Умный город

раз

я ненавижу слово «память». когда растёт из нас

мучительно-общий побег — сквозь кожу, хрящи,

страницы собственных слов: в дыры этих ран

вопят, как в отверстие в скале, — певицы, певцы,

незрячие зенки таращат: большие формы, контуры

хвостов — повешенных за тобой ещё до твоего

рождения. в твёрдый воздух не ввалиться с

разбегу. нас обоих, обеих — соскребли, а мы —

уорнербразеровские мультяшки — из лепёшки

воскресли, и бьёмся — в ту же дверь, смешными

койотами, не поймавшими птицу — не поймать нам её,

не познать никогда. пусть покажут нас ребёнку в очереди —

и смех его похоронит нас. хорошо, собаки,

мы будем истуканами расти — из-под земли,

идолами безвоздушными — объектами моления.

— сельхозработник, воткни вилы — куда увидишь —

не промахнёшься. — доставщик, в твоей сумке —

бомба, за тобой захлопнется дверь, шепнув —

насмешливо — «не прислоняться»: ты заберёшь

с собой только вспышку — и больше ничего.

— твой флаер, раздатчик флаеров, уже пропитан

ядом — тем самым, которым отравляли письма,

флаер твой — тайный поклонник каждого, донеси,

добрый почтальон — послание. — видишь, сотрудник

штаба — умное выражение забрала на шлеме — твоё

понимание, доверие, вверенное тебе — пронести

сквозь века, доставить прямо на порог. а внизу,

где на остроумной картинке данте с кентом своим

спускается в ад — нас спросят о всяких мелочах,

но не будет сказочного наставника, что одёрнет —

не отвечай! тогда мы ответим — мы с тобой, белые,

могильно-чистые, невозможные люди — поделимся,

любим ли мы учить языки, сколько времени тратим

на дорогу. дорогу, как водится, осилит идущий,

идущая — вместе, только наши добрые дети —

припадут с каждого края обочины к худым щекам.

ты увидела на флаге огромные луны, а эти два контура

на них — будут лунные моря-озёра-реки. ты увидел

только, как можно древком — кого-нибудь приложить,

заставить согнуться пополам — ворвавшись в ряды.

мы втроём, вчетвером — руки зацепим, согнём,

и станем похожи на днк. пусть каждый пронесёт

свой мем мимо рамок, под курткой — рассмешит

глупых рыбок в советских пальто, а рассмешив —

отшатнёт. станцуем вместе на лестнице,

вырядившись, выродившись — в карнавальные

фигуры, под музыку ска — пробежимся с рудбоями,

навстречу голубым вспышкам телевизоров —

в это утро, когда убирают скамейки, в этот день

бесконечных скидок, в эти вечера горечи и страсти —

в постоянно однозначные ноябрьские дни.

*

привал у виртуальной баррикады. из-под полы

предложат собранное по частичкам воспоминание:

как в детской книжке — соединённые точки. ручка,

чей след полон невинных блёсток, — чертит нашу

мнимую общность. толкнёшь под локоть —

ребячьи слёзы, вырванный лист. тетрадка

в пятнах огня. крестик встречает крестик —

в другом углу, по ту сторону — горячее притяжение

общей ненавистью стены прожжёт. нолик

нолика не заметит: каждый в застенках клеточки,

небо своё ворует в проковырянную дырочку,

отжимается от грязного пола, письма пишет,

но не шлёт. не шлёшь и ты — зарева телеграмных

уведомлений покачиваются над экраном, но где

здесь ты — какой нужно вскрыть, сцепив зубы, знак,

чтобы добраться? из досок, урн, строительного

мусора растёт обсерватория — из её купола и

уставится воспалённый наш глаз — в игровой

туман войны. да сорвётся звездочёт! внизу

упавшему — будет вечная слава, каменный

облик, который стебельком — не пробить.

вот мчится песенка, бродящая по улицам —

идиотский джингл, гимн международной

солидарности отшучивающихся — давно

соединившихся в обход нас. гроб на колёсиках

больше не будет перезванивать каждый раз —

просто прибудет по адресу, если только не отменишь

заказ. а в собственном тревожном эльдорадо

золото уже не зачерпывается руками — кожа

облезает, нужно искать крем — трудовым ладоням,

роющим, аплодирующим, царапающим кирпич,

залепляющим леща этой щеке, заставляющей

сжаться эти зубы, оторвать лоскут с внутренней

поверхности щеки, прикусить этот язык —

выдавший нам косноязычный, будто переводной текст:

без пригодных для цитации мест, без следов

письма, которого алчут в моей шеренге. пусть сплюнет

рот неубедительную эту кровь, улыбнётся, гаркнет

заряд — забудет боль. пусть положат что-то

в него — прожевал чтоб и радостно: «oishii» —

провозгласил, розовый страх голода распространяя.

полотна флагов — всё равно что китайские

флажки, помпончики экскурсий, обрамляющих

наше скудное шествие, пожирающих нас глазами,

как передвижную точку их респауна. рыдание

сумерек над невоспетым подвигом крипов, слёгших

под ударом, ворующим облик убитого. маори —

и не только они — верили в передачу силы, ума,

отваги — посредством съедания. вот и фантомные

деньги в наших карманах — злобно кишат, шевелятся,

как первый снег над всё ещё чёрным домом советов.

*

пусть подозрение падёт. пусть подозрение падает,

хохоча и толкая случайных людей под колёса.

пусть в неизвестном месте собирается толпа —

живая и тёплая, не знающая — ни твоей птичьей

риторики, ни как ей говорить с городом, чей мамбл

вытекает свободно из оставленных дыр от уколов,

стигм, туннелей в разных участках тела. пусть она

молчит, если карманная тварь золотых копей не

хочет в их руки даваться — мой зверь детектирует

недостойных. шпиц жался к забору, испуганно

таращась на берцы твои, — спросил, спросила

бы я: «помнишь?», если бы это не было откупом

от генератора боли, проектора, водящего под

одеждой своими лучами. насильственный секс

с голографическим тимати, свесившимся с

балкона, приделанного к историческому зданию

в эпоху раннего нойза эмси, когда враг входил

в лес как к себе домой — как ходит по городу с

измерительным прибором, планшетом с чертежом,

дорисовывая очередь мёртвых к каждой палатке,

палочку к кресту, палочку к свастике, палочку

в зубы собакоподобному сфинксу на перекрёстке

четырёх дорог, приветствующему радостным лаем

вереницу красных номеров на свет — родственный им.

из наших пизд вытекает соус, затем фасуется.

твоё запястье берёт запястье чужое — вдавить

ручку в бумагу и силой выдавить: «копия верна».

время ожидания сервера истекло. мы истекли

уже даже тем, чем по жизни никогда не могли.

скобкой — ртом гуинплена — завершу ревью

фильма, где на показе — параллельно с луной —

режет честно́му народу глаза специальный прибор,

фото затейливого механизма впервые попало в обзор,

нервно выплеснутый в сеть человеком с белым

лицом. пусть сумма слов убьёт сумму ног, сумму

колёс. пусть сумма колёс убьёт сумму игл, сумму

кристаллов. пусть сумма кристаллов убьёт сумму

бесформенных конструкций. пусть макияж загорится

красным фосфором сибирского утра, крымского

расколотого кирпича. пусть зелёнка нелепых кудрей

заберётся в нас и дойдёт до сердца — как иголка,

на которую наступил в детстве — по сосудам доберётся.

пусть игра отнимет наше движение, апокалипсис

в фортнайте сотрёт всё, чем мы были, сюжет нового

апдейта в вове расколет — ровно напополам.

пусть весь мир, собранный в серию снимков, разлетится,

а дети высовывались с балконов — ловить уже

блёклые фотки — и падали вниз, где ничего уже

нет — только ветер, выдёргивающий макулатуру

из костра, катящий обрывки сквозь пустоту туда —

к тебе, если ты ещё умеешь разлеплять глаза.

два

будем с теми, кто жив. пусть щурится в синей форме

вампир — пусть скользнёт рукоять дубинки из его

потной руки. осенняя кровь — из нас молча сочится.

кладбище протестов — этот проспект. мент провожает

взглядом призрак мента — не расставшегося с именем,

с хором наивных голосов-электродов, сопровождавшим его:

— кончай служить уродам, милиция с народом! — так

заряжали они. нынешние призраки бросались —

и всасывались в пустое пространство, пока над

бруталистским проспектом ничейные дроны натягивали

свежий чёрный рассвет. вот невидимый контур

брошенной в панике растяжки — так и не встретившей

вожделенного ветра. её буквы с проспекта уйдут —

втиснутся поверх свежей побелки. вот столб. на

нём стикер с лгбт-флагом, он гласит: «пидарасы —

за зенит». в москве темнеет с первыми лучами

солнца — последние допитые бокалы скользят

из дрожащих рук, последние вынимаются линзы,

снимаются очки. всё гаснет. наступило бы время

мышей или крыс — но бугрящаяся дорога не

пускает живых на их крестный ход — всё занято.

берём плакат, уходим в лес — стоять, листву

лозунгами глупыми заклинать. дождь тащит

всю сходку к себе наверх — как луч летучей тарелки.

и наушник, не справляющийся с гравитацией дождя,

перестаёт порционно седую любовь выдавать. и ему

приходится отдыхать. работать в воскресенье греховно.

прорубленное в воздухе окно зовёт на концерт рэпера

фэйса, примерившего пропитанный кислотой

ельцинский парик. лысина фэйса впитывает фантазм

свободы, грезятся бренды на пулях, золотые колонны

на улицах грозного, модный британский диджей

с шахидским поясом в самарском метро. кожа

чёрного кресла пропитана потом. здесь дождь

бессилен. острым ножом — отодрать, засунуть

в коробки коллекционных изданий. с пятнами — подороже.

дождь запустил шлифовку. фигуры из мрамора

исчезают — важен только сам мрамор, облизанный

каплями истории. вода проточила себе путь — голова

длинноволосого марксиста падает на плиту, правой

щекой раскрошившись. крошки гремят, уносимые

незнакомым сияющим потоком. великий шотакон-эпос

в машине без окон — читательской работой будет эти

окна проделать — дать прохожему посмотреть, за

отдельную плату — поучаствовать. бесплатно можно

будет попробовать — накренить тачку, взяться разом,

запеть: «эх, дубинушка». каждый знает, что устоит,

но пускай все хорошо проведут время, не так ли?

время летит незаметнее всего: в заключении или

при дружеской встрече, что вскоре — будет одним

и тем же. прозрачный дождевик — но ливня не увидать.

*

встречаются аналитический философ с континентальным,

и аналитический говорит: у меня вчера появился

инвертированный отец! — мать? — нет, сын. — друг

рассказал мне анекдот собственного сочинения.

никто не смеётся. смех избегает нас, огибает комнату.

континентальный философ говорит: твой похищенный

опыт тканевой маской облепит лицо, схватит его

переменчивую форму — выброшенным уйдёт он

в мир вне модерации — значит, в ад. аналитический

ему ответствует: формула переплетения боли

с родным языком — сводится к базовым понятиям, знакомым

нашим босым ступням как морские камешки.

континентальный говорит: стоя здесь, среди пьяных,

или вдыхая сухой (иссушающий) дым в незнакомом

подвале, — счёта ты не прекратишь. счёт продолжается,

даже когда впереди тебя — темнота обоссанного угла,

тень смеющаяся, внезапно отяготившая тебя мелочь

в кармане. даже когда сидишь сиднем в запертой

комнате, как какой-то онегин, и, хоть никого не убил,

страшно вспоминать — и жалюзи проворачивают

створки-лезвия неприветливо, не пропуская внешний

свет. даже когда посреди дружеской встречи приходит

сообщение о том, как убили подругу твою при

турецком налёте — и срываешься ты бежать, не зная

куда — вдаль по гаснущей, несмонтированной улице —

продолжается счёт. аналитический: юноша, счёт не

столько продолжается — сколько лежит вне категории

протяжённого во времени движения. континентальный

молчит. аналитический тоже умолкает. молчит и наша

компания. умолкают телеграмы, один за другим,

гаснут окна, виснут приложения, опаздывают поезда

московских кольцевых диаметров, разрываются

соединения с банками. смерть облизывает тебе лицо,

как собака. когда лёд слишком осязаем — не хочется

делать его метафорой тоталитаризма или любой

иной глупости. хочется хрустнуть им — и забыть.

подруге моей пишет поэт рамиль ниязов, просит

послушать его стихи. а мне пишут только боты-спамеры,

предлагают устроиться продавать наркотики.

в мире ботов существуют, видимо, собственные

боты — предлагают тоже стихи почитать, послушать.

мерцающий плач сквозь пунктуацию рвётся, рвётся,

всё никак не вырвется — и цветные следы ты, уже

мёртвая, мёртвый — собираешь по горячему от

солнца и пламени асфальту, складывая в посмертную

общую нашу — мозаику то, чему по нам дадут название,

напишут исследование, а ещё — пухлый роман,

который что-нибудь выиграет, даст возможность

авторке увезти свою девушку за границу, дальше

от пара, ядовитого пара, что будет тянуться за нами

посмертно, вставать по стойке смирно — из каменных пор.

*

умный город подсветит призрака: придурка в искристом

дыму, крадущегося за нами по пятам, выпивающего

воду из наших следов. облака валятся из окон, их

таранят персональные полётные средства, они

распадаются на мелкие фрагменты: пиксели удалённых

фотографий, сэмплы неизвестного рэпа. они устилают

пол, куда падаешь ты — жрать реагент антигололёдный,

превращаться в ковёр, в мох, в естественный лесной

покров. иголкам, опилкам — не перегнить, пока

не опустится дождь постлюдей на его бархатистую

кожу. он тем временем подступает. тучу гонят сильные

звенья — надписей на спинах. государь наблюдает

ливень из частного окна, ввозит фрагмент дождящегося

воздуха внутрь торгового павильона — чтобы застеклить.

лужи попраны — одинаковым промежутком шагов.

я просил тебя научить меня жить в этот самый момент

между замахом металлического шара и первой

крошкой бетона в простёршей руки пустоте,

ты молчала, молчал — но я, кажется, учился, и теперь

понял, что умение ждать — боевой навык, запретное

знание. схватились за цепь, пробивая голосом грудь,

как личинкой чужого. ветер уносит нас, добрых героев

аниме, мы приняли положение лёжа, в землю молча

вросли, но, содрогаясь, чудовищными фрикциями шатая

её — рождаем толчок в ответ плевку урагана. за камерой

попросят замереть в бронзовой позе, ты будешь

огрызаться, но я тебя одёрну и попрошу порадовать

старого визионера. вот наш полёт над каньоном, над

фермами и виллами, дачами из шумных разоблачений,

вот картинка с крыла отпечатывается на небе, вот

будущее столкновение с землёй — наложено на

разлетающийся особняк. музыки мы не просим.

в больнице открыть окно — поймаешь кусок фюзеляжа.

сон разума рождает не чудовищ. рождает неприметных

людей, способных открыть и закрыть газету, пройтись

по парку, насладиться пивом, покормить зверя.

растопленное на ложке пламя. глаз закатившийся

вправляется на место пальцами. энигма обжигает

ладони. игра в горячую картошку — перекидываем,

жжёмся, кто бросил — тот вырезан навсегда из

пейзажа. проём в куполе обсерватории сужается

с каждым кругом, зарастает железом, в последний

прорез не забросить фотон, не плеснуть волной.

в полной темноте мы освещаем друг друга, открывая

рот, в котором лампочка языка шевелится по-прежнему,

но с меньшим уже энтузиазмом. преступление поцелуя

два или более света — сомкнёт, усилив, но приватизировав.

в городе будущего целоваться будет запрещено,

или, быть может, разрешено — ведь света не будет,

как не будет и темноты. голые и полые, мы будем

шагать по улицам кромешного отсутствия.

три

вот и встал рассвет — где ничего нет,

где над снегом дырявый голос:

резиновые перчатки, жестяной барабан.

можно смерть отпустить, как шарик

воздушный, можно выпить смерть

свободно, прихлюпывая при этом,

как незнакомец в той чайхане.

вот ты сидел, сидела — или, верней,

стекала, стекал: в информационное

жерло, чтоб из гигантского

кондитерского шприца — течь вновь

по ленте, в ожидании огня.

нам приходит письмо. без рук,

в фантомной плазме прошлого,

мы читаем — хором, как:

боевые лошади никогда не уносили

нас, на широкой площади никогда

не убивали нас. в дырку сна влили

горячий сургуч. сами письма режут

нематериальные тела, оттого

пишем их всё больше и больше.

марш маньяков идёт нескладно,

строй неровный, дружно зарядить

не могут ни слова. глаз бехолдера

в чёрном шлеме вертится, снова

вызывая астрономические ассоциации.

родная речь: мыло, сказка, голова:

кому голова, кому морда: чёрная

рвущаяся маска, которую надо

сцарапывать. кого ураган всасывает

первым — не того ли, кто заклял

обречённый язык свой на судорогу

песни? тела в ледяной воде как пельмени.

нас в конфе сто, и за каждым, каждой —

поцелуй в холодный затылок, бритый —

как учили отцы и деды, как не научился

доныне никто. рыба перестала быть

рыбой, крест не накладывается на

крест. дворник ждёт в небе луну,

дворник ждёт новую, чёрную страну:

чёрный остров вагинова с пухлыми

деревьями свободных повешенных;

смёл билет и забыл, оторвал часть

тела и смыл. ворожея обучит

заклинанию сети. чёрный двор,

красный, чёрно-жёлтый, чёрно-

жёлто-белый, чёрно-зелёный,

малиновый, чёрно-красный.

сон разума не рождает. он умерщвляет.

им пугали наших детей, и мы будем наших

пугать. волынщик смотрит в лицо зари.

*

я убил тебя и съел твоё тело — вот

как решили вопрос субъектности

в отдельно взятой комнате с серыми

обоями, отклеивающимися от стен,

где только и есть, что прожиточный

минимум: розетка и окно с возможностью

выпрыгнуть из него: пролететь по-над

царапающимися звёздами, выписать

паркур, как когда-то во дворе учили.

будет безымянный силуэт в свете

дымных фонарей над шоссе приподнят:

будет кому следить, будет кому заснять.

посмертно узнаешь проникновение памяти:

в проекцию тела войдёт холодная

субстанция, похожая на гель для узи:

реконструирует выдох, замолчав о

вдохе: как на ладони будут все

слёзы и серебряные скелеты,

барочный поворот дыбы, месиво,

из которого смурной идиот вылепит

ракушку и ангела под потолком.

в ленте говорили, что мы знаем

друг друга только мёртвыми: слои

клеток, доступные глазу смотрящего,

смотрящей — давно отмерли, один

лишь хрусталик — бьётся жизнью

сквозь стеной вставшую сетчатку.

сняли снимок с сетчатки, разложили

по кадрам, вытерли ножичком ежовых.

вечный прокат под нашими веками.

скробблер ластика активирует гравировку

смерти, высекновение тела в пресловутом

мраморе запретной тоски над перекрёстком.

толкнёшься в электробусе с незнакомым —

и рассыпались книжечки, где цветков,

медведев и другие умные дядьки

отрывисто шепчут родные слова, где

эф-сёстры тянут руки-лучи к пространству

новой любви равных информаций,

где центр «э» в оргиастическом рвении

смыкает над детьми слезящийся купол,

где можно что-то выкинуть, что-то сжать —

потому что знать — это уметь назвать.

о чём не скажет рэп — с банальностью

тела не совладавший. закат становится

общим местом для обзора. сырое

мясо и вода с грязью раздаются

бесплатно населению — пока

хватает на всех. скоро хватать

перестанет. кто из мёртвых

с живыми позавидует друг другу?

*

никто молча произносит свои слова.

с последней зарницей падает голова

одиссея на неузнанный родной берег.

воительница на склоне горы свой

магазин отбрасывает — за край

постера — в голую картонную стену.

квентин с красной гвоздикой в зубах

падает к порогу посольства кубы, его

оттаскивает охранник — с утаённым

ощущением благодарности. коммунист

в нью-йорке, подпольщик-эколог из

хоррор-хижины, небритый почитатель

пророка — выходят из болезненно-

прозрачных скорлуп. воздух, впервые

соприкоснувшись с их телами, издаёт

крик. храм темноты обступает нас

колоннами, вычёркивающими свет

из города. привет, будущая свободная.

он близок, бой солнц. скрежет дисков:

пилы и сиди-рома. лужа подо льдом

растеклась кровоподтёком. удавленные

шарфами, ослеплённые линзами

опоясали новое городское пространство

шестью кольцами. я сатанист, мать, —

шепчет старушке-баптистке живой

человек. смолистые, крепкие,

похожие на людей — роняют себе

под ноги снюс из дыр, похожих на рот.

снежинка выйдет из-за края карты,

из приоткрытого неба. ей негде и

не от кого скрыться. молочный шаг

остывшего кота — по опилкам в

вестибюле. горит птичий пух.

чёрный предэякулят рассвета,

мы смотрим, как крупной липкой

каплей ты падаешь на город.

на рождественке убивают

человекоподобный силуэт.

плоть, сойлент, субстанция —

втекает в щель между двух

единиц информации и

переваривается ими.

в центре композиции —

навершие на посохе

дедушки, пациента

дурдома — зачем-то

он ходит на каждый

митинг. вот и сейчас —

катится музыка на

нас, и в окопе сна —

не удержаться.