* * *
Майклу Мейкину
Мгновенье, когда и по голой стене
Подпорной подняться сумеешь, хоть не
Всегда это здорово соло.
Но можно восполнить всё это вдвойне,
Пока на Костёльной одной и волне
И угль наголо у глагола.
Покой выбирает тебя в толчее,
И, вдруг оголившись, непрошенное
Прощённым заведомо стало.
Опять Алконост-зимородок летит ¬
Под ложечку, прячется гермафродит
За рощею Змиева вала.
Нагими ветвями деревьев согрет,
Глядишь сквозь барокко на тысячу лет
Назад оголившейся фреской.
Днепрует в крови, а по вкусу Медок,
И так за истоком находишь исток —
Пора из них выпить и есть с кем.
* * *
Под Вроцлавом, при лунном свете,
Лаская всё, что между рук,
Покуда не плывёшь по Лете,
Отлично проведёшь досуг.
Пока за шкирку переводчик,
Как кошка, новый текст несёт,
Дни не становятся короче
Для помнящих наперечёт.
И я люблю смотреть на губы
В озимом этом бытии,
Когда взаимно вправду любы
И словари, и снегири.
Они свистят друг другу тихо,
А руки знают наперёд,
Что хоть на время схлынет лихо,
Когда нахлынет перевод.
* * *
…И только поле, вспаханное криво,
Ответит подступающей волною,
За этим не последует отлива.
Перед грозою ближе к Мезозою.
Для переводчика светает прежде,
Чем в борозде на пахоте, в гнездовье
Не улетающих на юг, хоть режь их,
Отделавшихся, правда, малой кровью
Птиц, птиц, птиц, птиц, птахів, птахів і ptaków,
О птеродактиль, как же не купиться
На сходство всех мне прежде данных знаков.
Адам, Адам, Адам, рука, страница.
* * *
Швыряет между языками
Того, кто был не тёпел, а
Горяч, пока под сорняками
Пичуга пела и спала.
Идёшь на голос, приманиться
И приманить, не напугав
Внутри себя живую птицу
Из толщи голосов и трав.
Чем больше лет, тем всяких стонов
И жалоб меньше, тем вольней.
И очевидных нет законов
В переплетении корней.
О чудо: в перископе тела
Сквозняк от вульвы до зрачков,
Волхвы с дарами ходят смело,
И не пугает птицелов.
50 
