* * *
Столько комнат в общежитиях и дешёвых гостиницах
претендуют на звание моей родины.
Я присягал их флагам и тут же забывал их, как полусоскобленные
постеры футбольных команд на холодильнике.
Моя родители выходили из соседней комнаты за хлебом,
не запирая дверь, я сейчас вернусь,
и уходили навсегда.
Навсегда и бесследно.
До сих пор прислушиваюсь к звукам их шагов по длинным коридорам.
В этих комнатах хотели, чтобы я остался.
Усаживали за круглый стол посередине гостиной,
старательно разглаживали ладонью скатерть и говорили: останься.
В этих комнатах общежитий и дешёвых гостиниц я рос,
и на притолоках их дверей до сих пор можно найти полустёршиеся
отметки карандашом моего роста, сделанные мамой.
* * *
Хочу вспомнить танец мамы,
что-то за горизонтом моей культурной памяти,
не 60-ые, нет, 50-ые, может быть, даже конец 40-х.
Целиковская, прижатые локти, лодыжка за лодыжку на месте,
чопорное кокетство скромницы на выданье.
Хочу вспомнить редкий полутанец мамы,
короткий проход перед телевизором,
руки в боки, взгляд лукаво потуплен,
сталинский псевдофольклорный притоп дружбы народов,
стесняясь не нас, но девичьего, подавленного
порыва навстречу какому-нибудь молодому Кoбзону или Богатикову.
Что мечталось и что таилось в подвале на ул. Коминтерна
с туалетом во дворе, «с крысами!» (с передёргом плеч).
Дешёвый китайский гранит обжигает ладонь
под полуденным солнцем Тель-Авива.
* * *
Сколько живут стихи?
Дольше, чем фильмы,
но короче, чем картины.
С картинами проще,
реставраторы год от года
делают их всё ярче.
Как рождаются и умирают стихи?
Рождаются, как все.
По любви, по глупости, по безысходности,
в боли, в крови, в одиночестве,
на глазах у всех
с бесстыдно расставленной промежностью.
Как умирают?
Сколько уже на моих глазах.
Прекрасных, дерзких, перехватывающих дыханье,
я влюблялся в них с первого взгляда,
я мучительно смаковал их виноградную плоть,
как сгустки крови в детстве от выбитого зуба.
Я шёл за ними по пятам, высматривал их в толпе.
В принципе только они, их случайно услышанный голос,
их глаза, их силуэт.
* * *
Он кротко остановился возле неё, отвернувшись, ожидая
как будто собаку, раскоряченную по надобности,
пока она,
присев и вскинув массивный чёрный фотоаппарат,
снимала наши живописные трущобы в Нахлаоте:
налепленные друг на друга комнатки из гипсокартона
качаются, как скворечники в зимнюю бурю,
ноют и болят, как дупла под пронизывающим холодом,
в иерусалимскую зимнюю бурю разверзаются хляби,
да помилует нас Всевышний от такого по молитвам нашим,
и каменные воды пустыни берут лёгкий реванш
над подвалами частных домов,
первых частных домов за стенами Старого города,
как горделиво набивал цену риэлтор,
по ошибке приняв меня поначалу за платёжеспособного,
подвалы, разделённые на отсеки для самых бедных,
вода стекает с тротуара за порог,
приползают погреться большие и крепкие на вид, как хоккейные шайбы,
но хлипкие, как все мы, под ударом каблука пауки,
а слизняки
оставляют за собой скользкие дорожки на полу,
и я люблю смотреть, как они мерцают в ночи;
сейчас я покажу вам узкие глинобитные проходы, как на настоящем Востоке,
с маленькими железными калитками, обвешанными амулетами,
будь благословен труд домашнего очага,
хамсами и горшками с цветами,
с симпатичными орнаментами из цветного стекла
и замысловатой вязью изречений местных святых и праведников,
отгоняющих злых духов и охраняющих достаток этого дома.
Казалось, что сейчас он вытащит из кармана припасённый
кулёк и соберёт за ней бережно и с лёгкой гадливостью,
пока она,
сфотографировав, медленно отходила задом,
присматривая что-нибудь ещё среди наших живописных трущоб,
способное вызвать лишний лайк
френдов из фейсбука.
* * *
Она спустилась показать мне квартиру,
предварительно попросив показать удостоверение личности,
«иностранных рабочих мне не нужно»,
и я поспешно,
может быть, слишком поспешно,
полез во внутренний карман.
Отдельной скромной однокомнатной квартирой оказался
переделанный складской отсек в подвале.
Всё было, даже унитаз в углу,
это меня окончательно подкупило, и я сказал — беру.
Ты уже немолод. Почему не женат?
В этот период жизни холод сильней во сто крат.
Клочковато побрит, сразу видно, что некому по утрам.
А в старости-то кто подсобит? хотя бы подаст стакан.
Мой совет тебе — не ищи красивой, не ищи беды,
вспомни, что говорит рабби Акива про таких, как ты.
Я вошёл и остался, и счастлив теперь.
И Рахель улыбнулась, запирая дверь.
* * *
Израильские врачи — асы своего дела,
их ночной кошмар — попасться в руки себе подобным,
поэтому они носят с собой записки, чтоб их не откачивали.
Эти записки, как свитки Торы в мезузах, охраняют их покой
в прекрасных дорогих кулонах на шее и на запястье.
Эти записки они вкладывают в стену Плача на всякий случай.
Эти записки они просят выколоть им на левую грудь,
где их деды носили профиль Сталина.
Наколки на древнееврейском языке
с просьбой благословенной мгновенной смерти.
* * *
В девяностые он был книжным жучком,
свой букинистский уголок в книжном магазине на центральной автобусной станции в Тель-Авиве,
но пришёл интернет, и биз упал,
зато Россия начала подниматься с колен,
и он переквалифицировался в экскурсоводы.
Поменял прикид, обвязался куфиёй,
вместо солидной трубки стал курить самокрутки с местной ароматной травкой.
Специализация в узком сегменте походов по Иудейской пустыне,
поэтому, когда нефть упала
и русский туризм на время пошёл на спад,
он не так пострадал, как ринувшиеся
разводить пипл на популярных маршрутах
«Иерусалим: город трёх религий» и подобный ширпотреб.
Постепенно образовался круг своих поклонников-экстремалов.
Как он шустро карабкался по скалам,
как сидел по-турецки вечером и, подбрасывая корешки
в потрескивающий огонёк, неспешно заваривал крепчайший кофе с кардамоном
по рецепту бедуинских шейхов и рассказывал, рассказывал, рассказывал.
Казалось, что его сухая, вырезанная из дерева фигурка родилась здесь, среди этих камней.
Кто бы мог подумать, что ещё несколько лет назад
он, сгорбившись и близоруко, как старый ювелир, щурясь,
предлагал оценить прочность прошитого переплёта и обложки
издания Лукреция «О природе вещей», изд-во Academia, 1936 г.
Сейчас уже так не издают.
Жаркий песок пустыни обжигает наши лица.
— Аллан, — говорит Л. и прижимает правую ладонь к сердцу.
Жест индейца из какого-то американского фильма,
но Л. так благороден в своих движениях,
что Ибрагим беспрекословно проделывает ту же процедуру.
Затем Л. сердечно, как брата, обнимает Ибрагима
и застывает в этом объятии на несколько мгновений.
Ибрагим, невысокий немолодой человек в белых одеждах с посохом выше его,
стоит рядом с верблюдом.
Жена Ибрагима выносит свежие лепёшки.
Семейный бизнес Ибрагима уже несколько поколений —
стоять рядом с верблюдом, подсаживать дебилов на верблюда
и брать несколько лир, фунтов, шекелей, долларов, евро за фотографии.
На своём профиле в фейсбуке Л. запечатлён в обнимку с Ибрагимом,
И сложно понять, кто есть кто, так естественно Л. вписался
в этот ландшафт погонщиков верблюдов и душистых бедуинских лепёшек.
Пока туристы покупают лепёшки и настоящие местные иконки у жены Ибрагима,
Л., пропитанный запахом тимьяна и горячих песков пустыни,
ведёт неспешную одну и ту же беседу с Ибрагимом.
Ибрагим говорит лучше, чем Л., на иврите,
зато Л. пересыпает свою речь арабскими словечками —
ахалан, шукра, сабаба.
Это скорее театр для себя, ведь туристы всё равно не понимают ни иврита, ни арабского.
Но русский пипл хавает этот колорит приобщения к истокам трёх цивилизаций.
Это вам не сидеть в автобусе с кондиционером под характерный акцент
бывшей билетёрши одесского театра музкомедии.
Здесь ваше тело погружается, как в горячий песок,
в водоворот мифов и тысячелетий,
и хамсин обожжёт ваши обветренные губы как дыхание вечности.
Сейчас мы посетим пещеру, в которой Давид прятался от Саула,
и вознесём в оригинале сочинённый там защитный псалом,
и вы увидите, как от наших голосов задрожат капли росы на стенах,
ведь за Давидом его повторяет как минимум треть человечества,
а рядом многим из нас послышится лёгкая поступь той,
которая не уберегла свой виноградник, правильно, из «Песни Песней»,
и мы обязательно посетим этот виноградник на обратном пути,
после того, как я дам вам возможность приобрести бальзам,
секретом которого владели жители древнего Эйн-Геди.
* * *
Осколки спасений с полустёршимся орнаментом —
гирлянды цветов, птицы с женскими головами,
пригоршня мелких молитв, даже не считал сколько,
маленькие глиняные женские фигурки
с ярко выраженными половыми признаками,
по-видимому культовые амулеты дохананейских народов Леванта,
нашёл их на рынке Махане Яхуда за покупкой фалафеля,
четыре хорошо сохранившихся помазанника на царство,
они задирают фалды лапсердаков как по надобности
перед тем, как царственно усесться в иерусалимском трамвае,
неужели всё это придётся отдать государству,
ни за что, за благодарственную грамотку,
и потом приходить в Национальный музей разглядывать свои находки за стеклом,
отпечаток в глине колесницы и её возницы,
их раздробленные члены ещё сохранили свой порыв, полёт,
как будто выписаны тонкой кисточкой гениального художника,
монетки богоизбранности, каждая в отдельной лунке,
четыре хорошо сохранившихся помазанника на царство.
* * *
И вырвется на волю детский смех? — с радостно-вопросительной интонацией, как бы уже изначально зная, что, конечно, вырвется! и спрашивая не для подтверждения, нет, какое подтверждение, когда всё уже и так ясно и понятно, нет, просто, как в предвкушении забежав вперёд, и возвращаешься, хитро-недоумённо разводя руками — и вырвется на волю детский смех? вы уверены? а так бывает? нет, я почему спрашиваю, может быть, для вас это привычно, что в этом такого? ну вырвется и вырвется, да? экая невидаль! а я всё-таки в большом сомнении, в бо-ольшом сомнении! для меня это, знаете ли, совсем не праздный вопрос, да, нет, вернее, да! видите ли, я сейчас немного сумбурно выражаюсь, как-то даже неожиданно для самого себя, признаюсь это как-то, ну, это смятение внутреннее, это наконец стыдно с моей стороны! да, так себя вести, но это вопрос ммммммм, это вопрос, ну да, если хотите, жизни и смерти, так вы думаете, — повернув ко мне своё вдруг постаревшее (так контрастирующее с его звонким срывающимся голосом) лицо с мелкими морщинками, сходящимися к запавшим глазам, умоляющее забегавшим по моему лицу, — и вырвется на волю детский смех?
50 
