Амнистия

Утро так и не поднялось до конца, а осталось низко зевать над бескровным лесом, до которого он давно уже не достигал ногами: от летних дождей предлежащее поле размокло и всё не хотело просохнуть, он увяз бы в нём, как Святогор. Туповатая природа этих северных мест, где ему предоставлено было развеять свою родительскую скорбь, представлялась В. А. пустым листом бумаги, на котором ничего нельзя было написать. Лживая сосредоточенность, с которой он обходил свои земли в первые месяцы, давно сменилась честной растерянностью: В. А. сам выбрал их из десятка предложенных, но теперь, по прошествии времени, всё меньше понимал, чем они его взяли, на что он рассчитывал здесь. Река, обнимавшая имение с запада, не показывалась из тумана, а в лесах и летом было так мало птиц, что, будь В. А. поразболтанней, он считал бы это эффектом облучения, но хладнокровие всё-таки не оставляло его, и он не позволял себе выдумок в этом роде.

В любом случае, если его и травили, он не мог воспротивиться этому даже душой: после того, что случилось у Адмиралтейства, было бы правильнее умереть, но что-то мешало ему и тогда, и сейчас; он не знал, как уместнее это назвать. Он не вынашивал никакой большой книги, а размениваться на мелочи было печально: к годовщине событий кто только не вымогал у него текст, но В. А. никому не ответил. Ему не было интересно, состоится ли что-то большое в Москве; по-хорошему, он устал ждать ещё когда Аля была просто ребёнком, и ему хотелось воспитать её так, чтобы она тоже ничего не ждала, а нашла себя в чём-то далёком и смутном, таком, о чём он сам имел бы понятие призрачное. Теперь же ему всё казалось далеко: и Москва с её схватками, и его собственная, на двоих с дочерью, трудная слава, и как карандашом нарисованный лес на том краю непреодолимого до зимы поля. Вечерами он не мог вспомнить, о чём думал днём, спал без снов, а по утрам бессмысленно много ел, ему было некого стесняться: приезжавшие по субботам снабженцы не спускались в его погреба.

Всё же видимая в полусотне шагов непривычная вмятина в ровной высокой траве заставила его задержаться: он приподнялся на мысках, безнадёжно стараясь заглянуть вглубь заросли, и в тонком осеннем воздухе расслышал ворчливый стрекоток, доносившийся, по всему, из той самой вмятины в глубине поля. Он глупо повертел головой, как будто подозревал розыгрыш, и кое-как полез в траву, кривясь от звука сопящей под подошвами почвы. Не успев ничего загадать, он добрался до примятого места и нашёл упавший беспилотник, жалко цепляющий лопастями синеватые стебли. Он лежал, как подранок, тусклая вода нерешительно обступала его. В. А. наклонился и осторожно поднял машинку с земли; в руках его дрон совершенно затих и дал рассмотреть федеральные клейма на плоских боках. Словно бы продолжая заботу, В. А. вычистил мизинцем осколки из чёрной глазницы камеры и понёс находку на твёрдую землю, но, ещё не дойдя до неё, догадался вполне безоговорочно, что эрц готовится нанести ему личный визит и его опекуны хотят удостовериться, что сложный писатель в своём поместье не обзавёлся маленькой армией и не строит им вьетнамских ловушек.

Предсказуемо он ждал эрца к себе в годовщину, и тот предсказуемо же не приехал, а собрал в Москве оглушительный митинг с концертом во имя единства и понимания: сам он вышел к толпе на несколько минут и лишь вскользь помянул молодых и неравнодушных, которых мы потеряли по нашей общей вине, но ведущая не постеснялась явиться в футболке с Алиным портретом, безобразно раздувшимся на животе. В. А. читал, что писали по этому поводу те, кому он ещё как-то доверял, и ему было совсем нечего добавить от себя; говорить вообще не хотелось давно, и чем дальше, тем крепче: с тихим ужасом он понимал иногда, что, случись Але или жене восстать перед ним, он бы вряд ли нашёл с ними общий язык. С эрцем же он встречался единственный раз ровно перед тем, как его проводили сюда: дело было в Гостином дворе, посреди книжной ярмарки, где и было объявлено, что В. А. отбывает и прочее; им хватило ума не склонять его ни к какой речи, а эрц подступил к нему уже под самый разъезд, возникнув из вдруг распахнувшегося кольца охраны: мне невероятно жаль, сказал он, я готов был своими руками удавить этих бестолочей и тех, кто им выдал оружие. Застигнутый врасплох, В. А. легко поверил ему, но в ответ только что покивал; эрц кивнул ему тоже, отчего все лицо его смазалось, и снова исчез за плотными пиджаками.

В том, что эрц тогда был с ним искренен, В. А. не сомневался ни разу, и ему было стыдно за них обоих, но за себя больше: после всех этих долгих лет, увенчавшихся крахом у Адмиралтейства, он так и не начал его ненавидеть, а сказал бы скорей, что устал и не хочет о нём больше думать. Пока Аля была жива, ненависть оставалась ее заботой, он не вмешивался и не слишком-то ей любовался: как и жена и он сам, Аля была совсем некрасива, и, отыскивая её на бесчисленных снимках с левых шествий, он улыбался так, как если бы только что проиграл много денег. Она не казалась особенно счастлива, хотя всегда говорила другое, и как будто сквозь всё её тело протягивалась эта злая струна, содрогавшая его до конца; скупость, с какой В. А. подписывал коллективные письма, его чёрное высокомерие, ясное и ему самому, его твёрдая вера в то, что не нужно мешать государству разваливаться самому, бесконечно бесили её, каждый раз словно заново. Приезжавшие с ней соратники боялись В. А. и, когда за столом начинался спор, не пытались её поддержать; в эти минуты он видел, как струна внутри неё распаляется добела и безжалостное сияние медленно заливает всю комнату.

Я не стану делать то, чего не хочу делать, объяснял он ей, и искать слова просто ради того, чтобы хоть что-то сказать; это та немногая свобода, которая у меня остаётся, и я дорожу ей, как умею. Аля хотела, чтобы он написал книгу про пытки, обещала добыть ему тех, кто прошёл через насекомых и ток, но всё это было не то, он не мог с этим работать: он писал о другом и не так, и, что бы эти мученики ни рассказали ему, он заранее знал, что из этого всё равно не получится больше полутора-двух страниц. Аля снова бесилась и исчезала на несколько недель, он никак её не нагонял: в один приезд после такого перерыва они много выпили, и Аля, потеряв привычную выдержку, спросила, неужели ему всё равно, где она пропадает, и В. А. сказал, что у каждого должен быть свой Курдистан; это сработало лучше, чем он мог надеяться, и она прожила у него полмесяца, пока её не перебросили на поддержку алтайским товарищам, устроившим какую-то глупость в приёмной губернатора.

Добывать из несчастного беспилотника карту памяти он не стал: как его заповедник выглядит с высоты, В. А. приблизительно знал из передачи на втором канале, снятой через месяц после его переезда: они сделали общий облёт территории, желая, по-видимому, подчеркнуть щедрость эрца и ширь дарования; он отсыпал им маленькое интервью, ни разу не моргнув в камеру, над чем потом много и грустно шутили, а один мальчик из тех, что прежде тёрся с Алей, написал в стишке, что пора, как на Улице Вязов, отстригать себе веки. Кроткий этот текст неожиданно растревожил В. А.: он скопировал его себе в файлик, где хранил важные стихи, пополняя собрание немногим чаще, чем выпускал новые книги, и почти попросил было приятеля передать мальчику благодарность и пожелания, но, уже написав письмо, раздумал и не стал ничего отправлять. Всё это не было нужно уже никому, и ему самому прежде всех: если на свете существовало что-то, что он действительно ненавидел, то это была, конечно, литература, её огромная, как всё небо, инерция, преодолеть которую оказалось так же тяжело, как лечь и умереть, когда этого больше всего хочется.

Из смешного малодушия он не занёс дрон домой, а оставил его в мастерской, великолепно снаряженной и никак его не занимавшей: устроители полагали, должно быть, что от скуки он станет спасаться столярничеством, но В. А. ничего этого не умел и не собирался учиться. Зато тренажёрная комната на втором этаже увлекла его сразу: освоившись, он стал ходить туда голым, как грек или порноактёр, и, разглядывая в зеркалах свое не вполне постаревшее тело, тосковал ещё, что у него было так мало женщин и вовсе не было мужчин; в этом смысле Аля выбрала для себя лучший путь, и он всегда был за неё рад, хотя и не верил, что хоть кто-то из тех, кто с ней спал, был способен отвлечь её ум от борьбы даже на это короткое время. Это его, разумеется, не касалось, но, когда Аля вдруг без какой-либо подготовки выдала, что они с мамой вряд ли были счастливы вместе, он едва не сорвался ответить, что уж она точно счастлива с каждым, кто ляжет с ней под красным флагом, но сказал только: пусть тебе повезёт больше, чем нам. В конце концов, всё было именно так, как она говорила, а к этой комсомольской бестактности стоило привыкать, если он хотел, чтобы она ещё побыла рядом с ним.

Из всех акций, в которых она засветилась, ему по-настоящему понравилась одна, когда они разыграли расстрел палестинцев на Ордынке; у прохожих и в посольстве случилась паника, Алю и ещё шестерых увезли, и сначала боялись большого разбирательства, но на другой день выходку с известным сочувствием прокомментировали мидаки, и в итоге всё закончилось не такой разорительной административкой. По какому-то фольклорному совпадению у Адмиралтейства сгорели все семеро участников той давней постановки и ещё двое павловских школьников, только прибившихся к ним: у него в прихожей остались их сумки с учебниками; это были единственные книги, которые он увёз с собой сюда, но и их, конечно, не открывал. Тягостная волна, поднявшаяся тогда следом, отшумела мимо него: он включал прямики с Дворцовой и Тверской и не въезжал, что происходит, о чём говорят. Уже много позже он подумал, что ему стоило выйти к ним хотя бы в знак благодарности, но он был слишком смят и беспомощен для такого. Манифестантам дали изуродовать несколько случайных зданий и побросать в полицию фаера, а когда первый вал схлынул, разогнали оставшихся и объявили об аресте троих гвардейцев и пятерых провокаторов, чьим общим трудом зажёгся ужасный костёр. В то же самое время немецкий издатель без лишних слов предложил ему перебраться в Берлин или Кёльн, но В. А. не понял, зачем это нужно; а ещё через пару часов ему позвонили из администрации, и это был уже совсем другой разговор.

Для чего он теперь мог понадобиться эрцу, думать было лень; он допускал даже, что тому просто хотелось поговорить и В. А. выглядел для него собеседником нужной величины. Аля расхохоталась бы над таким выводом, но эрц вообще был для неё недоразумением, чудовищно затянувшейся шуточкой, она не смогла бы вообразить себе их с отцом диалог. Впрочем, однажды со зла она высказалась, что В. А., даром что был моложе эрца на два десятка лет, стремительно нагонял того в плане общей глухоты; он же был абсолютно уверен как в собственном, так и в эрцевом слухе и не стал обижаться на эти слова. Он не считал эрца ни недоумком, ни монстром, как многие: оба образа предполагали некоторую природную лихость, а эрц был на его вкус трусоват, и угрозы и ругань, которые тот рассыпал всё чаще, адресуясь при этом к какой-то необитаемой тьме, только укрепляли В. А. в этом мнении. Эрц был сделан из семнадцатилетнего пацыка с ЧТЗ, боящегося, что в армии его изнасилуют или применят для пенного граффити типа ИНГУШ, и успешного московского гея на ставке, приглашаемого в вечерний эфир вместе с попами, украинскими публицистами и футбольными тренерами. В свои первые годы, когда катастрофы гнались друг за другом, как уличные собаки, эрц в мушином пиджаке виделся ему чуть не семинаристом, не понимающим, что происходит, и в отчаянии принимающим самые дикие решения из возможных; теперь же, окрепнув до патриарха и усвоив, что здесь ему простят всё, он уже не мог волновать В. А. так, как когда-то. Просто мы уже оба мертвы, произнёс вдруг писатель, опускаясь за стол у окна против серых замызганных яблонь: только я это знаю, а он всё никак.

Вечером вышли тонкие звёзды, над лесом поднялся ветер; он не стал включать в доме свет и перед сном уселся с ноутбуком на лестнице перелистать съёмки с тех самых протестов, когда и умным вроде бы людям казалось, что всё вот-вот должно кончиться, а В. А. хотел только, чтобы все разошлись по домам и оставили всё, как было. Питерские хождения всё равно выглядели как карнавал, и сам адмиралтейский пожар, положа руку на сердце, скорее вписывался в такой нарратив, чем выламывался из него, а московские сцены, как и всегда, впечатляли, хотя он и не мог отделаться от ощущения, что всё это происходило тысячу лет назад: дискотека в захваченном автозаке и хлопотливое бегство одинокого космонавта, отставшего от своих в неподходящий момент, сумбурные чтения на Триумфальной и дурацкие пляски у мавзолея: конечно, на Красной тогда выставили такие ограждения, что их было грех не снести, но потом до утра никто так и не придумал, что делать дальше; а утром их, сонных и рыхлых, попросили покинуть площадь, и они, огрызаясь, ушли сперва на Лубянку, откуда их уже настойчивей выпроводили к Чистым прудам, а оттуда к вокзалам, а от вокзалов куда придётся, этого уже толком никто не снимал. В. А. мало сопереживал, но ему нравились лица, разве что кроме тех с Триумфальной, а в давке, случившейся у «Современника», ему привиделась девочка, похожая на Алю: он отмотал видео и посмотрел пристальней, но эта, прижатая к самой стене и выбросившая вверх обе руки, была всё же страшно, кошмарно другой. От этой открывшейся вдруг расстыковки его всего передёрнуло, он вскочил со ступеней и хлопнул по выключателю; голый свет залил лестницу и кухню внизу, и только в углу возле мойки осталась стоять узкая тьма, неловко повторяющая очертания прижатой девочки. В. А. выключил свет, выждал полминуты во мраке и снова включил: в углу было чисто, он мог отправляться спать.

Эрц прибыл назавтра к полудню, но ещё до того, как громоздкая процессия причалила к дому В. А., он почувствовал, как во всём вокруг растёт одинаковая тяжесть: вода наливалась в стакан, как мазут, ноутбук было не подвинуть, а всякая дверь открывалась с таким трудом, словно вела к эрцу в бункер. Если бы он попробовал теперь поднять от груди пустой гриф, тот, наверное, проломил бы ему лицо. За окном стояла та же подслеповатая мгла, что и вчера, и эрцев кортеж соткался из неё совершенно естественно: сперва над домом с грохотом пронеслись рядом два истребителя, а ещё через время на полустёртой дороге возникли бесшумные тусклые автомобили, издали похожие на слитки металла, он не стал их считать. Не придумав ничего лучше, В. А. спустился вниз, пока те ещё не подъехали, вынес из мастерской припрятанный дрон и встал, держа его на руках, будто домашнюю птицу.

Такой его выход, очевидно, смутил их, и после того, как все машины остановились перед домом, возникло зияние: он внимательно ждал, но ещё долго никто не показывался наружу. Он подумал, что к нему сочли нужным отправить сапёра, но с собой у них сапёра нет, и они связались с ближайшей частью, чтобы те перебросили специалиста; однако спустя минуты три из ближайшего к нему автомобиля тенью выскользнул шофёр и тотчас же выпустил эрца, одетого в глупо знаменитую лётчицкую куртку, но с таким лёгким и как будто невзрослым лицом, что В. А. заулыбался и шагнул ему навстречу, протягивая беспилотник. Малыш потерялся, сказал он радостно; может быть, получится привести в порядок, я не пробовал сам. Мне докладывали, признался эрц, принимая подношение: протокольный манёвр, простите, что насорили; удивительно, что вы вообще отыскали его, всё-таки же не Боинг. Вы помногу гуляете, пишете, что происходит у вас? В. А. пожал плечами: гуляю достаточно, ничего не пишу и не слишком слежу за ситуацией; если с вами есть кто-то, кто способен мне быстро и грамотно всё объяснить, я буду признателен. Там две съёмочных группы, махнул рукой эрц в сторону стоящих подальше фургонов, мы их выпустим, когда вы разрешите. Выпускайте немедленно, распорядился писатель, насидеться взаперти они ещё успеют. Эрц наконец рассмеялся, положил дрон на крышу машины и стал совсем тёпл перед ним: пожалейте хоть этих, В. А., там тоже дети внутри, сами увидите; но давайте уже где-нибудь расположимся, мы же можем войти? Абсолютно, отозвался В. А. и дал подступившему эрцу кое-как себя приобнять; как только они снялись с места и направились в дом, из машин как по хлопку выбрались все остальные, и те, что поменьше, устремились вперёд них с корзинами, подгоняя друг друга, а большие разбрелись кто куда в невысокой прозрачной траве.

Вы не пожалели, что основались здесь, спросил эрц, когда они подошли к дверям; вам же, кажется, предлагали несколько мест? Пожалел, не стал врать В. А., но это моя работа, я как-нибудь справлюсь, и потом, возможно, что я ещё подберу нужный ключ, если, конечно, вы приехали не затем, чтобы перевести меня куда-то ещё. Но зачем же, удивился эрц, кто так делает, в самом деле; а вы здорово выглядите, стали прямо какой-то помор. Тогда в Гостином вы были, конечно, не в лучшем виде, я подумал ещё, что север вам ни к чему. В. А. придержал дверь мальчику, тащившему в дом украшенный окорок: верите или нет, только вчера я пытался вспомнить, почему решил скрыться сюда, но так и не смог; помню только, что долго я не размышлял, и, в конце концов, не в Крым же мне было ехать, что скажете? Разумеется, согласился эрц, вы бы остались без ваших западных издателей; но ведь государству естественно было предложить вам в общем списке поместье в Крыму, а вам было естественно выбрать что угодно другое, и когда этот список попал к «Дойче Велле», все узнали, что мы свободно распоряжаемся своей землёй, а вы своей совестью. Озадаченный этим расчётом, В. А. не нашёл, что ответить, но стол посреди кухни уже был устроен, быстрые маленькие тени замерли по углам, на крыльцо поднимались, ругаясь, растрёпанные телевизионщики, так что он снова ткнулся к эрцу под руку, чтобы дойти так до сверкающего стола.

Когда камеры были готовы, разоблачившийся до рубашки эрц, испытующе щурясь, вручил ему две бутылки ископаемого шабли, и В. А. постарался, чтобы его уважительное изумление успели заснять: что последние пару лет он вовсе не пил, не было известно, наверное, никому, но и о прежних его вкусах знали совсем немногие, а в совпадения он не верил; они сели, и эрц, заметно довольный произведённым эффектом, по-бабьи склонился вперёд: знаете, мы так полагали, что к вам сюда потекут люди, ну знаете, как ко Льву Николаевичу, но, насколько я в курсе, вас особенно не беспокоят. Это было бы лишним, сказал В. А., если бы я хотел консультировать, попросил бы оставить меня в Петербурге. Да, отвечал эрц, у вас нет этой болезни русского писателя, да и русского режиссёра, вы как будто не склонны к поучениям, как многие ваши коллеги, вы не запилите секту, не позовёте людей ни в какие окопы и не предложите им что-нибудь бойкотировать, выборы или кино. Если бы мы в Кремле собирали большую встречу, вы бы точно пришли, но не сказали бы ни слова, и все бы смотрели на вас с тихим, что называется, ужасом и боялись предположить, что такое вы там в себе принесли и унесёте обратно, так никому и не открыв. И хотя вы ни разу ничего не подписали, ни с какого края, всем всегда было ясно, за кого вы стоите в той или иной расстановке; вы скажете, конечно, что они могут думать всё, что им взбредёт, но это всё-таки отговорка в стиле иранских коллег.

С удовольствием слушавший В. А. полез за минералкой, но маленькая тень поспешила на помощь, он остался с повисшей рукой; я хочу сказать, объяснял эрц, что отдаю должное этой вашей власти, но вам самому она не кажется какой-то тиранической, бесчеловечной? Нет ли в этом какого-то, извините меня, истуканства, какого-то глубокого пренебрежения? Он откинулся, ожидая, и В. А., потянувший было в рот маленький сырный свёрток, снова застыл на мгновение; ешьте, пожалуйста, спохватился эрц, для чего же мы это везли; я, наверное, слишком напорист, но я всю дорогу обдумывал это и вот теперь нападаю, простите. Я представил, что это мог бы быть неплохой сюжет: государство старается ради единственного писателя, которому тоже не пишется: сажает невинных, громит несогласных, потрошит активистов и уже не знает, что ещё ему выдумать, что запретить, чьей кровью залить Центральный округ, чтобы он наконец возмутился и записал, и вот это срабатывает, книга становится бомбой, читатели сносят власть, все в восторге, писателю дают премию мира, и на вручение он прибывает с невзрачным сотрудником спецслужб, которого он укрывал у себя, пока восставший народ топил таких в говне, и тот холодно объясняет, как всё получилось, какие понадобились жертвы и прочее, и все вроде бы огорчены, всех жестоко обманули, но с другой стороны же оказывается, что всё было ради искусства, и государство только прикидывалось таким тупорылым. Я бы сам это написал, будь у меня лишнее время, мы издали бы роман под странным псевдонимом и стали бы ждать, пока догадаются, но если хотите, могу уступить это вам.

В. А. смутился: но я не пишу книг с сюжетом, Аля тоже отказывалась это принять; будет лучше, если вы доверите это кому-то другому. Жаль, расстроился эрц и сложил руки перед собой; но что значит доверить: вы же понимаете, что я делюсь этим с вами только потому, что вы способны мне отказать, а другие воспримут такой разговор как прямое руководство, и вряд ли из этого выйдет что-то приличное. Другое дело, что даже когда они делают что-то искренне, без подсказок и пожеланий, всё равно получается какая-то дрянь, особенно если это кино, ведь так? Я не знаю, выдохнул писатель, я давно ни за чем не наблюдаю, последнее, что я достаточно хорошо помню, это открытие сочинской олимпиады, а всё, что было после, уже как-то с трудом. Да, опустил и тут же поднял глаза эрц, порой у меня возникает то же самое чувство: будто чемпионат провели потом где-нибудь в Сирии, а не у нас. Неужели, не поверил В. А., но эрц просто отпил воды и промолчал в ответ.

Вы сказали, что не пишете книги с сюжетом, переждав, продолжал его гость, и я сперва подумал: а как это так; но потом понял, что сам занимаюсь, наверное, чем-то похожим: происходят события, мы должны как-то на них реагировать или, наоборот, упреждать, но всё это вспышки, какие-то всполохи, и, оглядываясь, уже не различаешь, что связывает их вместе. Есть, что называется, история, но истории ведь всё равно, что у неё внутри, она всё переварит, и всё будет восприниматься более или менее складно, но сюжета во всём этом всё равно нет, это просто собрание анекдотов, и нехватка сценария должна, стало быть, восполняться идеями, смыслами, лозунгами, но чем дальше, тем трудней производить даже их. Не опасайтесь, я не попрошу вас помочь: мне хватает соавторов, и с ними порой ещё тяжелей, чем одному: ну вы помните все эти лица, лишённые скромности, а уж ваша-то гордость подомнёт под себя все их, вместе взятые. Эрц кивнул ближней тени, та прильнула к столу, и В. А. почти собрался поспорить, что если бы он был так уж горд, то не сел бы на этот паёк, но понял, что это прозвучит вдвойне невыгодно, и сказал тогда: кажется, для такой работы нужен человек в первую очередь неусталый, а это точно не я. Ошибаетесь, с готовностью возразил эрц, вы и правда не слишком следите за всем: в стране в принципе нет неусталых, даже эти семнадцатилетние олухи на шествиях так устало орут, как им всё надоело, а что говорить о тех, кому тридцать, и сорок, и дальше; мы хорошо это понимаем и, собственно, давно никого никуда не зовём, ни к каким рубежам, а просим разве что быть скромнее, проявить понимание к сложностям, не разгоняться. Но ваша усталость другого рода, ею не поделиться, она принадлежит только вам и цена её велика; а та, с которой имеем дело мы, не стоит совсем ничего, и такой её курс необходимо поддерживать, если вы понимаете, что я имею в виду.

В. А. изобразил вежливое недоумение, ожидая, что эрц объяснится, но тот снова смолк и увлёкся каким-то морским существом в сиреневом панцире: он воевал с ним одними руками, не пользуясь даже ножом, и движения его были одновременно уверенны и нелепы, писатель поневоле загляделся: клешни трещали, звенела, осыпаясь в тарелку, хитиновая скорлупа, и эрц возвышался над расправой, как римский магистр, беззвучно, но будто бы угрожающе шевеля тонкими губами. Впервые за все эти годы В. А. наконец рассмотрел, что эрц стал совсем стариком: даже та лихость, с которой его руки крушили цветные морские доспехи, была больше мертвецкой, как если бы изголодавшийся за три дня покойник на собственных похоронах встал из гроба и, щёлкая суставами, уселся за общий стол. Подбородок его подрагивал, как огромная мутная капля, всё  никак не срывающаяся вниз. Пальцы эрц вытирал с пионерской старательностью, и салфетка в его ладонях, казалось, готова была закричать. Если бы В. А. не знал, кто сидит перед ним, он решил бы, что это удачливый фермер из южного региона, озабоченный тем, как наследники распорядятся его предприятием. На секунду он испугался, что эрц прочтёт его мысли, и похолодел от затылка до плеч; нет, проговорил вдруг тот, очевидно заметив его бледность, я не умею читать чужие мысли, даже на таком расстоянии, так что думайте, что вам угодно, а лучше ешьте, ешьте. Повинуясь, В. А. попросил положить ему креветок и стал спешно глотать их, почти не чувствуя вкуса.

Знаете, сказал эрц, справившись со своим монстром, у Олеши есть воспоминание, как они с Маяковским сидят в каком-то московском ресторане, едят раков, а те колются, и Маяковский говорит метрдотелю: хоть бы вы им маникюр делали, что ли. И вот Олеша млеет от этой шуточки, а я думаю: значит, это трибун первого государства рабочих и крестьян угощается раками там, куда в лаптях, скорее всего, не пускают, позволяет себя обслуживать, шутит про маникюр и так далее; а там поедет проклинать Нью-Йорк, плантаторов и всё остальное. А сейчас ненавидят ведущих, обещают кожу содрать, тысячи сообщений с угрозами, хотя те просто заняли нишу, где когда-то был Маяковский, Исаковский, Евтушенко и кто там ещё. Это при том, что с голода у нас, слава Богу, никто не пухнет, а пока Маяковский сидел в ресторане, сами знаете, что творилось в стране. В. А. не помнил никакой такой истории, но поверил эрцу и тихо сказал: всё-таки если господа ведущие кончат тем же, чем кончил Маяковский, думаю, многие будут утешены. Эрц вновь рассмеялся: а вы тот ещё истребитель: одних посадить, другим выдать револьвер с одним патроном, так мы вымрем просто-напросто; но давайте, однако, пройдёмся, покажете мне свои владения, у меня ещё два часа времени и одно дело, которое я всё-таки не могу уладить без вас.

Застоявшиеся операторы оживились, снимая их выход, и эрц пропустил писателя вперёд; В. А. задержался в дверях, ожидая, что гость снова притянет его к себе, но не дождался и один сошёл на траву, медленно узнавая собственный двор. День был всё так же сер и горчав, из дальнего леса ветер нёс обычную труху, ещё дальше ворочала жернова невидимая гроза. Прогуляемся до реки, предложил В. А., больше здесь смотреть не на что; а гроза до нас не доберётся, её всегда сносит куда-то в Эстонию, к солдатам НАТО. И прекрасно, откликнулся эрц, одеваясь, и, дав свите знак оставаться на месте, двинулся вслед за писателем прочь со двора. Когда они достаточно отдалились, он взглянул на В. А. с озорством: я вам всё же расскажу, но пусть это останется между нами: под новый год у нас были очень серьёзные сведения, что они собираются вас выкрасть военным вертолётом, вот прямо отсюда: чем безумнее план, тем, как известно, вернее он может сработать. Нам пришлось, как понимаете, проверить ваши контакты: это было впервые и, думаю, больше не повторится; и когда оказалось, что вы никак в этом сами не заняты, я поехал к духовнику и как сумел повинился за эту возню, а теперь сообщаю и вам. Пустяки, ответил В. А., меня никогда не пугало, что кто-то прочтёт мои письма, это страх других поколений; но что же с вертолётом, почему он не прилетел? Эрц потёр кончик носа: мы дали понять через наших друзей, что вы не заинтересованы в том, чтобы покинуть страну, да ещё таким способом; само собой, мы могли просто сбить их к чёрту на нашей границе, но был бы страшный скандал, от которого никто бы не выиграл. А так мы убедили их не рисковать, руководствуясь, в общем-то, тем, что прочли в вашей почте. Спасибо, сказал В. А., мне было бы дико жить ещё и с таким грузом на сердце; но почему им было не поступить как-то проще: пригласить меня на конференцию и предложить убежище, для чего вертолёт, что за чушь. Эрц поднял брови: вы и правда не понимаете, почему вертолёт и спецназ, а не конференция и убежище? Нет, я не понимаю, ответил писатель. Они вступали в низкий, пахнущий грязью орешник, и эрц, осмотревшись по сторонам, ответил каким-то змеиным голосом: вы сокровище, В. А., а сокровище не приглашают, его можно только украсть.

Древесная тьма опустилась на них, и какое-то время они шли молча; эрц не стерпел и расколол в пальцах несколько крупных орехов: сыроваты, посетовал он, неудачно растут; ладно, я посмешил вас вертолётом, но теперь хочу поговорить о другом. В следующем мае, как вы знаете, будет большой юбилей, мы рассчитываем, что многие приедут, строим мемориал под Москвой и готовим амнистию: мне советуют, и я в целом на это согласен, отпустить всех осуждённых по адмиралтейскому делу, это трое гвардейцев и пятеро активистов; вы всё помните сами, конечно. До подачи на досрочное им ещё ждать пару лет, и понятно, что у леваков, чьи друзья на свободе по-прежнему поджигают суды и участки, тут вообще мало шансов, а есть шансы сидеть до конца; мы хотим, чтобы все они вышли как можно скорее, но нам нужно знать, что вы этого тоже хотите.

В. А. остановился, соображая: но я действительно помню, что я не единственный, кто потерял там ребёнка; вы собираетесь задать такой же вопрос всем, чьи дети сгорели от этой стрельбы, или, может быть, вы их уже опросили, и остался я один? Эрц продолжал шагать, и В. А. пришлось поторопиться следом: нет, услышал он, мы никого не опрашивали и не станем, как вы это себе представляете: половина из них согласится, половина откажет, и что мы будем с этим делать, уговаривать каждого лично? Я не думаю, что даже если мы все скажем «нет», это вам помешает, нагнал его В. А.: вы и так легко можете выпустить ваших убийц, а левакам припаять ещё срок хоть за те же поджоги, которые те координировали из тюрьмы, едва ли кто-то этим всерьёз возмутится; вы же всё это предполагали с самого начала, потому и набрали себе охапку заложников, так что не понимаю, к чему теперь этот разговор. Орешник кончился, и они оказались в широком трепещущем поле; теперь остановился сам эрц: вам осталось сказать только, что мы могли вообще никого не сажать; почему-то вам, как и многим, кажется, что нас не волнуют ни наши законы, ни дети, погибшие на наших площадях, ни то, что о нас будут думать сейчас и потом. Никто не спорит, всё можно устроить и так, как вы это только что описали, но я сам описал вам другую возможность, давайте мы вместе дадим ей состояться.

Ветер рассыпа́лся от лётчицкой куртки, эрц стоял широко, держа руки в карманах и склонив голову вперёд и чуть набок: так он был похож больше на дворового быка из Купчино, но в металлическом сумраке дня В. А. виделось, что от мешковатой фигуры отделяется небольшое сияние, странно похожее на то, что бралось из Али в минуты, когда друзья не осмеливались поддержать её в кухонном споре. Писатель чуть не со скрипом потёр виски, и подлое сияние пропало, он заговорил: когда в годовщину вы сделали митинг и ведущая вышла с Алиным портретом на брюхе, я подумал, что эта ваша машина, возможно, и в самом деле не создана ради зла, то есть не злонамеренна, а просто так едет, потому что не умеет по-другому, как танк на парковке у молла в субботу. Я впервые тогда допустил, что вам хочется всех помирить и обнять и вы искренне верите, что такое возможно, потому что зачем ещё было натягивать на ведущую эту ужасную майку; и я понял, что и сам верю в то, что натянутой майки достаточно, чтобы покрыть и обгорелые тела, и безвинно посаженных, и всё произнесённое в оправдание тех, кто стрелял. Но именно здесь и скрывается яма: то есть, мы вроде бы одинаково верим и хотим одного и того же, но основания наши ровно противоположны: ваша вера в спасение майкой растёт из сознания силы, а моя из бессилия, у меня ничего больше нет, кроме этой единственной кнопки «простить»; и я не знаю, что останется от меня, когда я на неё нажму. По-хорошему, если что-то и подсказывает мне, что я скорее жив, чем нет, то это как раз память о том, что она всё ещё не нажата; я не уверен, что хочу отказаться от этой подсказки даже ради того, чтобы вы отпустили тех пятерых. Вы ещё потом привезёте ко мне сразу всех, и стрелявших, и стреляных, и усадите за один стол, чтобы мы полюбили друг друга, не зря же в стране юбилей; словом, я не хотел бы запускать этот фестиваль сам.

Эрц, стоявший всё так же, пока В. А. говорил, наконец поднял голову и обернулся в пространство: но где же ваша река, давайте хотя бы дойдём, куда шли. Можно наискосок, махнул рукой писатель, здесь уже не так мокро. Он не без труда обогнул эрца и повёл его через поле, раздавленный собственной дерзостью; тот же шёл даже легче, чем прежде, и кулаки его перекатывались в карманах как речные валуны. Я не стану одолевать вас уговорами, В. А., пообещал он, вы ясно высказались, особенно про кнопку; даю в любом случае слово, что когда бы их ни отпустили, к вам никого не привезут и ни с кем не посадят, будьте покойны. Разве что я не верю словам о бессилии, это у вас ритуал древнерусского автора: я, кривой и безрукий, накропал эту повесть, простите за почерк; но я вижу, что вам это точно нужнее, чем мне нужна ваша поддержка, и я не могу у вас это отнять. Это сильный всегда в чём-нибудь виноват, а ваше выдуманное бессилие извиняет вас в ваших глазах; это старая интеллигентская выдумка, в которой мне одно непонятно: если вы и ваши коллеги изначально уверены, что за вами стоит что-то неизмеримо большее, чем за оцеплением на Манежной, за фальшивыми выборами, за гнилыми ток-шоу, за любой войной, за разгонами и приговорами, почему вы всегда с такою готовностью признаёте свою неспособность, безрукость и всё остальное? Не всегда, сказал В. А., и когда эрц обернулся на эти слова, схватил его горло обеими руками и, толкнувшись, упал с ним в пепельную траву.

Он старался не смотреть, но руки скользили, эрц весь выгибался, и В. А., надеясь скорее закончить, уставился ему в лицо, всё охваченное отвратительным подкожным движением; привстав сперва на колени, а с коленей на мыски, он добился, что эрц перестал его стряхивать, и давил ему горло всем весом, роняя слюну из дрожащего рта. Захрипев, эрц попробовал пнуть его в пах, но не слишком попал; писатель почти засмеялся и впрягся свирепей, земля будто бы раздавалась под ними: побоявшись, что эрц, чего доброго, ускользнёт под траву, В. А. впился ногтями в его кадык, и тогда уже порядком распухший от схватки старик как клещами стиснул его ладони своими и отнял далеко от горла. Потеряв равновесие, В. А. рухнул на эрца, и тот, ещё резче скрутив его кисть, заставил его свалиться набок и так оцепенеть: земля правда была за него, и писатель успел улыбнуться своей догадке прежде, чем эрц, подтянувшись ещё, обхватил его голову и свернул её прочь.

Они пролежали так вдвоём ещё долго, пока растущий отовсюду холод в итоге не вынудил эрца подняться: он встал, отрясая налипшую грязь, бросил в сторону раздавленные часы и попробовал уложить В. А. аккуратнее, но внезапный рёв, вырвавшийся из-за леса, спугнул его, и эрц, полуприсев, задрал лицо к невысокому небу. Возвращавшиеся истребители промелькнули, как спицы, над полем и скрылись в сером молоке. Неуверенно переступая, эрц пошёл следом за ними.