Голубцы
Елена Львовна потушила голубцы, сфотографировала и выложила на свою страничку в социальной сети. Так она делала хотя бы раз в неделю: фотографировала ей самой приготовленное блюдо и выставляла на всеобщее обозрение. Нынешнюю фотографию сопровождал комментарий: «Кто хочет отведать голубцов? Все приглашены».
Через каких-то двадцать минут Елене Львовне поступило сообщение от некоего Николая, которого она никогда в жизни не видела. Николай был другом одного из учеников Елены Львовны, этот Николай когда-то добавился ей в друзья, непонятно зачем, впрочем, Елене Львовне часто приходилось отвечать на запросы молодым людям, преимущественно студентам из Академии. Этот Николай в Академии не учился, ничего не выкладывал на свою страничку, кроме каких-то стихов, скорее всего, своих, и больше ничего о нём известо Елене Львовне не было, но разве же поэзия не может сказать о человеке больше любых слов?
Сообщение от Николая было таким: «Здравствуйте, могу ли и я прийти на голубцы?». Елена Львовна решила, что почему бы и нет, пусть приходит молодой человек и в самом деле, и ответила положительно.
И вот, через два с половиной часа прозвенел дверной звонок, и Николай стоял на пороге.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — ответила Елена Львовна, пропуская незнакомца в дом.
Николай был высоким и очень худым человеком, на носу его держались странного вида очки, одна глазница которых была круглая, а другая — квадратная.
— Я не опоздал?
— Нет-нет, пока ещё никого нет. Скорее всего, и не будет. Хотите что-нибудь выпить, или хотите мороженого?
— Да, мороженое было бы в самый раз. В такую жару.
— Молочное или шоколадное?
— Молочное.
Елена Львовна прошла в отсек студии, который служил кухней, предоставляя Николаю осмотреться. Свет на мансарду попадал через потолочные окна. Икона на стене, незаконченная картина, растения.
— Хороший у вас дом.
— А, спасибо, спасибо.
— Очень хороший, -
Николай сел в кресло.
— А кресло, в котором вы сидите, я ждала два месяца, пока мне его доставят. Это кресло «Василий», в честь Кандинского. Очень известная дизайнерская вещь.
— Очень удобное. И подлокотники, да. Интересное кресло. Это ваша картина, да?
— Да, пишу на заказ, ничего особенного. У мужчины умерла жена, он принёс мне вот эту фотографию, уже напечатанную на холсте. И вот этот формат… Я его предупредила, что в таком формате невозможно ничего путного сделать, вот теперь расширяемся, видите? Предложила ему писать на двух холстах.
Николай осмотрел картину, и ещё внимательнее — палитру художника, как будто что-то мог разглядеть там.
— А чем вы, Николай, занимаетесь?
— Я работаю на телевидении. Физическая работа, знаете? Декорации строим, вещи с места на место передвигаем. Так как-то…
— Понятно. Нравится вам?
— Что?
— Работа ваша.
— Нормально. Потом нужно будет что-то более серьёзное подыскать.
— А эти стихи, на Фейсбуке, это ваши стихи?
— Мои. А вы читали?
— Немного.
— Я вам и книжку принёс свою.
Николай раскрыл розовый полиэтиленовый пакет, который принёс с собой, и извлёк экземпляр книги. Пакет, очевидно, был наполнен ещё какими-то вещами.
— Вот, почитаете потом, если будет интересно.
Обложка была оформлена как подарок: красный цвет крышки, зелёный бант, на небольшой этикетке — имя автора и название.
— «Любили меня две сестры», — прочитала название Елена Львовна. — Очень интересно. Обязательно почитаю. Спасибо, Николай. Мой муж был тоже поэт, знаете? Он детские стихи писал.
— А как его имя?
Елена Львовна назвала имя, Николаю оно ни о чём не говорило.
— А где он сейчас?
— Он умер пятнадцать лет назад.
— Извините.
— Ничего. Он с Бродским дружил. Они всё время созванивались и в шахматы по телефону играли. Бродский всегда выигрывал. Мы когда в Америке жили, мы и с Сьюзен Сонтаг дружили. Только я намного младше их всех была. У меня остались его книги, я вам дам одну.
Елена Львовна достала с полки экземпляр хорошо оформленной детской книжки.
Николай внимательно осмотрел обложку, пролистал чуть-чуть, поправил очки и положил экземпляр в свой пакет.
— Спасибо. А теперь могу я их увидеть?
— Кого?
— Ну, голубцы.
Елена Львовна засмеялась. Через минуту в центре стола стояла кастрюля, по краям — чистые тарелки, ножи и вилки. Голубцы у Елены Львовны получились отменные.
Елена Львовна почувствовала лёгкость в голове от выпитого белого вина и захотела рассказать анекдот. Все анекдоты, которые она знала, были про секс, и она выбрала самый, по её мнению, смешной, про то, как медведь наелся виагры. Николай смеялся из вежливости, Елена Львовна смеялась искренне и громко.
— Этому вы своих студентов учите, да?
— Не я, они меня учат.
Потом Елена Львовна захотела убрать грязную посуду со стола, Николай поднялся, чтобы ей помочь. Он не очень умещался со своими длинными ногами в самопровозглашённой кухне — по сути, в небольшом закутке. У раковины Елена Львовна споткнулась, потеряла управление и ненароком обрушилась на Николая всем телом, тот ухватил её за локоть и удержал от падения, но случайно, пончиками пальцев, дотронулся через ткань платья до её груди.
— Это я на тапок наступила, — сказала Елена Львовна, лишь бы что-то сказать.
Оказавшись, быть может, слишком близко, они неловко поцеловались. Елена Львовна немного протрезвела, и в то же время оказалась ещё более пьяна. В общем, наполнилась какой-то противоречивостью и сомнением.
— Знаете, может, вам не стоило меня целовать.
— Мне казалось, это вы меня поцеловали.
— А мне показалось, что вы.
— Вы были первой. И эти анекдоты про медведя. Зачем тогда вы их рассказывали?
— Ну вы нахал. В любом случае, забудем.
Они снова переместились в гостиную и уселись на кресла, точно так, как сидели до голубцов. Николай поглаживал ручки кресла «Василий».
— Хотите ещё мороженого?
— Можно.
— На этот раз шоколадного?
— Нет, того, белого.
Она снова положила ему мороженого в большую стеклянную чашу. Когда она приблизилась к нему, чтобы протянуть чашу, Николай оторвался от «Василия» и вновь поцеловал Елену Львовну. Елена Львовна ответила на поцелуй, но смутилась ещё больше, чем в первый раз. Не отрываясь от Николая, она сумела произнести:
— Ну вот, вы опять меня целуете.
— Мне показалось, это будет уместным.
— Не думаю.
Николай отстранился.
— Что ж, тогда до свидания.
— До свидания.
Николай взял свой розовый пакет, полный неизвестных вещей, в коридоре присел, просунул длиннющие ступни в туфли, поднялся во весь свой огромный рост и вышел за дверь. Елена Львовна щёлкнула за гостем замком. Убрала посуду в посудомоечную машину, поставила кастрюлю с голубцами в холодильник. Села в кресло «Василий» и открыла книгу, которую принёс гость, на первой странице. «Любили меня две сестры» — гласило название. Обложка открывалась, как крышка от коробки с подарком. Первое стихотворение называлось «Вместо автобиографии». Елена Львовна откашлялась и начала негромко читать вслух.
Что ты будешь делать в среду, если во вторник умрёшь?
Машенька позвенела колокольчиком.
Машенька — это внучка моя.
Добрый, наивный ребёночек, сладкая вишенка.
Позвенела колокольчиком — «динь-динь» — и убежала за калитку. То ли купаться пошла. Только бы не одна, река всё же холодная, всё же течение. Такой я её помню, с течением.
Обмелела уж вся.
Колокольчик звонкий. И зачем она его носит только, ведь не в пионерском же лагере.
Пионеров нынче нет.
Позвенела — и убежала. Хорошо ей бегать, Машеньке.
Какой тон был у её колокольчика? «Ре», что ли?
«Ре», наверное.
Раньше без ошибки бы определил. Не задумываясь. Теперь вот в затылке чешу.
Пожалуй, что и «ре».
Прозвенела «ре» и купаться пошла. Не одна бы только.
Утра теперь холодные, пока-а-а солнце воздух нагреет.
А дни быстрые-быстрые. Солнце медленное, а дни быстрые.
Или это кости холодные стали, внутри зябкость такую содержат, что хоть пять лет на печке лежи, а не согреешь.
И не было ведь такого раньше.
Так же бегал, как Ванюша, наш сосед.
Как же было там? Ведь помню, вот так он звенел… Вот так…
Вот так он прозвенел, колокольчик Машенькин.
Вот так вот.
Нет, не «ре» это.
Совсем не «ре», голова дубовая.
«Ре» так мощно тяготеет к «до», уж не спутал бы, даже и в нынешнем состоянии. Не «ре» это нихрена.
«Ми-бемоль» это. На полтона ошибся. Больше и не мог ошибиться-то.
Больше уж стыдно бы было совсем. Старый пень, ржавые уши. «Ми бемолем» она прозвенела.
Да.
Но.
«Ми бемоль» — он резкий, он с синевой немного звук, чуть фиолетовый, ну не мог же он быть, «ми»-то «бемоль».
Что они, на заводе разве изготавливали бы эти «ми-бемольные»? Стали бы они их «ми-бемольными» делать?
Может, китайцы и делают. Они совсем как попало делают. Просто делают и всё. Хоть бы и «ми-бемольные».
Но не то это, не то. Вот же, в памяти он, слышу я его. Звенит. Вот он, звенит, колокольчик Машенькин. Звенит издалека, и Машенька на речку бежит. Вот калитка скрипнула — это «фа». Точно «фа». Я бы не поленился и пошёл проверил, не будь так уверен, что «фа». Но колокольчик не «ре» и не «ми-бемоль», колокольчик чёрт знает что.
Какие жареные у ребят лица. Те, что на пляж. Или с пляжа они, или откуда куда.
Шорты, икры. И не холодно им. Утро, хотя солнце, а я вот мёрзну. Ничего хорошего в старости нет.
Лучше бы её и вовсе не было.
Это был верхний «фа-диез», как калитка, только выше. Я не понял, потому что слишком уж он вибрирует, Машенькин колокольчик.
Отзвук у него какой-то странный, словно колебание волны слышу замедленное. Словно бы ухо не огрубело, а наоборот, стало быстрее, что ли. Хотя куда там, какой там.
Что я несу.
«Фа-диез» это мог быть вполне. Вот вернётся стрекоза, нужно будет у неё попросить ещё раз мне над ухом колокольчиком-то позвенеть.
Можно будет её попросить за инструмент сесть и «фа-диез» нажать.
Она уже все-все нотки знает, молодец какая.
Хорошо всё-таки, что её на музыку отдали.
Я ведь не заставлял никого, это сами они, молодцы какие.
Я вот уже и не знаю, ошибся или нет. Девочку в мою честь, можно сказать, на музыку отдают, а дед лежит, развалюха, и не может «фа-диеза» от «ре» на слух отличить.
Выжил из ума совсем, что тут скажешь.
Любой бы из моих оркестрантов мне сейчас.
Мог бы сказать им: кто мне сыграет колокольчик?
Кто бы сыграл? Кто-нибудь из флейтистов. Юлик бы мог. С первого раза бы попал. Он ведь способный был чёрт.
Чёрные брючки, кофеёк, курилка. Поутру.
Жестокий, ужасный мир. Сплетни эти, предательства, измены. Что за народ, музыканты эти?
Зачем только Машеньку отдали, хоть бы не пошла. Для себя бы музицировала, для родителей своих. Нас бы радовала.
Сколько я всему этому сил отдал, а что теперь? Вот ничего. Ни сыграть, ни колокольчик различить. Рука почти не шевелится, записи свои слушать не могу. Скучно и тяжко.
Бернстайн вот был один. И Фуртвенглер.
Эберштайнбург помню, когда ездили, и потом могила его, где же, в Хайдельберге, что ли, и когда Зальцбург фестиваль. Все мы были там, талантливые, как черти.
Как можно понять, что он делал, этот человек?
Вот что он делал, когда двигал руками, и как его понимали? Ведь гипноз это, необъяснимость.
Фурт-венглер. Маг нацистский.
Как объяснить слепому, если от рождения, что такое красный цвет?
Как, если ему не хватает целого зре… целого чувства?
Вот там тоже какое-то чувство, какой-то орган, который не понятен, которым он музыку различал.
У Фуртвенглера.
И человеку вообще, может, не хватает одного такого чувства, чтобы объяснить себе, что такое Бог.
Как слепому — что такое красный.
Если даже с ушами так сложно, что уж с тем совсем всё.
Непроходимо.
Фуртвенглер бы и мёртвый различил Машенькин колокольчик.
Различил бы?
Вот потому он не я. И даже к лучшему.
Нет, это я, конечно, дал маху.
Смешная она, Машенька, когда прибежала и говорит: «дедушка, бабушка тебя больше не любит. Она сказала, что любит Кристалинскую». Ей-Богу, смешная.
Бегает, коленочки кривые.
И всё же «ми-бемольный» был он, что ли.
Вот уже и не держится в памяти.
Не могу удержать его — уходит.
Уходит, не могу удержать.
Ушёл.
Наверное, совсем ушёл.
Лилька курит с мундштуком
Лилька хотела подкопить на новые джинсы и мечтала курить с мундштуком, как киноактриса, а Гоша был не прочь обзавестись часами марки «Сейко». Что-то из этого да получилось.
Не стоит смеяться над человеческими мечтами, даже если под ними нет никакого основания, даже если у человека не осталось ни сил, ни памяти, ни следов здравого смысла. Если всё ещё присутствует смутное чувство того, что жизнь по-настоящему не началась, а только репетирует — это ли не свидетельство уснувшего характера?
Лето проникает через немытые окна почтового отделения. Начальник отделения Тамара Максимовна и пухлая кассирша Леночка отсчитывают деньги. Аккуратные ровные столбики, перевязанные светло-зелёными, голубыми и розовыми банковскими резинками — цветами вполне девичьими, — напоминают о том, что товарно-денежные отношения — условность, сродни детской игре. Лилька складывает кирпичи из пятитысячных купюр в коричневую кожаную сумку. У Лильки крашеные жёлтые волосы с чёрными корнями, этим утром она выходила из дома с явным желанием выглядеть как можно более солидно.
— Семь! — подытожила Леночка.
— Так… — Тамара Максимовна пошептала тихо, как заклинание. — Семь! Вот, Лилечка, семь. Семь миллионов там, правильно?
— Правильно, Тамара Максимовна.
— Теперь распишитесь тут, Лилечка, что денежку получили. Вот здесь и здесь.
Лилька выводит каракулю в потёртой и плотной бухгалтерской тетрадке. Эту процедуру она проходила вот уже в седьмой раз.
— Вам как, машинку вызвать?
— Спасибо, Тамара Максимовна, я на ней приехала, она ждёт.
— Ну, на Камскую тогда. И у таксиста чек попросите и к бумагам приложите. Позвоните, как отчитаетесь.
Лилька спускается по лестнице, у крыльца её ждёт Гошин белый «Рено». «Такси Полёт 38-38-38» — вот что написано у него на дверях. Лилька открывает переднюю, садится, лёгкую коричневую сумку с деньгами ставит на колени. Гоша курит и слушает «Ретро-ФМ».
— Чё там так долго?
— Ты странный такой, посчитать сначала нужно было, проверить.
— Чё там проверять?
— Ну ответственность всё-таки.
— Ответственность блин сумку завезти. Куда ехать?
— На управление.
Гоша выжимает сцепление, давит на газ. «Рено» проезжает пятьдесят метров и останавливается на светофоре. Лилька не может удержаться от девичьего хвастовства.
— Смотри, — хихикает она, расстёгивая и приоткрывая сумку.
В промежуток сумки виден лишь синий почтовый пакет. Больше ничего.
— И чё?
Лилька прижимает пакет пальцами к ценным кирпичам, и сквозь полиэтилен начинают просвечивать знакомые цвета рублёвых купюр высшего номинала.
— Фокус-покус.
Гоша присвистнул.
— Ого, ты чё, Лилёк, с Биллом Гейтсом переспала?
— Дурак ты, Гоша.
Лилька хмыкнула. Иногда она смеётся даже над несмешными Гошиными шутками — так, на автопилоте.
— Чё, Лилёк, мож дюзнем по парочке кирпичей? Я тебе помогу найти, куда их приткнуть.
— Ага, это ты быстро, я знаю.
— Ща в автоматы заедем на полчасика, я тебе их удвою.
— Удвоишь ты, ага.
— Сколько там?
— Семь мильончиков.
Гоша кивнул и прижал уголки губ к подбородку.
— Нормально.
Они проезжают ещё метров двести и снова встают на «красном». Ах если бы не столько светофоров в этом городе, если бы не столько красных огней на пути.
— А чё, у них инкассаторов нет, что ли?
— Ага, инкассаторов. Самолёт бронированный не хочешь? Я на почте работаю, а не в «Алтыне». Скажи спасибо, хоть тебе подзаработать дают.
— Чё, мож реально крутанём лавэ, Лилёк? — Гоша делает радио потише, чётки на зеркале заднего вида бешено качаются. — Тебе до скольки его завести нужно?
— До пяти.
— Ну крутанём до пяти.
Лилька хмыкнула.
— Чё хмыкаешь? Реально говорю, ща заедем в автоматы, всё нормально будет.
— Знаю я твои автоматы, ты там на всю ночь как засядешь.
— Да какую там ночь, если он накормленный, мы его щас быстро снимем. Поехали, Лилёк, потом поужинаем как люди.
Приезжают в автоматы, в небольшой павильон на пятьдесят квадратных метров напротив Универмага. Лилька нехотя раскрывает сумку и вынимает из перетянутой резинкой пачки одну новенькую пятитысячную купюру — с самого верха.
— Чё ты жмёшь? Дай нормально — две хотя бы. Пять я бы сам нашёл. Несерьёзно.
Лилька, не снимая пиджака и не выпуская из рук коричневой сумки, присаживается на край барного кресла. Не понимая ничего в игрушечных ананасах, звёздах и бананах, она смотрит за тем, как Гоша кормит автомат почтовыми деньгами. Гоша проигрывает полторы, а потом сразу поднимает две семьсот, но не хочет снимать, потом проигрывает пять и всё остальное, просит у Лильки ещё пять, разменивает, и они уходят вникуда за двадцать минут.
— Сука, — стучит Гоша кулаком по кнопкам автомата.
Такого скорого исхода они не ожидали. Вот если бы они хотя бы ушли не так быстро.
— Ну ты и лошара, Гоша.
— Чё, блин, лошара? Кто ж знал?
— Где ты возьмёшь теперь пятнашку?
— Не знаю. Найду.
— Найдёт он. Звони кому хочешь, занимай. Мне пофигу, где ты их будешь брать.
— Не ругайся, чё ты. Скажешь пока на почте, что ошиблись, когда считали. Пусть сами с твоим отделением разбираются.
— Ты, Гоша, вообще уже. Я за них расписалась и сама всё считала. Лично. Все семь блин миллионов должна завезти на Камскую. Ищи где хочешь, деньги должны быть сегодня.
— Да понял я, понял.
— Нихера ты не понял. Сегодня, Гош.
— Одно и то же бубнишь.
— Да потому что ты, блин, вообще.
— Чё такая злая?
— Да потому что, блин… Ничего.
— Как змея, блин. Успокойся.
— Сам успокойся.
— Ты успокойся. Я-то спокоен. Нормально всё будет. Решим, чё делать. Поехали, что ли, пожрём и подумаем — там видно будет.
Гоша паркует машину у «Гаштета», они усаживаются на улице, на пластиковых стульях. Коричневую сумку ставят на стул между собой. Играет «Ретро-ФМ», они только что слушали его в машине. Пахнет луком, уксусом и пивом, они заказывают два кофе с молоком и, подумав, решаются на шашлык.
— Пивка бы, — говорит Гоша. — Долбаная работа, которая превращает нас в зверей.
Кофе Гоше не нравится, тем более с молоком, но он привык его пить в ночные смены.
— Лиль, а может, прокатим их?
— Кого?
— Ну почту твою. Ну их нахер, отдай как есть.
— Блин, Гош, я тебе уже объясняла. Ты тупой, что ли?
— А если у тебя украли их по дороге, то что? Ну вот напал на тебя мужик с ножом. И чё, ты этой почте из своего кармана, что ли, будешь отдавать?
— Не знаю.
— Ну чё, квартиру, что ли, будешь продавать? Даже если ты со всеми своими трусами её продашь, у тебя всё равно выйдет миллиона полтора.
— Ну не полтора.
— А сколько? Ну миллион семьсот бля.
— Ну хотя бы.
— Ну и вот.
— Ну и чё ты хочешь этим сказать?
— То, что тебе лет двести пахать, чтобы эти семь лямов отбить.
Гоша трогает рукой сумку. Ему нравится её трогать.
— А тебе сколько пахать?
Гоша хитро прищурился. Он никогда не считал себя работягой.
— Мож, Лилька, мы этот бабос как-нибудь в дело пустим, а?
— Пустил уже в дело, ага. Делец блин.
— А чё? Деньги идут к деньгам. Такой шанс, Лиль.
— Ну тебя. Вот чё ты сделаешь, вот будь у тебя эти деньги?
— Не знаю. В Москву поеду. А потом в Японию. Ты, Лилька, была в Москве-то?
— Нет.
— Ни разу не была прям?
— Сам-то был?
— Приходилось.
— Когда?
— Ну бывал. По работе. И так, к пацанчику ездили одному там.
— А мне, представь, не приходилось.
— Ну так поехали, чё? Лавэ-то есть.
— Дурак ты, Гош.
— Чё дурак? Там все деньги крутятся, в Москве. Крутанём лавэ, через три дня приедем, отдашь им эти семь миллионов, и семь таких же у тебя будут своих.
— Ну ты, блин… Гоша.
— Ну или три хотя бы. Нам с тобой хватит. Один раз живём, Лилька. Где наша не пропадала? Наша пропадала везде.
Лилька всегда улыбалась, когда Гоша говорил эту присказку. Вот таким она его любила: сильным, безрассудным — настоящим мужиком. «Наша пропадала везде». Ох уж этот Гоша.
Выжженные поля ускоряются, как из иллюминатора самолёта, который устремляется в небо. Но это не самолёт, это белый «Рено» набирает скорость и мчит их по шоссе из Серафимовича в Москву. Лилька тыкает клавиши сиреневого телефона-раскладушки.
— Дай с твоего позвоню, у меня кредит закончился.
Гоша снимает свой мобильный телефон с зарядки, подключенной к прикуривателю. Лилька перебивает номер из своей раскладушки в Гошин и звонит.
— Мам, ну ты как там? Нормально всё? Мам, я, значит, сёдня не смогу приехать, ты Павлика забери из школы, в четыре, я тебе потом всё объясню. Сказала же — не могу я, блин, приехать. Всё, давай, пока.
Лилька кладёт трубку, на лице у неё крайняя озабоченность, Гоша это видит, но не спрашивает, в чём дело.
— Блин, достала. «Куда» да «почему», будто я девочка пятнадцатилетняя.
Гоша не поддаётся, крутит баранку, смотрит в зеркала, увлечён дорогой — вот и всё. Лилька кладёт телефон на прежнее место и подключает к зарядке.
— Ты своим-то будешь звонить?
— Из Москвы позвоню.
— Волнуются там, наверное.
— Чё волноваться? Я ж на смене.
— Ну не знаю. Я бы волновалась.
— Потому что ты меня любишь.
Гоша кладёт руку на Лилькину шею. Лилька щёлкает языком.
- Ой, надо же. Кого там любить-то? Тоже мне.
Гошин белый Рено «Такси Полёт 38-38-38» несётся в Москву, Гоша сообщает диспетчеру по рации, что у него заказ на Москву, едут ночь и прибывают ранним субботним утром. По Каширскому шоссе ползут поливальные машины и троллейбусы, Гоша зевает. Они завтракают в кафе «Ромашка», арендуют номер в отеле на Севастопольской. Такси остаётся на гостиничной парковке. Они спят три с половиной часа, лицом друг к другу, потом пьют кофе, берут неподалёку, в автоцентре, в аренду белый БМВ Х1, оставляя данные Лилькиного паспорта и Гошиного водительского удостоверения, едут почти без пробок, на новенькой шикарной машине с приятно пахнущим салоном, в торговый центр «Атриум», где покупают Лильке четыре летних платья, джинсы со стразами, джемпер, соломенную шляпку, а Гоше цветные шорты, футболку и кепку. Расплачиваются кэшем. И самое главное: они покупают для Лильки чёрный длинный мундштук и серебристые часы фирмы «Сейко» для Гоши.
На крыльце Лилька закуривает, представляя себя одной из элегантных актрис из старых кинофильмов.
— Я теперь без мундштука вообще никогда курить не буду. Знаешь, как классно? Попробуй.
Гоша морщится.
— Ну попробуй, чё ты.
— Чё пристала? Буду как гомик.
— Ну и нормально. Тут в Москве за своего сойдёшь.
«Атриум» производит на обоих глубокое впечатление. Обновки отмечают шикарным ужином со стейком. Дома у Лили остаётся восьмилетний сын с бабушкой, у Гоши — жена и двое детей-дошколят. И всё же они счастливы, чёрт побери, счастливы.
Вечер, за окном темно, они лежат на двуспальной кровати в номере на Севастопольской, перед телевизором, в одном белье, потому что жара.
— Выключай уже эту шарманку. Чухня какая-то.
— Это не шарманка, это «Дом-2».
— Да мне всё равно, дай пульт.
— Я смотрю.
— Что там смотреть? На нервы действует.
— Я уже три дня не смотела, и так уже всё пропустила.
— Чё ты там пропустила? Там не меняется ничё. Срутся и срутся годами.
— Ой, откуда ты знаешь, меняется или нет, если ты его не смотришь?
— Дай пульт, глянуть, что там на второй.
— Гоша, чё, глухой? Я смотрю!
Гоша встаёт, приоткрывает створку окна и закуривает. На нём только армейские татуировки и боксёрские трусы.
— Тут нельзя курить, табличку на двери видел? Сигналка сработает.
— Видел.
С началом рекламного блока Лилька пододвигается к Гоше:
— Папань, дай и мне затянуться.
Гоша отдаёт ей сигарету, а сам снова падает на кровать. Ему скучно.
По телевизору громко рекламируют шампуни и соки. Реклама всегда громче передач.
Приближаясь к оргазму, Лилька всегда просит, чтобы Гоша шептал ей на ухо: «Люблю тебя» — она от этого сразу кончает. Вот и теперь она шепчет: «Скажи мне, скажи это».
После душа Гоша заявляет:
— Знаешь, Лилёк, я к этому слову довольно трепетно отношусь, мне его совсем не просто говорить.
— Почему?
— Потому что я вкладываю в него смысл, понятно?
— Какой ещё смысл?
— Довольно большой, Лиля, смысл.
— Настолько большой, что он больше того, что есть между нами?
Они курят молча, под телевизор.
— Не пойму, неужели так сложно это произнести?
— Просто если я это говорю, то у меня начинаются мысли. Я сразу думаю про Ленку, про пацанов наших, про то, что, мол, вообще всё неправильно делаю, и короче это вообще, блин, не способствует.
— Чему не способствует, Гош?
— Всему.
— Чё, опадает у тебя, что ли? — Лилька хохочет.
— Да пошла ты.
Потом Лиля находит лазейку и тянет:
— Ладно, ну пупскин, ну не злись. Ну можешь хотя бы соврать.
— Чё соврать, Лиль?
— Пупскин, ну не дуйся. Просто соври мне, и всё. Мне это нужно. Мне так нравится, когда ты так говоришь. Чё, это так сложно для тебя, сказать?
— Не сложно, но я не хочу.
— Что не хочешь?
— В этом врать не хочу.
— Тогда придумай что-нибудь.
— Ну могу говорить «люблю тебя ебать».
На том сошлись.
Лилька затягивается через мундштук, её осеняет:
— Милый, а поехали в Сочи? Там всё так отстроили к Олимпиаде, хоть посмотреть раз в жизни. Снимем домик на побережье.
Это так телевизор ей навеял. Гоша приподнимает голову с простыни.
Утром на арендованной белой Х1 они выезжают в Сочи. Гоша гонит очень быстро, больше ста тридцати, в течение шести часов. Обедают в ресторане для дальнобойщиков. Выезжая из ресторана на трассу, приблизительно на семисотом километре пути, объезжая гружёный апельсинами грузовик, БМВ попадают в слепое пятно, цепляет грузовик крылом и слетает в кювет. Автомобиль чудом не переворачивает на крышу, но задницу заносит, морда втыкается в землю, колёса нависают над кюветом и не касаются земли.
Когда пыль рассеивается, водительскую дверь их белой БМВ открывает водитель грузовика, седой крепкий старикан, он испуган, что водитель и пассажиры могут быть мертвы, но как только видит, что они не пострадали, ругает водителя за его нерасторопность.
— Ну ты, мужик, и хуй, — говорит старикан, и Гоша не отрицает, потому что в данном случае старикан прав.
Они выбираются наружу. Лилька отсчитывает три купюры по тысяче и протягивает старику, за помятое крыло. Дед недоволен, корчит лицо и просит накинуть побольше, но мелочью у них остаётся всего только пятьсот рублей. Остальные пятитысячные, но деду лучше об этом не знать. БМВ приходится бросить, дальше Гоша и Лилька идут пешком, прихватив покупки из «Атриума».
Через два километра, в ближайшей деревне Бобры, делают остановку, чтобы попить воды из колонки, интересуются у старушки, где им можно снять комнату. Бабуля советует дойти до гостевого дома, что находится в конце улицы.
В доме, что стоит напротив гостинки, в которой они снимают комнату, живёт участковый Никитин. Никитин оглядывает их, грязных, в ссадинах после случившейся аварии, с дорогими сумками, и с плохо скрываемой подозрительностью просит предъявить паспорта. Никитин хочет переписать данные их паспортов, на всякий случай, но Гоша вкладывает внутрь паспорта пятьсот рублей, чтобы тот отстал. Никитин берёт пятьсот рублей, но про себя решает, что на этом дело не закончится, потому что если кто-то платит — значит, ему есть что скрывать и есть чем платить.
В гостевом доме кондиционер и холодильник, наполненный пивом и минералкой. Гошу посещает детская радость по этому поводу.
— Я отсюда вообще неделю никуда не выйду, пока пиво не закончится.
— Тебе этого пива на полдня не хватит.
Тем временем участковый Никитин, толстая мразь, пробивает по своим каналам, что разыскивается кассир из города Серафимович по фамилии Щеглова.
Никитин стучит в дверь их гостевого номера. Открывает Гоша, разговор происходит на крыльце, через дверь.
— Вы, ребята, в больших проблемах.
— Начальник, а в чём проблема-то?
— Гражданка Щеглова здесь? Вызови на минуточку.
— Если есть какой разговор — решай со мной.
— Зови Щеглову, говорю.
— Да чё случилось-то? Отдыхаем с женой. Какие проблемы?
— Ты мне дуру не гони. Отдыхают они. Подружка твоя в розыске.
— Не, это ошибка какая-то.
— Я тебе чё, по три раза должен повторять? Пусть одевается.
Гоша переходит на шёпот.
— Одевается зачем?
— Поедете у меня в отделение до выяснения обстоятельств.
— Начальник, какое отделение? Говорю же: приехали отдохнуть с женой.
— Ты заканчивай.
— Может, решим как-то по-братски, а? Мы на отдыхе всё-таки. Ну не порть выходные, ей-Богу.
— Короче. — Теперь и голос Никитина становится тихим. — Цена вопроса четыреста тыщ. И расходимся. Отваливаешь куда хочешь.
— Какие тыщи, ты чего, начальник?
— Две минуты на размышление. Дверь оставляешь открытой. Четыреста. Стою здесь, на крыльце. Глупостей не делай, пристрелю нахер, на месте, понял? Через две минуты войду, отдашь пакет с деньгами.
Гоша входит в комнату. Лилька подслушивала их разговор, но зачем-то переспрашивает.
— Чё он хочет-то?
— Четыреста тыщ блин.
— Он чё, охренел?
— Ага. Он, короче, нас пробил, похоже. Или чё-то типа того.
— Чё делать?
— Хер знает. Подожди, ща попробую.
Гоша приоткрывает дверь и жестом приглашает Никитина войти. Никитин входит внутрь и затворяет за собой дверь.
— Начальник, короче тут такое дело. Нет у нас четырёхсот…
— Чё ты несёшь?
— Ну реально нет. Бля буду. Потратили всё. Пятьдесят есть, начальник. Пойдёт пятьдесят?
— Я те чё сказал? Мы на базаре, что ли, с тобой? Четыреста бля. Ты у меня сёдня вечером в клоповнике будешь ночевать.
— Ну будь человеком ты, ну чё ты.
— Ты мне цирк здесь не включай.
— Да пошёл ты нахуй.
Участковый опешил настолько, что даже на секунду завис. Одновременно с его возмущённым выдохом нервный Гоша бьёт участкового кулаком в его удивлённый рот, хватает за мясистую шею, валит на пол. Участковый — здоровый кабан, повалить его непросто. Лилька хватает Никитина сзади, за кудри, и тянет вниз, на пол, Никитин вопит, как свинья на убое, тянется правой рукой к кобуре. Кобуру ещё нацепил по случаю, гниль какая. Никитин размахивает кулаками и попадает несколько раз Лильке в грудь, а Гоше — по лицу и рёбрам. Гоша заваливает Никитина на спину, хватает двумя руками за уши и силой стучит затылком о пол, один — два — три — четыре раза. До тех пор, пока его рёв не прекращается. Под головой участкового разливается бурая лужа.
Гоша и Лилька наспех закидывают вещи в сумки и сматываются. Они выходят на трассу и бредут всё дальше и дальше. Им останавливает дальнобойщик и подвозит их до заправки.
В деревне Верхние Ключары пытаются договориться с местными бабулями о том, чтобы остаться на месяц, но как-то бабули ведут себя странно и подозрительно, и Лилька с Гошей решают смыться. Теперь даже дворовые псы кажутся им подозрительными.
Они снова на трассе.
— Пасут нас с тобой, Гоша, ох, пасут. Недолго нам бегать.
— Не параной. Нормально всё будет.
— Не, пупскин. Я чувствую, что недолго.
Они тормозят «Газель». Дорога наложила на их лица и руки слой пыли, новая и дорогая одежда успела испачкаться, а кожа стала потёртой, как дедушкина куртка. Лилька спрашивает водителя, можно ли курить в салоне, и тот даёт добро. Лилька достаёт сигарету и вставляет в мундштук. Водитель ухмыляется.
— Ты, блин, как эта… герцогиня Марлен Дитрих, — говорит водитель «Газели».
— Это чтобы пальцы не пахли, — оправдывается Лилька, хотя подобная фраза ей льстит, она фигурно выгибает локоть.
Проезжая посты дорожно-постовой службы, они испытывают столь сильное волнение, какое прежде никогда не испытывали.
Выходят на повороте, на подъездах к Адыгее, «Газель» сворачивает к складам. Вечереет, им снова приходится идти пешком. У Гоши в руках сумка с деньгами и обе сумки с вещами.
— Милый, сделаешь мне маленького? Давай сделаем, а? Тебя посадят, у меня хоть память о тебе останется.
— Чё это меня одного вдруг посадят? У тебя чё, депутатская неприкосновенность?
Добредают до гостиницы при железнодорожной станции. Консьерж отказывается выдавать ключи без предъявления паспорта. У Гоши нет паспорта, его паспорт остался дома в Серафимовиче, он упрашивает, настаивает, жалобит пустить его по водительскому удостоверению, но консьерж отказывается, ни в какую не хочет принимать.
— Только паспорт, — говорит он и качает головой.
— Водительское — такое же удостоверение личности, — нудит Гоша.
— Такие правила. Заселение у нас только по российскому паспорту. Что вам, сто раз повторять?
— Тварь усатая, — бурчит Гоша себе под нос, когда лезет в Лилькину сумку за её документами.
Светить Лилькин паспорт очень опрометчиво, крайне рискованно, по нему их могут вычислить, но что поделать, они так устали от этой дороги, только бы принять душ и оказаться вместе под одеялом.
Они запирают двери комнаты, и пока Лилька принимает душ, Гоша заставляет дверь столом, телевизором и стульями — всем, что есть в комнате, после этого и сам идёт в душ, затем они падают на кровать в объятья друг друга, целуются и остаются без нижнего белья.
— Пупскин, сделай мне маленького. Сделай, а?
Мгновение нежности, ласки, с лестницы слышится топот ботинок о деревянный пол. Гоша проникает в Лилю. Стук в дверь. Гоша движется, Лилька стонет. Голоса полицейских в коридоре. Кто-то бежит за ключами. Замок отпирается, но дверь не поддаётся из-за баррикады, построенной Гошей.
— Скажи мне это, скажи, — шепчет Лилька на ухо.
Полицейские налегают на дверь, и баррикада рушится. Работающий без звука телевизор с грохотом падает на пол, но продолжает светиться и передавать изображение. Лилька стонет.
— Люблю тебя ебать, — мычит Гоша.
Когда полицейские врываются в комнату, Гоша кончает внутрь. Через несколько мгновений судорог удар полицейской резины по затылку возвращает его на землю.
Их везут в Серафимович. Каждый в своей клетке, они упрашивают не разделять их, тем не менее, их везут в разных вагонах.
В камере предварительного заключения города Серафимович Гоша проводит три скучных дня, потом его выдворяют, проводят по коридору и сажают за стол. Зелёные мерзкие стены, тусклый свет лампочки. Открывается дверь, входит адвокат, с которым он уже общался по телефону. Молодой парень, в дорогих очках — наверное, умный, или только строит из себя такого. Садится, выкладывает на стол бумаги из папки.
— У меня для вас хорошие новости. Вы пока проходите по этому делу как свидетель. Подсудимая Щеглова уже подписала необходимые документы о том, что полностью берёт вину на себя.
— Что?
— Суд назначен на среду. У вас неплохие шансы. Будьте готовы дать показания правильно.
— Вы сказали «вину на себя»?
— Да. Это лучшее, что мы можем сейчас придумать. Вы должны знать, что говорить. Сейчас я вам всё расскажу, нужно будет запомнить. Готовы слушать?
— А, да… Готов.
— Значит так, вы познакомились с гражданкой Щегловой два месяца назад…
— Мы где-то больше полугода знакомы.
— Лучше говорить так. Вы не помните точную дату знакомства. Примерно два месяца…
— Скажите, а можно ей туда передать кое-какие вещи? До суда.
— Смотря какие. Что там у вас?
— Это… мундштук. Можно ей туда передать мундштук?
— Мундштук? Нет, мундштук не пропустят.
— А если как-то.. уладить?.. За деньги, или как…
— Думаю, это сейчас только создаст лишние сложности. Подождите до суда.
Гоша облизывает сухим языком бледные губы.
— Она… Просто гражданка Щеглова… Ей это, просто нравится с мундштуком курить. Это важно. Лилька без мундштука никогда не курит.
43 
