саша заядлый рыбак.) И чем меньше до конца вахты остается дней, тем шире он разводит руки. Даже боюсь представить, какую огромную «бутылочку» он покажет в последнюю смену.
В ответ на вопрос, как прошла ночь, Саша оживляется. Имели место три события.
Первое. Саша был в «контролерке». (Так называется наша будка. Есть еще одна — предназначена для старшего контролера. Они расположены друг против друга и примыкают изнутри к торцам павильона.) Так вот, сидел он в будке в предвкушении, что сейчас придет последняя электричка, а потом он закроет павильон, и можно будет расслабиться. Вдруг видит, что раздвижные дверцы дальнего от него турникета пощелкивают и дергаются. Иногда бывает, что механизм начинает сбоить. В таком случае достаточно резко потянуть створку, и та перестанет ерзать.
Он направляется к неисправному турникету и вдруг видит пьяную девочку лет семнадцати: она хотела проползти под дверцами, застряла — и теперь елозит по полу. А буксует она, потому что не сняла рюкзачишко, и он бьется о нижний край створок.
Саша стал прохаживаться взад-вперед, рассматривая пойманную чепуху.
— Ну, как дела? — наконец интересуется он.
А чепуха молчит и только колотится о пластиковые створки.
— Ну, ты ее пропустил, в конце-то концов?
Саша красноречиво вздыхает. Я так понимаю, что юница была освобождена и пропущена.
Пять минут седьмого. На смену приходит Алексей, старший контролер. Капо. Брутальное выпячивание подбородка, солидность — и вдруг быстрый, недоверчивый взгляд. И снова — крутая физиономия. Лет ему слегка за сорок. Роста небольшого, пузцо, жопень. Саше полтос, но выглядит ровесником капо. Он выше Алексея на полголовы, сухощавый. Слушая начальника, он чуть наклоняется вперед, в знак лояльности, и покачивается, как будто кланяется; руки держит перед собой, скрещенными на причинном месте.
Первым делом Лёха выговаривает Саше за то, что тот в кителе:
— Мы меняем форму в полном составе. Сразу все — на станции. Почему я такие вещи известные тебе должен повторять? Если стоим в кителях — то все стоим в кителях. Если в рубашках — то в рубашках. Сегодня мы стоим в рубашках. Красота в единообразии. — Алексей бросает взгляд на меня. — Прекрасно. Сегодня никто не опоздал. И там, — он кивает в сторону второго павильона, через пути, — все на месте, даже Маленький Эдичка. Отлично. Звоню дежурному.
Говорит он невнятно, бурливо, как будто ест перловку чайной ложечкой и давится кашей. Еще потому эта метафора точная, что, когда человек торопливо жрет, он головой воздух бодает. Алексей, когда говорит, так же делает. Косноязычие его происходит от выпячивания подбородка (что приводит к зажиму челюсти) и от отсутствия переднего зуба. Как он потерял зуб? Леха получил удар снизу в челюсть и шлепнулся на задницу. А когда встал, безбилетника уже не было. Как так все случилось? Старший отказался пропустить через турникет человека в хорошей физической форме. И к чести Лёхи: он и сейчас так делает. Потеря зуба ничего не изменила. Короче, дикция его такова, что половину слов мы не понимаем. Например, «Маленький Эдичка» у него получается как «Маленькое Яичко».
— Какое-какое «яичко»? — прыскает Саша. — «Маленькое»? Ты о чем вообще?
(«Маленький Эдичка» — это контролер из второго павильона. Да, он невелик, но, справедливости ради, и Лёха не намного больше. Об Эдичке позже.)
Мне вот интересно: что будет, если Алексей лишится второго зуба? Как будет происходить коммуникация? Хотя… он может общаться с помощью смс-ок. Подбегает, например, к Саше. Что-то ему булькает. Видит: не понимает. Выхватывает телефон из кармана, пролетел пальцами по экрану. У Саши — бзынь — послание: «Распишись в журнале».
Старший уходит в свою будку звонить. Спрашиваю у Саши:
— Он каждое утро дежурному так отчитывается?
Я тут недавно. Мне все интересно.
— Старшему полагается три раза в день звонить. Утром — что все пришли, все трезвые. В обед, что никто не напился. И вечером…
— Что все наконец-то напились? Благополучно?
— Да. Что можно растаскивать.
Это, конечно, всего лишь шутка. Пьяный контролер — это ЧП.
Саша стаскивает китель и ворчит, что он тут задубеет, в рубашке-то.
Я говорю:
— Это что. Вот будет плюс тридцать, — заставят стоять вообще в одном бикини. Голубокого цвета, с маленьким галстуком на хую.
Саша заулыбался:
— Представляю наших баб в такой форме: на них и бикини-то не будет видно.
— Неважно. Проверяющий придет, они животы поднимут, покажут ему тряпицу, что вот, мол, на нас правильная форма одежды, отвянь.
Второе событие, которое случилось с напарником ночью: был проверяющий. После закрытия павильона «ночник» зачастую дремлет. Этого не полагается. Периодически объявляется с проверкой кто-нибудь из начальства. Если подловят, штрафуют. За сон могут снять с зарплаты тысяч пять. Легко. Проверяющий стучит в дверь павильона. Если контролер не открыл, то на него составляется акт. Что означает штраф. Поэтому ночные дежурные страхуют друг друга. С той станции, где только что побывал проверяющий, звонят на другие, ближайшие. Едет. Едет! Едет ревизор!
Как я уже сказал, «контролерка» у нас примыкает к торцевой стене. Двери рядом. Саша рассказывает: он услышал стук и впустил проверяющего. В этот момент на столе в будке звонит телефон. «Гость» — цап его — и к уху. Саше слышен голос из трубки. Голос «ночника» с другой станции:
— Проверяющий едет! Проверяющий едет!
А тот смотрит на Сашу и ехидно улыбается:
— Да, знаем, знаем, — говорит. — Я уже здесь.
… И третье происшествие этой ночи. Как полагается, в пять утра Саша отпер двери. На одной из створок неисправна щеколда: отсутствует штырь-рычажок, и вместо него «ночники» вставляют подходящую по диаметру палочку. Саша вытащил этот штырь, а потом пошел в «контролёрку» и сел лицом к турникетам. Включил радио в телефоне, мобильный и палку положил перед собой на стол. Окошко в будке перед ним открыто. Сидит, клюет носом. Павильон пустой. Только время от времени с перрона заходит тощий парень, ждет первую электричку. Радио журчит, Саша дремлет, тощий кружит, то приближаясь к будке, то отдаляясь. Наконец, резко просовывает руку в окошко к телефону, но неподвижный, казалось бы, расслабленный контролер хвать его деревяшкой по пальцам. Стук палки по костяшкам. Возглас, рука отдергивается. Топот.
Конечно же, Саша не кемарил, а с самого начала следил за наркоманом через опущенные ресницы.
Мы вспоминаем разные случаи из ночных дежурств. Я рассказываю историю Ирины (контролера из второго павильона). Этой зимой с ней произошел такой казус. Ушла последняя электричка, как вдруг прибегает пьяный чел: оказывается, опоздал на поезд. Ирине надо закрывать павильон, но выпивоха и слышать не хочет снова выпиливаться на мороз. Она угрожает ему полицией.
— Отлично! Отлично! — загорается тот. — Вызывайте!
Ирина думает, что это он шутит так. Но тот, наоборот, серьезен. Идея теплой полиции ему страшно нравится. Видя, что контролер и не думает исполнять своей угрозы, алкаш принимается пинать турникеты — вначале слабо, потом все сильнее.
Ирина давай его увещевать, но потом видит, что слова ее не производят никакого действия. Она давай звонить «ночникам» на другие станции и советоваться, как ей поступить. Ей говорят: «Ну, если человек просит, — ну, вызови ему». Ира — в отделение, а ей там: «А мы ему такси, что ли? Разбирайтесь сами».
А пьяница все больше входит в раж. Ирина прячется от него в дежурке — «синяк» давай пинать дверь дежурки. Где моя полиция? Сколько можно ждать!
В конце концов, патрульные все-таки приехали и «приняли» дебошира.
Пара слов о важности дикции. Считаю, старшему контролеру хорошая артикуляция просто необходима. Такая каша во рту, как у Лехи, — это попросту опасно. Допустим — природное бедствие. Наводнение. Сель. Обезумевшее человеческое стадо ломит через турникеты. Старший произносит прочувствованную речь. «Не надо паники, женщин и детей пропускаем вперед!» А его никто не понимает. Безумие, наоборот, только усугубляется. Наделенный властью человек говорит толпе что-то важное. Наверно, даже жизненно важное! Но что именно? Сколько ни вслушиваются перепуганные бедняги в шепелявые звуки, ни вглядываются в шлепанье губ, они не в состоянии уразуметь. Неминуемо будут жертвы. Поэтому считаю: хочешь получать зарплату старшего — будь добр, сдай экзамен по сценречи. Дворников-азиатов — тоже отправить тренировать произношение. Их никогда не понять. А мы же лицо города. Наукограда, ёптыть! Занятия со специалистом — за свой счет. Камешки в рот, как в фильме «Король говорит», — и погнали.
…Подъезжает электричка. В павильон заходят три пассажира. Самое первое, мгновенное впечатление — больные церебральным параличом. Или зомби, скособоченные, с прижатыми к плечу (к левому или правому) головами. Потом приглядишься: в руках у пассажира баулы, которые и перекашивают фигуру, а головой он прижимает трубку к плечу. И так — и первый — и второй — и третий.
От кассы отходят три женщины, явно приезжие. Разминулись с зомби. Растерянно разглядывают турникеты.
— Как нам пройти-то? Вот. У нас билеты.
— Так проходите.
— Мы не умеем.
— Мы первый раз.
— Объясните нам.
— Хорошо. Сейчас будем учиться. Вставляйте в щель билет штрих-кодом вверх. Так. Первый пошел. Второй пошел. Третий пошел.
— Как парашютисты?
— Да. Как парашютисты. Все верно. Все верно. Как парашютисты.
С платформы выплывает страшно медленный дедушка. Его согнуло буквой «Г». Спотыкаясь, коротко шаркает; клюет носом в такт шагам. Широкая, ватная борода лежит на груди, как манишка. Целеустремленно стучит палочкой. Но что это может быть за цель?
— Быстрее проходите. Прищемит же сейчас.
Придерживаю дверцы турникета. А он все ковыляет и ковыляет, и размеренно, с одышкой тянет:
— Быстро я не уме-ею. Я ползу-ун, а не иду-ун.
Саша кивает вслед высушенному старичку:
— Что про него скажу. Он каждое утро сюда приходит, сыпет перед павильоном крошки голубям. Потом до соседней станции прокатится — и там тоже птиц покормит. Потом назад к нам. Это он сейчас возвращается.
— Вот, значит, как: ритуал у человека, — я задумчиво улыбаюсь.
— Ну, а что? Билеты им сейчас бесплатные. Развлекается.
— Это прикладывать?
— Это вставлять.
Открываю смарт-картой проход на соседнем турникете, выхожу к тетке:
— Билет — штрих-кодом вверх. Вставили? И подергайте туда-сюда. Видите? Все срабатывает.
Кивает и мурлычет:
— Спасибо. Спасибо вам.
Проходит через турникет мимо Саши. Тот вдруг смешливо «хрюкает»:
— Знаешь, что она сейчас сказала?
— Что?
— Идет такая и, — Саша, изображая женщину, бурчит себе под нос, — «Жене своей будешь дергать - туда-сюда!»
Развожу руками: люди. Вот люди, твою мать!
И тут же — суют еще один билет:
— Посмотрите, пожалуйста. Почему-то не срабатывает.
Молча беру билет у пассажирки, вставляю, двери турникета открываются. Дама проходит, озадаченно улыбается. Говорю ей вслед:
— Это потому что у вас энергетика плохая.
— И не говорите, — с готовностью подхватывает она. — Жуткая.
Этот вопрос — «Почему у меня билет не срабатывает?» — сегодня я услышу много раз. Чтобы не раздражаться попусту, придумываю-перебираю ответы.
— Это потому что вы в черные списки внесены.
— Да? И за что интересно?
— За то, что вы билеты подделываете. Тушью рисуете.
Или.
— Путина ругали? Ругали. Всё. Теперь турникет вас не пропустит.
Не Бог весть как остроумно, но помогает не сойти с ума.
Семейная пара — муж и жена средних лет — выходят на перрон. Вдруг женщина возвращается:
— Мы не оставляли здесь билеты?
— Где «здесь»?
— Ну, где-нибудь… здесь…
Растерянно обводит взглядом турникеты.
— Ну, вы же видите: нет ничего.
Следом появляется муж:
— Говорю тебе: ты их скомкала и в урну выбросила. Автоматически.
Женщина поворачивается к супругу и смотрит ему в лицо, пытаясь вспомнить:
— Разве?
Она копается в карманах, в сумочке. Опять смотрит на мужа. Тот закатывает глаза вверх, демонстрируя досаду. Саша стоит рядом, подсмеивается:
— Как выходить-то будете? На станции назначения? Не пустят вас там.
— «Выходить» — это еще что! — фыркает мужчина. — Мы билеты в оба конца купили. Мы по ним еще и возвращаться собирались.
Они направляются на платформу. Саша комментирует:
— Сейчас урну перевернут.
Из любопытства иду следом. Нет, урну они не переворачивают. Они брезгливо созерцают ее. Чистенькие, отглаженные супруги. Я выхожу на перрон, заглядываю через их спины в мусорку. А там гора этих комочков из билетов. Давай, они по очереди их доставать, разворачивать, искать свой.
Возвращаюсь на свое рабочее место. Минут через пять в дверной проем заглядывает муж и, потрясая поднятой рукой, — как школьник, который демонстрирует дневник с пятеркой, — торжествующе показывает мне два узких мятых листочка: нашли! Мы нашли! Эврика!
Через турникет, в сторону платформы, шествует матрона — и следом, ей в затылок, семенит парень лет шестнадцати. Вот, думаю, еще одна семья. Экономная.
— Как не стыдно! — восклицаю. — А еще взрослые люди!
Женщина останавливается — и в изумлении воззрилась на меня. По ее возмущенно-вытаращенным глазам, по тому, как она встала сусликом, то бишь столбиком, я понимаю, что она не знает про пацана. А тот — просквозил у нее за спиной и убегает, оглядывается и откровенно ржет.
И тут же еще один «заяц» дунул — в обратном направлении.
Алексей (он как раз вышел из своей будки) рявкает:
— По билетам! По билетам проходим!
«Заяц», молодой наглый парень, — он как раз движется мимо меня, — с вызовом бурчит себе под нос:
— Угу-угу. Бабушкам рассказывай.
Почему безбилетники чувствуют себя безнаказанными?
Вчера только мне рассказали поучительную историю. Есть проверяющий один, «занимается подставами», по выражению контролеров. Любит пробежаться «вторым номером». Бдительность так проверяет. На «Ярике» (на Ярославском вокзале) рысит он через турникет, пристроившись за пассажиром. А контролер ему кричит:
— Куда — баран! — вторым номером?!
За замечание его оштрафовали на двадцать пять тысяч. Считай, вахту отстоял бесплатно. Надо говорить:
— Проходим по билетом.
А то невежливо.
Говорят, в сети выросло число жалоб — на нас, естественно. Не потому что «контрики» как-то особенно охамели, а потому что граждане успешно осваивают сети. Наши работодатели пасуют перед этим напором. Безбилетники это просекли. Теперь им мало просто прокатиться «на шару». Теперь им надо еще и покуражиться.
Вот пример: проскочили два пьяных друга за пассажирами практически одновременно, контролер кричит:
— По одному проходим!
Один «друг» тут же исчезает на перроне. Второй притормаживает, стоит несколько секунд спиной, потом поворачивается, просиял (наконец-то нашелся с ответом):
— А мы по одному… боимся!
И пошел дальше, расплывшись в улыбке, гордый собственным остроумием.
Другой «заяц» — после замечания контролера — остановился в дверном проеме, стоял демонстративно спиной, неторопливо прихлебывал пиво из банки:
— Плевал я на вас. Плевал, — говорила величественная спина.
Зачем контролеру при таком раскладе отстаивать интересы железной дороги? Юридическую поддержку он в случае конфликта не получит, медицинскую помощь тоже не оплатят. Леха вон зуб потерял при обороне турникета, бегает, до сих пор дыркой сверкает.
— Стоишь тут, как лох, — Алексей провожает угрюмым взглядом спину очередного ловкача. - Ничего. Те, кто разок пробежит, те — пусть. Таким — только замечание делаем. А вот которые постоянно сквозят, — тех осаживать будем.
Мне становится любопытно: как он собирается это делать — оставаясь в рамках «вежливости»? Но я молчу: посмотрим, посмотрим.
В часы пик, — когда интервалы между поездами меньше пятнадцати минут (это часа по три утром и вечером), — контролерам не разрешается отлучаться в туалет, и они вынуждены терпеть, как собаки в ожидании выгула. В остальное же время они должны отпрашиваться у капо. Взрослые люди, зачастую немолодые, отпрашиваются, как школьники посередине урока. Женщины, в том числе. Этих унижений можно было бы избежать, если бы в штат на станцию был добавлен еще один контролер, чтобы подменять товарищей. Но это же траты работодателя… Вот так здесь относятся к людям. Тут даже словечко специальное придумали: «обнулиться». Что означает «облегчиться». Видимо, введено, чтобы не шокировать пассажиров, если они случайно услышат, как дама в форме просится на горшок.
— Я это — по нулям схожу, — говорит она старшему секретное слово, и в мыслях у нее даже нет, что нужно смущаться.
— Ну, давай. Только по-пыренькому, — кивает тот солидно. И локтями сучит, показывая, как скоро нужно слетать туда и обратно.
…Подхожу к Саше. Он вопросительно на меня смотрит.
— Если бы тебе зарплату подняли, но с условием, чтобы не обнуляться, ты бы согласился?
Усы дрогнули. Это улыбка, значит.
— Согласился. Но заметно тогда должны поднять. Я бы тогда памперсы купил или грелку к ноге привязал.
— Но цифры? Поговорим о цифрах. За сколько бы согласился?
Саша щурится, прикидывая.
— Тыщ за сто бы согласился.
Старший контролер уходит во второй павильон. Наш павильон — на стороне, которая в область. Второй, соответственно, — в сторону Москвы. Утром там самый аврал. Капо уходит туда «на усиление». Но периодически заскакивает и к нам.
— Что-то Лёха не заводит свою обычную песню, — замечает Саша.
— Какую?
— «Проверяющий едет». «Проверяющий едет».
С дневными проверяющими та же система, как и с ночными. Проверяющий еще в Москве, еще только в электричку входит, а по ветке уже несется эхо: «Проверяющий едет!» Где-то он выйдет, небожитель? На какой станции? «Старшие» боятся: штрафы-то безумные.
— Звучит романтично, — говорю я, помолчав.
— Как это?
— На любовь похоже. Волнуется Лёха. Трепещет. Прихорашивается. «Проверяющий едет».
Я представляю, как мандраж капо передается турникетам: они пощелкивают дверцами, те быстро-быстро открываются и закрываются. Турникеты тоже ждут небожителя: ну, когда же, когда?!
Лёха — из Коврова. Там он строит дом. Точнее, родня ему строит, по слухам. Набрал кредитов. А я вот думаю: а зачем ему этот дом? Он же всё равно не сможет жить в Коврове. Он насквозь пропитался своей станцией и ее страстями. Станция — это его волшебное кольцо. Он — Горлум станции. Что ему в Коврове делать? Ему надо проверяющего ждать, бояться его. Как он проверяющего в Ковров заманит? Да никак. Не поедет тот в Ковров. Большая беда ждет Лёху в будущем. Большое несчастье: проверящий в Ковров не поедет. Это надо не знаю, как извернуться, чтобы проверяющего туда заманить. У Лёхи психологическая зависимость, невроз: он проверяющего ждет. Без этого страха, без сладкой этой маеты, какая это будет жизнь? Так. Скукота.
Ну, допустим, заведет он себе петровский, потешный полк из родственников. Пошьет им форму контролеров, сколотит себе дощатую станцию, точную копию той, что в Подмосковье, только поменьше, сильно поменьше, и без электричек. Поставит на станции деревянные турникеты. И станет играть в старшего контролера. Но всё равно это будет не то, не то.
Подходит уборщик-узбек. Кивает на турникет:
— Прапусти, пжалста.
Тут же возникает и капо, лёгок на помине. Смотрит на дворника со строгостью, но в глазах веселье:
— Пропустить? Где жилетка? Где бейджик? Где лопата?
Взор у Лёхи молодцеватый, морда торчит ботинком, но посмотрим, каким он станет к концу смены: каши во рту прибавится, глаза станут дикими, в них поплывет туман, му́ка. Он станет похож на пьяного, хотя, по слухам, не пьет: от этой работы дуреешь больше, чем от водки.
Узбек мнется перед капо и слабо улыбается: какая лопата летом?
А я стою и думаю: даже если когда-нибудь Лёха и уволится, то морда ботинком останется у него навсегда.
Часов десять утра, — смена только набирает ход, — а ноги уже гудят. Саша с завистью косится на старух, замерших на стульях у стены.
— Вот жопы разложили. Ни присесть, ни отдохнуть. Их всего-то — три стула на павильон.
Подхватываю:
— На такой работе складные стулья должны выдавать. По-нормальному если. Стоит стопка у стены, — электричку проводил, берешь стул, — разложил, сел, выдохнул.
— Они дадут. Жди. Они только отнять могут. Мало того, что на ногах всю смену, они тебе еще круги начертят на полу, чтоб по стойке «смирно» стоял — и ни шагу за пределы круга.
— Зачем о грустном? Давай представим, что мы в нормальной стране живем, для людей. Прикинь: нам форму новую придумали. Чтобы к штанам сидение крепилось. А из него ножки выскакивали, табуретные. Пряжку на ремне нажал — и они выскакивают.
— Не, не так, — оживляется Саша. — Только задницу отклячил, — хоп, ножки выскакивают.
— А к штанам — ботинки прилагаются, на пружинках. Летишь такой вдоль турникетов — модельной походкой, широким, подпрыгивающим шагом. «Какие проблемы? Чем помочь?» Легкий такой: я создан на радость людям.
…Еще пара слов о ногах, о нагрузке на икры и щиколотки. Для контролеров нашей линии есть общежитие — и есть трехкомнатная квартира. Вот в последнюю меня и определили на вахту. Утром, собираясь на первую смену, я увидел в ней мужика, который поразил мое воображение. Он появился из ванной, ступая с усилием, постанывая и покряхтывая. Из одежды на нем были одни трусы, он был грузный, и у него были распухшие, красные икры и туго перебинтованные колени.
Я еще подумал: ого! вот, значит, в какую работку я вляпался! Да это какой-то герой труда, подумал я.
О распухших ногах я слышал позже еще и еще. Ирина из второго павильона рассказывала, что когда устроилась в наш ЧОП, то ее поставили на «Ярик». Про «Ярик» все говорят одно и то же. Что там контролеры практически не сидят, все время на ногах. Она поочередно задрала штанины и показала мне икры. Я увидел бледно-сиреневые пятна. Похоже, они уже не сойдут, — хотя прошло уже более полугода.
После «Ярика» Иру перебросили на другую станцию, где было немного легче. Там она отработала еще полторы вахты, после чего вернулась в родной поселок. Первые дни лежала и не хотела даже вставать, так болели ноги. Решила: уволюсь, не нужны такие страдания, и деньги уже не соблазняли. Две недели выходных пролетели быстро. На заработки она ездила с двумя подругами. Втроем они отгуляли именины одной из них, и подруги стали собираться на вахту.
— Поедешь с нами?
— Нет.
«Они уехали, а меня ночью как торкнет, как подбросит. Где я теперь работу найду? Как я жить буду, на что? Собралась и рано утром уехала».
— Ну, а ноги-то? Ноги? — спросил я. — Перестали распухать?
— Знаешь, как ни странно, да.
Я пересказал эту историю Саше. Сообща мы решили, что делу могла бы помочь подвесная кран-балка. Точнее, несколько их. К потолку, над линией турникетов, крепятся рельсовые пути, а кран-балки уже подвешивают к их, рельсов, нижним кромкам. К кран-балкам, в свою очередь, прикрепляются помочи. На которых висят-покачиваются контролеры. Ноги их почти касаются пола, но все-таки не касаются, — и икры их перестают гудеть, зудеть и пульсировать, и опухоль спадает. В руках у контролеров пульты, с помощью которых они могут перемещаться вдоль линии турникетов. А также — при необходимости — по обе стороны от нее. Ну, и выше-ниже. Выше — чтобы иметь более выгодную точку обзора, чтобы легче было увидеть безбилетника. Ниже — для непосредственного контакта с пассажирами. И под самым потолком парит капо. Он орлом обозревает павильон, текущую ситуацию, подчиненных, а сам он — никому, никому не виден, потому что слишком уж он высоко.
Саша рассказывает, как он работает у себя на даче. (О, у него там много дел. Он вообще-то двухэтажный дом один, без чьей-либо помощи, возвел. Он не лентяй, и руки у него золотые.) Так вот, утром Саша составляет список дел на день и когда выполняет одно дело, то вычеркивает строчку из списка и выпивает пятьдесят грамм. Начинает он с самых сложных и трудных дел. Чем далее вниз по списку, тем они все больше мельчают. Вечером — и он пьян, и дела сделаны.
— Красиво, — говорю я задумчиво.
Саша берет пустые баклажки, собирается во второй павильон за водой. (К нам не проведен трубопровод. И так по всей ветке: вода есть только в павильонах в сторону Москвы. Это на тему заботы о людях.)
Я ему говорю:
— А прикинь, если б ты так же действовал и здесь, на дежурстве. Пошел, принес воды — вычеркнул из списка «Принести воды». Выпил пятьдесят грамм. И далее — по списку. А водка стоит у Лехи в холодильнике. Тот с тобой боролся, боролся и плюнул: бесполезно. Уж человек такой. Все делает по списку. По-другому не может.
Саша хмыкает: водка — у Лёхи — в холодильнике? Мечты. Мечтания.
Начало одиннадцатого. Иду во второй павильон «обнуляться». Про запас. Пока напарник здесь. (Ему скоро на отдых: у «ночников» перерыв с пол-одиннадцатого до трех. Четыре с половиной часа — это на всё про всё: помыться, постираться, приготовить поесть. Урвешь пару часов сна — уже хорошо.)
Во втором павильоне вижу своих коллег, о которых уже упоминалось: Эдичку и Ирину.
Эдичка замечает меня, кивает и смеется. Он напоминает доброго Геббельса: тщедушный, лицо обезьянье, сутулый. Каждый раз, когда я вижу, как Эдичка смеется, это зрелище не оставляет меня равнодушным. Он смеется, как плачет — навзрыд. Поразительно горько, безрадостно смеется. Хочется его по голове погладить: не смейся, Эдичка, не надо, все обойдется. Он похож на ребенка, который состарился, не повзрослев.
Ирина — высокая, с одутловатым лицом, кудлатая. С оплывшей мужской фигурой. Унылая. Всё ей кажется, что ее ущемляют. Вот и сейчас она жалуется на Лёху. Бегает и бегает все утро. И цепляется.
— А еще он маленький такой, — заканчивает она. — Идет и не видно его за людьми. Раз — и нарисовался. И орет.
— А если бы он вообще карлик был? — замечаю я. — Вывернулся откуда-то из-за коленки — и орет? А-а? Не-е, не согласен: Лёха еще вполне рабочего размера начальник!
Без четверти одиннадцать. Я снова в нашем павильоне. Саша складывает в пакет вещи (зарядник, пластиковый контейнер из-под обеда). Это он собирается на свою сиесту. В ответ на очередную его алкогольную шутку я вдруг спрашиваю:
— Саш, а почему ты пьешь?
Помолчав от неожиданности, он произносит просто:
— Мне скучно. Я постоянно на даче, а там скучно. А выпьешь — и пободрее как-то.
И улыбается. Еще бы ему не было скучно. У него же психология отставника. Когда-то у него магазин был на Ярославском вокзале, он торговал вещами. Потом магазин прихлопнули, как и другие подобные лавочки. Но Саша успел «подняться», выстроить двухэтажный дом в дачном поселке. Потом был еще один магазин, еще одна попытка — с тем же результатом. Бороться дальше он уже не смог или не захотел. А когда человек отказывается от амбиций, ему становится скучно: вокруг поля, поля пыли.
Штиль. Саша ушел. Алексей — на инкассации. Я один, не считая кассирш. Я слышу, как они собачатся за окошками, и улыбаюсь умильно:
— Всюду. Всюду жизнь.
Я в элегическом настроении: сейчас будет перерыв в расписании поездов, можно будет расслабиться. Я предвкушаю обед, послеобеденную лень. Мысли переключаются на Сашу: скучно ему, значит. Как отставник может бороться со скукой? Чем он будет себя развлекать? Например, Саша может считать пассажиров, которых приносят электрички. Но это как-то слишком просто. Пусть он их сортирует, что ли: то считает очень высоких, то низких, то толстых, то тонких, то с велосипедами, то с самокатами, то — с умными глазами, то явных деградантов. Он пытается выявить закономерности, рисует графики. Воображает себя ученым-статистиком. Заводит тайный журнал и заносит в него свои записи, таблицы, соображения о законах пассажиропотока и будущем нации. Смены, которые раньше для Саши тянулись, теперь пролетают незаметно.
В «контролерке» стоит, прислоненная к стене, доска. Саша прячет журнал за ней. (На доске он спит ночью, когда закрывает павильон; кладет на сидения двух стульев, получается что-то вроде скамейки.) Прячет, потому что боится, что начальник, если узнает о его тайной жизни, интеллектуальной, будет шокирован. И однажды капо натыкается на тетрадку подчиненного, — и, да, он шокирован. Особенно потому, что обнаруживает, что часть записей — про него. Алексей еще и еще раз он вчитывается в странные строки, пытаясь их постичь: «Старший сегодня пошутил столько-то раз. Вчера — столько-то раз. Смешных шуток было столько-то. Несмешных — столько. Процент того, что я понял из сказанного Лехой: примерно 30 процентов».
Капо решает, что работает с психически нездоровым человеком. Который свое нездоровье прячет. Но даже больше, чем содержание, Алексея испугала форма. По мере того, как Саша все больше погружался в науку, записи становились все более разнузданными. Под конец они уже напоминали «роман» из фильма Кубрика «Сияние». То буквы образуют треугольник на странице — то по диагонали бегут — то поперек. И почерк — как будто разных людей. То — большими буквами, то — маленькими. Наклон — то в одну сторону, то — в другую.
Лёха прячет тетрадку за доску. Он начинает странно поглядывать на Сашу, старается не поворачиваться к нему спиной; дошел до того, что стал носить в кармане нож. Запираться от Саши в своей будке. Потому что — мало ли.
Тот же ведет себя, как и раньше. Улыбается простой, хорошей улыбкой. Но Лехе эта улыбка кажется теперь зловещей.
… И тут я слышу вопль:
— Пропустите меня! Быстро!
Я поднимаю голову. В фантазию врывается реальность. В павильон вбегает бабка. Штиль разметан в клочья. Кассирши прекратили ругаться, приникли к окошкам. Это не старуха — торнадо. В деловом костюме. На огромной груди медаль. Лежит на отвороте пиджака, как на полке.
Выпаливает, задыхаясь:
— У меня кардиостимулятор! — И летит куда-то мимо — в конец турникетов. И такая раскочегаренная, что невольно за ней тащишься. — Открывай калитку! Да шевелись ты! — орет.
Что за черт? Нет, я понимаю: она боится опоздать на последнюю электричку, потом перерыв. Но — какую «калитку»? И разве билеты отменили?
— Я — «Герой труда»! — орет бабка. — Какой тебе еще билет! Открывай! ДА ОТКРЫВАЙ ЖЕ! — И коленка от психа у нее ходуном ходит, подпрыгивает.
«Герой труда»!.. Ну, надо же! Тут же вспомнился мужик с распухшими икрами, которого я видел в ведомственной квартире. Если ты «Герой труда», думаю, — то мы тогда кто? Всем контролерам тогда пусть такие медали дают. Форму получаешь, а к ней уже «Герой труда» прикреплен. Ты по восемь часов отработала в жизни — а наш рабочий день в два раза больше. И даже еще больше. Но тут мысль моя перескочила: «кардиостимулятор»! Так она сказала. И, кажется, таким, с датчиком, нельзя через турникет. И тут я замечаю калитку. Я ее видел раньше — за турникетами, но как-то не фиксировался. А на калитке замочек. Следующий скачок мысли: в будке, на гвоздике, ключ висит. Уж, не от этого ли замка?
— Сейчас, — говорю старухе. — Билет пока возьмите.
Возвращаюсь. Точно. Подходит ключ. Открываю калитку.
— Извините, — говорю. — Не знал: я недавно работаю. Билет взяли?
А она как толкнет меня — и в проход:
— Вот дурак! Понаберут дураков!
Ладно, думаю: иди. Помрешь еще.
— А вы — умная бабушка, — говорю. — Это сразу видно. И культурная очень.
А она удаляется и все каркает:
— Дурак! Дурак! Дурак!
Уже на платформу вышла, а все пыхтит:
— Наберут дураков! Дурак!
Начало второго. Перерыв в движении электричек закончился. Я стою один в пустом павильоне. Леха — в своей будке. У него обед. Заходят трое парней (они вместе) и чуть позже женщина (сама по себе). Она приближается к турникету, и один из парней оставляет друзей и пристраивается за ней следом. Она неприязненно оглядывается и отходит к следующему турникету. Малый следует за ней. Она отходит еще дальше. Он — за ней. Таким макаром они приближаются ко мне (я стою в конце ряда турникетов).
И вот оба уже совсем близко, почти касаются меня.
Женщина говорит прилипале:
— Не надо за мной ходить.
А тот ухмыляется в ответ, откровенно так. Краем глаза я вижу, что его дружбаны внимательно наблюдают, чем все закончится.
Тетка прикладывает карту и идет через турникет. Парень делает рывок — и натыкается на мою руку, которую я выставил на манер шлагбаума. Он налетает грудью на руку, та невольно пружинит и слегка отталкивает его. Он останавливается и поворачивается ко мне. Мы стоим совсем рядом. Я отчетливо вижу редкую щетину на подбородке. Его глаза. Гнилой, мерцающий огонь в глазах. Он еще больше приближает свое лицо. Усмешка его похожа на оскал. Давит взглядом. С нажимом говорит:
— Дружи-ще, не надо так делать…
Я скалюсь ему в ответ — примерно в том же, тухлом стиле. Мы стоим, отражаясь позами и ухмылками, — и молчим. Потом одновременно отворачиваемся друг от друга. Я иду вдоль линии турникетов. Сзади щелчок, шуршание. Оборачиваюсь, — он уже за линией. Видимо, отогнул створку и просквозил в щель. Он опять ухмыляется — но уже торжествующе.
— Вот так, вот так, дружище, — сияет его физиономия, — И ничего-то ты мне не сделаешь.
Я опять усмехаюсь и качаю головой. Он свои права знает лучше, чем ты. Он знает, что ты не имеешь права пальцем его тронуть, не говоря уже о том, чтобы толкать, хватать руками. Чуваку мало пройти, ему надо еще и погарцевать напоследок. В этот момент к нему присоединяются два его друга, и они скрываются на перроне.
Саша вернулся после дневного сна больной. Принес рулон туалетной бумаги, отрывает и сморкается, отрывает и сморкается — в режиме нон-стоп.
— Ну и что у тебя? Ангина или грипп?
— Геморрой.
— Вот как. И как ты это определил?
— Ну как. Кашляю. Чихаю. Геморрой.
Говорю:
— Гораздо удобнее будет, если на лбу у тебя будет резиновая повязка, а к ней — прикреплен рулон туалетной бумаги. Отрываешь — и сморкаешься. Отрываешь — и сморкаешься.
— Тогда уже рулон надо к кепи крепить. Прямо на козырек.
Рядом с нами постукивают, сходясь и расходясь, створки турникета. Щелкают. Саша говорит:
— Надо в журнал механику написать, о неисправности.
— А если турникет, наоборот, — исправен?
— Как это?
— Ну, а если это сигнал такой специальный? Азбукой Морзе.
— Кому сигнал-то?
— Кому-кому? Пассажирам!
Саша опять чихнул. Высморкался. Я посмотрел на него и продолжил:
— Сигнал, например, такой: «Контролер чихает. Чихает. Чихает. Контролер заразен. Опасная инфекция. Геморрой!» Это разумно — ввести особые знаки для пассажиров. Они считывают сигнал и тут же звонят на горячую линию: «На такой-то станции, на такой-то платформе (с такой-то ее стороны) контролер заразен». Чтобы быстренько примчалась скорая и уволокла «контрика», — а пассажиры вздохнули с облегчением: ффу, пронесло.
Саша подумал-подумал и спрашивает:
— А еще какие могут быть сигналы?
Я вспомнил бабку с кардиостимулятором, потом ловчилу с мерцающим взглядом и говорю:
- Например, контролер невежлив. Вместо «Извините», сказал пассажиру «Извините, на хуй». Само как-то вырвалось. Никого не хотел оскорбить, но все равно — получилось невежливо. С одной стороны, ну, оговорился человек, можно бы и простить. С другой — нет, грубость должна пресекаться. На «контролёрке» включается мигалка с сиреной, как на полицейской машине. То есть сигнал идет пассажирам — не через дверцы, не морзянкой, как в прошлом случае, а с помощью сирены. И общественность встревожена: ого, здесь невежливый контролер. И каждый оборот мигалки — это «контрику» штраф-штраф-штраф!
Саша заканчивает в тон:
— Пассажиры, естественно, — звонить.
— Естественно.
— Несётся машина…
— … только уже полицейская, — уточняю я.
— … и контролера уволокли. Пассажиры вздыхают с облегчением.
— Да. Как-то так.
Саша кивает:
— И это правильно. Контролеру без вежливости никак. Пассажир, тот не обязан. А ты — да. Он тебе: «Пшел на хер!» А ты улыбаешься, приятный такой: «Спасибо. Разрешите идти?».
Саша улыбается чинно, благовоспитанно кивает, изображая приятного контролера.
Появляется Лёха. Специально пришел, отгавкаться на нас. Ему накрутила хвост старший кассир (капо кассиров).
Суть претензии. Пассажиры без билетов, которым нужно выйти на станции, должны их брать в специальном аппарате, где к стоимости проезда будет приплюсован штраф (двести рублей). По нормам за сутки в аппарате должна набегать определенная сумма. Если же в нем меньше, то старший кассир прессует нашего Лёху. Науськивает его на нас. Мол, контролеры не хотят идти на конфликт и пропускают пассажиров в кассы, где те оплачивают дорогу по обычной цене. Ожидается, что после того, как наши хвосты будут накручены в должной степени, — уже мы, в свою очередь, утвердимся в обламывании пассажиров.
В общем, отгавкавшись, Лёха уходит. Саша возмущен, но свое недовольство благоразумно озвучивает не капо, а мне:
— Автомат берет только «пятихатки» и «сотенные», — ворчит он. — Автомату тому сто лет в обед. «Косарь» он уже не возьмет. Мелочь в нем не задерживается, монетный понос у него. Банковскими картами он тоже брезгует. Понятно, что приходится направлять пассажиров в кассы. При таком раскладе откуда взяться выручке? Мне что, свои деньги докладывать?! — горячится Саша.
— Свои. А как же, — подхватываю я, — придется свои. Для спокойствия души. Зато от тебя капо отстанет, — успокаиваю я его. — Претензий больше не будет: в аппарате наличка, ура. Денег накидал, своих, — и совесть чиста. Чеки тебе аппарат выдал, ты их домой отнес, жене показал. Что вот, не пропил я деньги, а в аппарат доложил, как работа моя требует и рабочая совесть. Ну и вообще: вдруг чеки дома для чего пригодятся. А ты их принес. Добытчик.
— И для чего же они мне дома пригодятся? — после некоторой оторопи спрашивает Саша.
Я не знаю, для чего ему чеки. Поэтому отмахиваюсь от вопроса.
— Подожди, — говорю. — Тут другой момент важнее: почему ты один должен докладывать? Свои кровные? Ты же не один в павильоне контролер! Пусть и Леха свои докладывает. Ну и я от вас не отстану. Так честно будет. Ты чего здесь, рыжий, что ли? — Подумав, продолжаю. — Причем Лёха должен больше докладывать. Он же старший контролер. У него зарплата больше. Значит, будь добр, и в аппарат больше подкинь. Процентов сорок от недостачи нормально будет. Ну, и мы — процентов по тридцать. Я считаю, справедливо получится. Когда он вернется, ты ему эти соображения изложи и суммы озвучь. Посмотрим, как он отреагирует. Мол, мы тут посчитали. С тебя столько-то набежало. Давай. Выворачивай карман.
Четыре часа дня. В павильон входит Геббельс и объявляет с порога:
— С утра дубак был, а сейчас вообще — жара!
Это, конечно, Эдичка. «Маленькое Яичко», как называет его Леха. Каждую смену примерно в это время к нам «на усиление» приходит из другого павильона коллега. Помогать в часы пик, когда народ хлынет из Москвы.
— Жалко, что нам по форме шорты не положены, — вздыхает Эдичка.
Переспрашиваю:
— Как в английских колониальных войсках? Такие?
Эдичка, подумав, кивает:
— Можно и такие.
— Тогда уж, до кучи, пусть будут на нас: пробковый шлем, рубашка с короткими рукавами, всё цвета хаки, шорты до колен, сандалии, стек под мышкой. Ходим вдоль турникетов подпрыгивающим шагом, задирая колени, как у англичан принято; «зайцев» стеками по макушкам бьем.
Саша смеется:
— Представляю Эдичку в таком наряде.
Я смотрю на нашего помощника. И тоже представляю его в английской форме. Геббельс как колониальный офицер.
Пассажирка бежала через турникет к электричке, тащила за собой на поводке собачку. («Йоркширский терьер», мини: тельце хилое, башка на размер больше, баки и борода.) Сама пролетела, — но дверцы сомкнулись, и псинка осталась по эту сторону, прижатая к створкам. Хозяйка дергает поводок, питомца подбрасывает. Тетка верещит:
— Помогите! Помогите!
Саша подходит к ней:
— Чем помочь-то? Собачку додавить?
Любительница животных смотрит на него дикими глазами. Но это он так. Шутит. Он прикладывает смарт-карту к турникету — и животинка шлепается на пол: спасена!
Леха делает замечание кавказцу, очередному «зайцу». Тот остановился и стал с капо то ли препираться, то ли угрожать ему в завуалированной форме, толком не было понятно, я стоял в стороне и слышал только обрывки фраз. До меня донеслось что-то вроде:
— Зачем вы вообще здесь стоите? Только и можете, что гавкать! Лучше б овчарок поставили, толку больше было бы!
Минуты три они стояли, давили друг друга взглядом. Потом горец повернулся и пошел.
Я подумал: а что? Это может быть интересно. Контролеров в павильоне нет, турникетов нет, стоят овчарки («кавказские» — в честь автора идеи), нюхают пассажиров. Билеты стали продавать с разным запахом — в зависимости от пункта назначения. Каждой станции присвоен свой, индивидуальный запах. Если пассажир идет, а пахнет от него не этой станцией, а другой, — кудлатые, мосластые звери гонят хитрожопого назад, на платформу.
— По билетам! По билетам!
«Зайчиха»-пигалица, к которой обращен возглас, останавливается, оборачивается и посылает контролеру воздушный, приторный, сучий поцелуй. В стиле Мэрилин Монро.
Или:
На замечание «По одному проходим!» безбилетник реагирует иронией:
— Серьезно?
Или:
Парень направляется к барышне, замершей перед турникетом (та достает из сумочки билет). Он извещает ее буднично и деловито:
— Девушка, не спешите. Я за вами пройду.
И она не спешит. Оборачивается и одаряет дерзкого улыбкой. И такие примеры можно множить.
«Зайцы» — большей частью, местные. Контролеры — как правило, приезжие. Тут еще презрение местных к понаехавшим. Куражливого молодечества — к усталым, немолодым, под систему прогнувшимся. Гордых граждан Рима — к рабам.
Вот — пример, услышанный недавно: встречаются две римлянки. Одна (зайчиха) пристроилась за второй (пассажиркой). Последняя остановилась в проходе турникета, оглянулась, — в это время створки перед ней сомкнулись. Обилеченная, честная путешественница мгновенно пришла в ярость и отвесила «зайчихе» мощную оплеуху:
— Я за себя платила — или за тебя?!
И это стало началом… нет, не прекрасной дружбы, но прекрасной драки свободных людей. После которой дамы с чувством собственного достоинства разошлись.
А вот другой конфликт двух женщин, в котором римлянка — только одна. После словесной перепалки пассажирка ударила контролершу в лицо. Рабыня дерзко ответила: повисла на локтях в турникетном проходе и лягнула обидчицу всеми ногами. Повредила римлянке селезенку. Соответственно, последняя — пострадавшая. Пишет заявление. Контролершу таскают в прокуратуру. Чем закончится, неизвестно.
Делаем выводы. Римлянам — можно бить друг друга: скорей всего, до полиции дело не дойдет. Если же в мордобитие ввяжется раб, то шансов, что он пострадает — не физически, так юридически, — намного больше.
Поэтому контролеры в большинстве стараются не ввязываться в свары. Они не понимают, зачем им это. Они и так уже подставились, приняв на себя бремя раба. Зачем им подставляться еще больше?
— У вас там бомжи дерутся.
— Мы не полиция. Звоните в полицию.
Отстранены, равнодушны, апатичны. Нам фиолетово. Даже больше: глубоко — ультра — фиолетово.
Но, допустим, — начинаю я фантазировать: есть в контролерах человек с самолюбием. Типа Лёхи. (Выискиваю глазами в толпе капо и мысленно киваю: да, Лёха подойдет.) Персонаж, которого достало, что зайцы держат его за лоха. И который хочет их осаживать, но честного столкновения себе позволить не может: у него кредиты, он строит дом в Коврове. И вот он в свои выходные, похерив Ковров, ездит на электричках по ветке взад-вперед; методично входя и выходя на станциях: охотясь. И, когда за ним пристраивается «заяц», он намеренно притормаживает и начинает того методично, прицельно, страшно избивать. Упиваясь тем, что он сейчас не контролер, а пассажир, и ему это сойдет с рук.
Подумав, я добавляю к этому образу немаловажную деталь. Лёха (ну хорошо: не настоящий — условный Лёха; тот лишь прототип) сшил себе маску, закрывающую верхнюю половину лица (торчит только подбородок булыжником) и обтягивающий костюм супер-героя, и к нему прикрепил бейджик с буквами «КМ».. Что означает «Контролер-мститель». Или — другой вариант: «ЧП». Что означает «Человек-Пассажир», что для условного Лёхи равносильно гордому слову «Римлянин», но с благородным оттенком катаклизма, бури, внезапности, неотвратимости.
И тут — пока я развлекался своей дичью — Лёха выдал такого «КМ», что я только ахнул. Причем в пространстве реальности.
Рассказываю. Парень-азиат пробежал «вторым номером» через турникет и напоролся на Леху, который вдруг возник у него на пути. Парень сделал шаг влево, чтобы обойти капо, но тот опять заступил «зайцу» путь. Азиат сделал попытку обойти Леху с другой стороны, но «Старший» и тут преградил ему дорогу. А потом Леха и вовсе отмочил штуку. Он вдруг выгнулся в позвоночнике, выпятил грудь, пузцо; отвел назад и в стороны руки, распластал их, как крылья (как я потом понял, это была демонстрация на камеры: никаких рук, никакого насилия! я вежлив! я вежлив!) и покатился прямо на безбилетника — тяжело и быстро, как шар в кегельбане. Так что «зайцу», чтобы избежать столкновения, пришлось так же быстро откатываться.
Таким образом, ловкач вдруг очутился снова у турникета; Леха, не сбавляя темпа, шлепнул смарт-картой по белому кругу; створки разъехались, «заяц» отбежал по инерции еще, — дверцы сомкнулись, тут оба остановились. Они стояли по разные стороны от створок и смотрели друг на друга. Парень — настороженно. Алексей — с каменной физиономией. И лишь чуть-чуть, уголками губ, улыбался. Мимо с выражением достоинства шествовала дама, похожая на фрёкен Бок из «Карлсона», московская разновидность. Она остановилась, обернулась и закричала капо:
— Вы не должны были так делать! Вы не имели права!
Старшой — он все еще задумчиво глядел на азиата — пробурчал:
— Вы совершенно правы.
Голос Лёхи прозвучал отстраненно: как из глубокого колодца, как будто он медитировал. Прозвучало это как «отвали».
Фрёкен почувствовала это. Она возвысила голос, накручивая себя:
— Вы вели себя грубо! Вы разговаривали матом!
Ничего подобного: Лёха проделал свой маневр, не открывая рта. Это была пантомима, немое кино: что придало сцене оттенок изящества и завершенности.
Капо, наконец, сонно посмотрел на «домомучительницу» и кивнул. На всякий случай он повторил сухим, официальным голосом:
— Вы совершенно правы.
А фрёкен уходила и кричала:
— Тут вам не деревня! Привыкли — у себя в колхозе!..
«Заяц» вернулся на платформу и пропал.
Леха отошел к Саше и стал тому что-то экспрессивно, на своем «лёшином», шепелявом языке буробить — и рубить ладонью перед выпяченным подбородком, и бодать воздух. Он всегда, после конфликтных ситуаций, подходит к Саше и сбрасывает на того остаток напряжения.
— А что случилось? — спросил я капо.
— Да ничего. Я же обещал, что буду осаживать!..
Наверно. Наверно, он так сказал. Надо у Саши уточнить.
Каждую смену, примерно в одно и то же время, около шести вечера, накатывает морок. Голова плывет. От хронического недосыпа тебя качает, как верхушку сосны — ветер. Сознание то туманится, то проясняется. Всерьез опасаешься, что можешь грянуться оземь. И это никакое не преувеличение. Ирина признавалась, что однажды потеряла сознание прямо у турникетов. Очнулась она почти сразу. Встала, огляделась. В движении электричек был перерыв. Павильон стоял пустой. Лёхи не было. Никто не видел, как она валялась на полу. И Ирина этому обрадовалась, потому что иначе ее бы, скорей всего, уволили. От греха. И она стала нести смену дальше. Потому что на ней висел кредит.
И еще один случай рассказала Ирина. Её знакомая, тоже контролер, совсем молодая девушка, отработав смену, из шести часов, отпущенных на сон, половину потратила на свидание со своим парнем. К шести она явилась на смену. В десять утра присела на стул — и очнулась через пятнадцать минут. Резко открыла глаза — и увидела уборщика-азиата. Он стоял над ней и с откровенным мужским интересом ее рассматривал. Придирчиво, как будто лошадь выбирал. Этот случай на нее произвел такое впечатление, что она на следующий же день уволилась.
… Саша тоже жалуется, что его «срубает». Признается, что самое тяжелое время — с одиннадцати вечера (когда мы, его товарищи, уходим спать, и он остается один) и до закрытия павильона. Пассажиров почти нет, кемарить нельзя, боишься проверяющего. Подумав, я советую ему нанимать на это время наших дворников и ставить их «на васер» — по разные стороны павильона. Не всё же им девушек разглядывать. Появится проверяющий — они Саше позвонят. Напарник обещает подумать над моей идеей. Потом он вспоминает, что одно время с ним работала девушка маленького ростика. Она умудрялась дремать стоя, положив подбородок на турникет: подбородок и турникет по высоте идеально совпадали. Был еще один. Тот мало того, что спал на ногах, так еще и с открытыми глазами. Его подловили на том, что он всхрапывал.
Есть один момент. Когда недосыпаешь, снижается способность отстаивать личные границы. Иногда промолчишь там, где необходимо огрызнуться: нет сил лишний раз открыть рот. Это добавляет усталости оттенок тошнотворный, муторный.
Эдичка неправильно сказал старичку-пассажиру про билет. Мол, потому вас турникет не пропускает, что документ у вас не «туда-обратно», а только «туда». Тут, откуда ни возьмись, вывернулся Лёха. С пол-оборота заводится праведным сержантским гневом:
— Ты чего человека в заблуждение вводишь? «Туда и обратно» у него. Просто билет не пропечатался.
— Так вроде — одна стрелка?
— Ты что? Совсем ку-ку? Крыша едет, дом стоит? Так, что ли?
Эдичка щурится в билет, потом смотрит на капо — со смущенной, извиняющейся улыбкой:
— Ну, как же? Разве не одна?
Лёха аж задымился: спорить? с ним? При ПАССАЖИРЕ! (Старичок переводит взгляд с Лёхи на Эдичку. С Эдички — на Лёху. Потом — на свой билет в руке у Лёхи.)
Капо прикладывает смарт-карту к турникету, кивает деду:
— Проходите.
Потом поворачивается к Эдичке:
— Слушай, ты!.. Если ты будешь мне здесь хуевертить!..
Эдичка пятится: он ничего такого… не собирался. А Алексей все скворчит, как сало на сковородке:
— Я ему говорю, а он мне доказывает! Д-дятел!
Чего он так кипятится-то? Эдичка даже и не спорил, он недоумевал.
— У него зрение плохое, — замечаю я миролюбиво. — Видимо.
— Лупу тогда покупай. Если зрение плохое!
— Да, — прикидываю, — неплохо бы нам всем по лупе выдать.
— По залупе! — взрывается Алексей и пошел. Размашистой походкой. Гордый. Любит все-таки, чтобы слово последнее за ним осталось.
А я подумал: неправильное это предложение, насчет луп-залуп, недальновидное. Не советские времена, чтобы работники бесплатно инструмент получали. Если дойдет до начальства такая инициатива, то ведь за свои заставят покупать, как форму. Людей со слабым зрением, тех обязательно заставят. И при поступлении на работу зрение начнут проверять. Сдаешь кадровичке трудовую, — а над ней плакат с буквами висит, как у окулиста. Она привычно в буквы ручкой потыкала, ты, хоп, где-то ошибся, неправильно букву назвал. Кадровичка щебечет:
— У вас минус три. Идите к кладовщику. Получите зеленую жилетку стажера, медаль «Герой труда» и лупу.
И, конечно, лупа та будет стоить у них в полтора раза дороже, чем в магазине. Потом, через неделю, ты получишь форму, и лупу будешь крепить к козырьку кепи, точнее, над козырьком. Подождите, там же туалетная бумага должна быть? Хорошо, лупа пусть крепится над козырьком, но сбоку, ближе к уху, а посередине пусть будет рулон туалетной. Или лучше, чтоб не лупа была, а монокль? Как-то цивильнее, культурнее, вроде?
В восьмом часу вечера началось светопреставление. Электропоезда вдруг пошли с опозданием, график их сбился, перепутался. Многие были просто отменены. Павильон периодически заливали волны разозленных, расстроенных людей, которых стравливала очередная запыхавшаяся электричка. Пассажиры кляли, почем свет, РЖД, но поскольку руководство этой организации недоступно (и не исключено, что его вообще нет), а мы вот они, то основную порцию раздражения и яда получали мы, контролеры; и напрасно было вразумлять пилигримов, что мы тут ни при чем; что мы просто пугала в форме: безвредны и бессмысленны. Нас не слышали. Людям надо было кого-то ненавидеть, и они ненавидели нас.
… И вот к нам заносит очередную порцию проклинающих. Стоит галдеж, призывы к линчеванию; нам объявляют, что поезд, который должен был остановиться на предыдущей станции, неожиданно проследовал мимо, и в этом виноваты вы, вы, вы! Немедленно пропускайте нас! И, наверно, мы бы действительно сделали это, если бы рядом не стоял наш мужественный, наш несгибаемый, наш стойкий оловянный капо.
Он ничего не хотел знать, и всех, кто не имел билета до нашей станции, отправлял к «аппарату на выход».
И вот что удивительно: люди, которые только что грозились нас, как минимум, скальпировать, вдруг неожиданно быстро начали сдуваться и терять к нам интерес. Кто-то сигал с торца перрона, кто-то пробегал за пассажиром с билетом. Но никто даже не приблизился к зловещему «аппарату на выход». Дураков не наблюдалось.
Впрочем, две девушки не собирались сдаваться так легко. Одна совсем юная — в лосинах и с велосипедом (он ей и не давал пробежать «вторым номером», лишал маневренности). А вторая — условная уже девушка, тридцати с хвостиком, — спорила из принципа:
— Я и так выложила за билет на «Спутник» целых СТО ДВАДЦАТЬ РУБЛЕЙ! А теперь вы требуете, чтобы я еще и выход с платформы оплачивала? Это не моя вина, что электричка не остановилась на моей станции — там, где ДОЛЖНА БЫЛА остановиться! Где ЛОГИКА?
Она вглядывалась в Алексея, но волшебное слово «логика» не действовало на него.
— Мне не жалко денег, — растерянно говорила она, — я нормально зарабатываю. Но почему я должна платить второй раз?! Это НЕСПРАВЕДЛИВО!
И ужасное слово «несправедливо» тоже не действовало.
— Пожалуйста, пропустите меня.
— И я — пожалуйста, — скучно отвечал капо. — Пожалуйста, возьмите билет на выход.
Она с тревогой, с возрастающим недоумением вглядывалась в наши лица.
— Здесь что, не люди? Вы здесь РОБОТЫ, ЧТО ЛИ?!
Лёха и на это никак не реагировал. Подозреваю, что он втайне даже гордится своей бесчувственностью. Я же, признаюсь, в этот момент стал нервничать. Потому что очень не хотелось оказаться «нелюдем«. Но дать девушкам пройти я тоже не мог: рядом стоит начальник, существует субординация. Но я мог уволиться, например. И параллельно склоке я стал думать об этом. Уволиться — было соблазнительно.
Барышни стали повышать голос, раскачивать себя на полноценный скандал. Но чем больше они кричали, тем больше скучнел Алексей. Первая замолчала велосипедистка. Она насупилась. Лицо ее приняло упрямое, злое выражение. Условная тоже притихла. Девушки отвернулись от капо; им было неприятно его видеть, но они не уходили.
К турникету подошел счастливец с билетом, и Алексей отступил, освобождая проход. Спортсменка, набычившись, вдруг рванулась за пассажиром и успела проскочить — сама, но не велосипед, длинная машина. Створки турникета ударили драндулет в сидение. Подавшись вперед, налегая на руль, девушка с ожесточением толкала велик, с треском выдирала его из капкана дребезжащих створок. Все это время Лёха просто стоял и взирал. С холодным, презрительным видом. Он не сделал попытки удержать распоясавшуюся спортсменку. Разгоряченная, растрепанная, она, наконец, покинула к чертям наш скорбный павильон.
Ее подруга по несчастью увидела, что победа возможна. Но она не хотела свободы такой ценой. Она не хотела ловчить, бегать «вторым номером», прыгать с платформы и прочего спорта с препятствиями. Она хотела, чтобы ее именно пропустили. То есть признали ее правоту. Она хотела уважения.
— Пропустите меня! — твердила она. — ПОЖАЛУЙСТА-ПОЖАЛУЙСТА-ПОЖАЛУЙСТА — пропустите меня!
Голос ее невротично звенел.
— Пожалуйста-пожалуйста, возьмите билет, — бубнил капо.
Она заплакала злыми, бессильными слезами и стала заламывать руки. Контролеры насупились. Алексей почувствовал наше осуждение. Он отвернулся и смотрел совсем уже куда-то вбок — куда-то в свой идеальный мир; возможно, это был Ковров.
Пленница увидела, что все бесполезно, что все запущено до предела. Она повернулась и направилась к билетному аппарату. Угрюмо разглядывала экран, потыкала в меню, потом повернулась и сказала громко:
— Может, кто-нибудь поможет мне? Я не знаю, как у вас тут что.
Я подошел. Произвел необходимые манипуляции. Она ахнула:
— Так у вас — со штрафом! У вас одного только штрафа — ДВЕСТИ рублей!
Я пробормотал, что такие правила.
— Я не буду платить, — резко сказала она.
Я промолчал.
— Ладно. Ладно! Я просто хочу быстрее уйти отсюда! Куда здесь вставлять купюры?
Я ткнул пальцем, показывая. Она достала из сумочки три сотки, долго не могла попасть бумажками в купюроприемник: пальцы у нее ходили ходуном. Она выхватила выползший узкий листок. Просыпалась сдача, женщина не обратила на нее внимание. Глаза у нее блестели, но она все еще не плакала.
— Подавитесь. Подавитесь моими деньгами, подавитесь-подавитесь! — жаркой скороговоркой проговорила она. Выходя из павильона, она уже почти бежала.
Как я уже говорил, после конфликта Алексей обычно подходит к Саше и еще раз пережевывает ситуацию, которая только что свершилась. Таким образом, он избавляется от напряжения. Если давление не сбрасывать, то психике тут быстро придет каюк: стрессы ведь идут непрерывным косяком, журавлиным клином.
И сейчас я слышу, как он бормочет Саше:
— Хватать ее же ты не будешь, велосипедистку: это ж позору потом не оберешься. Да и цапнешь ты ее, допустим, за руку: кожа нежная, синяки останутся. Потом доказывай, что силу не применял. А вот если б она вред какой причинила, дверцу разбила, тогда — другое дело. Тогда бы я велосипед у нее отобрал. Куда она без него? И на камере всё есть: случай вандализма. А не сломала, — ну, и черт с тобой! — катись!
Про вторую скандалистку, которая «Пожалуйста-пожалуйста!», Старшой и не заикается. Той будто и не было. Похоже, он хочет получить подтверждение, что действовал правильно, как и должен был, но Саша — а тот обычно охотно поддерживает начальство — сейчас молчит. И не смотрит на Лёху. Капо мрачнеет, замыкается и уходит. Саша косится на меня и ворчит:
— Всякие наркоманы бегают вторым номером, а нормальные люди за них платят по два раза. Разве это правильно?
Моя смена закончилась. Мы с Сашей стоим в дверях павильона. Выглядываем электричку, на которой я поеду в ведомственную квартиру. Там ночуют контролеры.
Я хотел сказать Алексею, что увольняюсь. Но потом решил, что с такими мыслями надо вначале переспать: деньги нужны позарез, и важное решение не следует приниматься на импульсе.
Показывается поезд.
— О, вот и червячок, — улыбается Саша.
— Нет. Это еще не моя. На часы посмотри.
— Не твоя? А выглядит, как твоя. Тот же цвет. Та же форма.
Саша журчит о своей даче, а я почти не слушаю, ворочаю в мозгу: уволиться? Уволиться! Но куда? Вдруг один момент цепляет мое внимание:
— Подожди, — протягиваю я к нему руку. — Ты сказал, что прекрасно можешь зарабатывать в своем дачном поселке?
— Да. Конечно, — он удивленно на меня смотрит. — Я и зарабатываю на выходных. Люди просят, я помогаю — по электрической части.
— И ты говоришь, что у тебя там выходит больше, чем здесь?
— Конечно.
— Да что — «конечно, конечно»! Я не понимаю… Что ты здесь-то тогда делаешь? График. Нервы. Зачем тебе это?
— Я тебе уже сказал: мне скучно. Деньги, в общем-то, не проблема. Я боюсь спиться. В поселке у меня много друзей, и все зовут в гости.
— То есть тебе эта работа нужна, чтобы не спиться? Потому что тут не попьешь? И ещё — ты сюда за адреналином, что ли, устроился? Типа, тут не заскучаешь?
Он два раза кивает. И то — верно. И — то.
Я во все глаза смотрю на него. Дела-а.
А утром я узнал вот что: оказывается, если контролер увольняется посреди вахты, то он получает за смену не тысячу триста, как ему было обещано при устройстве (эта сумма — сюрпри-из! — насчитывается в случае, если ты отстоял вахту полностью), а в три раза меньше.
Конечно, я не уволился при таком раскладе. Конечно, я отстоял вахту. И в очередной раз поразился силе ума того условного лысого, который придумывает здешние порядки. Он голова, и палец в рот ему не клади. Он умеет заинтересовать работой. Нет, правда, большого ума мироед.
50 
