* * *
Знающие люди за МКАД выглядывать не советовали. Тем более в такие погоды, когда единственным активным началом остается стратосферный холод. Тем паче — в этот городишко, название которого не прижилось.
Космос, говорят, начинается с высоты в сто километров — выходит, в райцентр отсюда дальше, чем до космоса. Ну а до Костромы — подумать страшно.
Здесь каждый градус в минус — как удар опытного молотобойца, — уж воздух сжался и закаменел колоссальным кристаллом, в который вморожены заснеженные взгорки, заиндевелые деревья, дома и копнами торчащий из них белый дым.
Даже очумелые от стужи зайцы-рысаки стремятся к неподвижности, придавленные ледяной глыбой атмосферы, и лишь похлопывают побелевшими ушами. Река затвердела: встал несгибаемый лед, и запертый под ним матовый сом испускает вздохи на грани ультразвука.
Только натужным трудом и осиновыми кольями протапливают люди в этой толще пространство для дыхания.
Глядь — уже продышали морозную твердь, протоптали в сухих сугробах дорожки и со звоном и с хрустом водрузили табличку, куда сослали декабристов.
Добрели до площади с чугунной болванкой Ильича и даже ниже, где лед стискивает и душит упрямую реку, возвели постоянный двор, где повадились ночевать лесорубы, привыкая после вахты к теплу и к людям.
В вазочке сушки «Малютка опричник», и в тумбочке — два трепаных тома Драйзера, которые лесорубы листают перед сном. На поясницу-мучительницу кладется раскаленный в печке красный кирпич.
В таком ландшафте москвичи с их яркими муфтами, помпошками и фотокамерами смотрятся хрустальным зубом, однако гостям здесь с непривычки еще рады. Хозяйка спрашивает подозрительно:
— Вы зачем к нам приехали?..
…Холод такой, — и вправду, стужа обрушилась до градусов, не предусмотренных никаким Фаренгейтом, и всё вокруг позапиралось. Мужчин нет ни одного: спились, спиваются, отправились на заработки в райцентр, а то и дальше бери, в самую Кострому. Женщины пережидают свое время, сидя по комнатам.
В остывающем музее мороз старит масло на нелепых крепостных полотнах. Персонал затаился по теплым углам и не показывается. Только самая крохотная старушка с ног до головы обмоталась пуховыми платками и пришла протопить весь объем воздуха в старом купеческом доме.
Тетя Тоня — она такая, безотказная. И москвичей встретила так:
— Вы, ангелы мои, заплатите, сколько положено, сколько вот тут написано, хорошо, ангелы?..
Самой глаза уж не дают, да и счет все равно не сойдется.
…Вы, ангелы, уж купите работы наших мастеров, поддержите. — Неловкие свистульки, жалкие вышиванки, пыль и покрасневшие глаза. — Смотрите, ангелы, какая красота, нынче кто так сделает? Никому уж ничего не нужно теперь. А вот дочка моя, смотрите, сделала, она мастер. В Кострому уехала, тут совсем никого не осталось.
Эти ее «ангелы» не от религиозности, а как заклинание, как озвученное ожидание, как мольба, — вы уж не обманите, ангелы, знаете ведь, как заругают. И Авдотья Андревна, и вообще.
Ангелы московские сжалились, заплатили честную цену. Да сунул один незаметно крыло в тётитонины пуховые платки — и не заметила тетя Тоня, как появилась где-то в складках бумажка цвета сытного борща со сметаной: пять тысяч. Таких денег она никогда в жизни и не чувствовала.
Найдя же, — к тому времени москвичи давно оставили эту недоуменную местность, — никак не могла сообразить, что это такое. И даже поняв, с чем связалась, не знала, на что употребить нежданное сокровище. Ворочалась, кашляла, обдумывала — не отложить ли на похороны? — но никому пока ни слова.
Спала тетя Тоня плохо, измаялась, стала путаться и сбиваться, и уж когда все забыли о мимолетных гостях, решилась: внучке подарок, и отправить в Кострому с оказией.
Долго возилась в магазине среди запыленных пластмассовых ведерок и грабель — детей в городе давно не водится, — пока нашла подходящую лошадку в свой детский рост и в синих зимних яблоках.
У Нади за кассой сдачи не оказалось — она, кажется, изумилась до обиды. Не было ее и напротив, в продуктовом, где Даша внимательно изучила тётитонины пять тысяч, будто редкую костромскую диковину.
На почте деньги были наверняка, но Зинаида сама Леонидовна, узнав о нелепой просьбе и увидев небывалую бумажку, решила не давать нарочно. На той неделе, может, привезут. С какой стати.
На промерзшие улицы так ни души и не выглянуло. Пар дыхания моментально превращался в мелкие иглы льда, которые опадали вниз с тонким звоном — этот звук был единственным в гулком безмолвии мороза. Но к вечеру о тётитонином богатстве знали все.
Айсберг атмосферы, чуть скрипя, разворачивался над ночным городишкой вместе с вмороженными в черноту рисунками созвездий. Нелепо, по-северному опрокинутый Ковш ручкой своей коснулся блестящего снега на тётитониной крыше. Сама тетя Тоня маялась: она уж обошла соседей, но лишь дала повод новым сплетням о своем тайном сокровище.
Спустя время, когда мороз сменился на милость, с ней не разговаривал никто, кроме откровенных забулдыг, каким уже все равно. Завидя ее, разговор прекращали и расходились, будто у кого-то еще имелись какие-то дела.
Бумажку тетя Тоня постоянно сжимала в кулачке, боясь потерять. Та измялась и пропиталась кислым старушечьим потом, но по-прежнему несла с собой вовсе не ангельское проклятие.
Тетя Тоня бродила по улицам, раздвигая холодный кисель тумана, и спрашивала у встречных, не поменяет ли кто деньги, — встречные только фыркали. Собаки перестали признавать ее за местную.
Холод отступил, и матовый сон скрылся на глубину, в невероятный омут за мостом, где живет черная рыба-сабля. В советское время смотреть ее приезжали ихтиологи из Костромы, но руками развели: нужна для этого дела подводная лодка, ибо стоит эту рыбу поднять, как ее при обычном давлении разрывает.
Тогда и тетя Тоня, ставшая за эту зиму совершенно прозрачной, ушла за тридцать километров на трассу, покачиваясь и медленно проплывая в своих валенках над снежно-ледяным месивом. Больше ее здесь не видели.
Ну да, Надя говорила, будто являлась ей тетя Тоня в пяти снах подряд и неизменно махала своей бумажкой, как платочком. Разное говорили.
Катерина Кузьминична из аптеки — дескать, видели ее на трассе, где разъезжаются дальнобойные фуры. Что отдала тетя Тоня смятые пять тысяч водителю, а когда тот развернул их, то прочитал два слова: «До Костромы».
* * *
Бабушка старая, в разговор не встревает.
«Кости целы, а мясо нарастет», — бабушка транслирует простые истины. «Какая ни работа, главное в тепле».
Она знает, о чем говорит: бабушка была комсомолкой на Зимней войне.
На войне она пряталась в пустой бочке, пуще нечисти боясь смертоносных «кукушек», но и пост не решаясь покинуть.
Бочка стояла у входа в казарму, от холода трещали ветви и волосы, и в темноте за светлым кругом фонаря шипели и перешептывались кто-ты.
Она сидела в бочке и посасывала предпоследний сухарик: «Запас карман не тянет».
Бабушка знает, о чем говорит.
* * *
Первым и самым интимным воспоминанием перемен осталась тонкая радуга на срезе импортной ветчины. И хотя еще под Новый год передавались слухи о том, будто американцы готовят невероятную диверсию, напихав лезвий в партию импортной жвачки, всерьез в такую их жестокость уже никто не верил, проверяя пластинки на изгиб скорее по инерции. Настало — и рассыпалось — время совсем других слухов: говорили, например, что один кооператив меняет юбилейные рубли шестьдесят пятого года на автомобили «Ока», ибо при расточительности советского хозяйства эти монеты отливали наполовину из платины.
Говорили, что Вовка Сопливый (Со́пел — это уважительно) поднялся, катая наперстки на Вьетнамском рынке: «Любимая игра Виктора Цоя во времена застоя, а также Раисы Горбачевой и Аллы Пугачевой»!.. Сам Сопел рассказывал, будто, бомбя на своей «восьмерке», подвозил опасного пассажира, который, выходя, оставил пакет и велел ждать не более двадцати минут: «Если не вернусь — уезжай, забирай сумку и живи, как хочешь», — Сопел намекал, что пассажира не дождался и весомый пакет хранит у надежного корешка до лучших дней, коротая время за мелким рэкетом на «Вьетнамке».
Внезапно стало неудобным мочиться в общественном сортире у парка: стоило подойти к грязному кафельному корыту, как сразу несколько подсматривающих слетались из углов, как магниты. Некоторые бормотали странное — вроде: «М-м, гляди-ка, бабышечка подгинается»… А в марте, когда под тысячами сапог рынок всеми своими гектарами катакомб обращался в грязевое месиво, на нем стали появляться кришнаиты. В своих светло-оранжевых балахонах и с тамбуринами они выглядели не совсем существующими среди мрачно-ярких лотков; во всяком случае, бабушки метафизически матерились им вслед.
Религиозный экстаз наблюдался повсеместно, и в ближнюю церковь (тогда ее еще хотели каким-то способом перепосвятить грозному царю Иоанну) явилась однажды дева, которой было видение Богоматери. В столь серьезные и неуместные события верилось слабо, и, переговорив, поп с приходским старостой вызвали психиатрическую перевозку. А в мае из ожидавшей у подъезда «десятки» грохнули Сопела, вышедшего посмотреть на салют. Дворовая кошка Надежда долго — включились фонари — слизывала кровь с асфальта.
Уже когда земля оттаяла до дна, в июне, бывший однокашник до рассвета копал себе в лесополосе могилу. Не торопясь, потому что не торопили, молчали, пока не приказали лечь и сами принялись закапывать — а кинув несколько лопат, задали важный вопрос: «Ты, чмо, схуя ли думал ларек Шарипова бомбануть?»
Впрочем, тут вины его никакой не было. Как объяснял ему сам Шарипов, продавцу в ларьке надо знать две вещи: во-первых, если кто обратится — отсылать к Ананасу, а во-вторых, не пускать внутрь никого, помимо ментов, ментам же дозволяется выбирать из коробок все, что понадобится. Эти расходы фиксируются в общей тетради, в графе «Некондиция», с малозаметной меткой, понятной одному Шарипову.
В темную августовскую ночь подошли двое, для которых апелляция к Ананасу должным образом не прозвучала. Они принялись яростно и пьяно ломиться в дверь — занятие вполне бесполезное, ибо ларек представлял собой сваренный железный короб с двойной решеткой витрины, забетонированный по периметру. После злых угроз облить бензином один из флибустьеров с трудом протиснул часть туловища с рукой в окошко и безуспешно пытался дотянуться до продавца, а рассвирепев достаточно, выловил из-за пазухи гранату и зубами вытянул чеку.
В ларьке, по счастью, нашлась армированная изолента, которой пальцы его были накрепко — в десяток слоев — стянуты вместе с гранатой. Ни перекусить ее, ни выдернуть застрявшее в окошке тело не удавалось, так что пришедшие за калымом менты, шутя, обещали выебать того в жопу. Наперсник его как-то там договорился.
Словом, обвинения были безосновательны, и в тот раз бывшему однокашнику удалось из могилы подняться. Этот бесспорный факт на фоне последующего финала оказался вполне пророческим: примерно в ноябре, решив по-тихому взять магазин в пригородном поселке, он измазался фосфоресцирующей краской и нацепил белесый балахон с задумкой парализовать сторожа страхом.
Сторож перепугался порядочно, махнул через забор и исчез огородами, но вскоре наткнулся на троих знакомых, пивших на трибуне школьной спортплощадки. Похватав что попало под руку и сполоснув еще по полстакана для храбрости, все рванули к магазину ловить покойника. Тот, мерцая в лунной ночи, как раз вылезал в окно, когда мистические бойцы его настигли и посредством дреколья отправили обратно на тот свет уже без шанса на возвращение.
По злой иронии, все эти потуги заработать, не считаясь со средствами, были совершенно напрасными. Мир вообще как-то стремительно разладился, все летело наперекосяк. Впоследствии отец его уверял, что виной всему порушенная сакральность власти, причем относил это событие к совершенно конкретному случаю. Со слов знающих людей он передавал историю об инаугурации избранного президента — первой в истории «новой России».
— А на чем клясться? Не на Библии же! Посмотрели, как там в Америке делается: на Конституции, ну и стали срочно искать. Нашли — видят, что Конституция — это такая тетрадка тоненькая, несолидная какая-то. Ищут издание потолще, которое хотя бы с комментариями, и нигде нет, во всем Кремле! А потом думают, ну какая разница, ему ж ее не читать, давайте хоть что-нибудь, что выгодно смотрится на картинке. И нашли — знаешь что?.. Подарочное издание, в кожаном переплете, — «Незнайку на Луне»! Вот на ней Ельцин и клялся.
Если б столь внимательный человек присутствовал рядом, никаких историй с могилами и покойниками и не случилось бы, тем более что после полуторагодового отсутствия отец вернулся настоящим богачом. Когда раскрылась дверь, на руке его сидела живая обезьяна. Запустив сувенир в квартиру, он уселся за стол, когда из комнаты раздались нечеловеческие детские крики. Вбежав туда, обнаружилось, что примат насилует пушистого патриарха-кота, едва не старейшего члена семьи. Унижения кот не вынес и скончался через неделю, так и не увидав знаменитого выборного «Да — Да — Нет — Да». Отец же вовремя смотавшему удочки коту открыто завидовал.
Еще до всеобщего разлада он служил директором цирковой банды лилипутов, и когда, по его выражению, «всё случилось» — хотя ж ничего конкретного не случилось, — как раз чесал жирные республики Средней Азии. И вот, когда «всё случилось», бизнес-модель выстроилась моментально, сколь простая, столь же и эффектная: труппа странствовала от одного колхозного бая к другому на широкозадом тридцать первом ГАЗе, куда помещался весь реквизит и полтора десятка карликов. Коллектив стал давать закрытые представления, недешевые, зато развратные.
Циркачи держались в ежовых рукавицах, директор — мужчина тяжелый — лупил их, как Карабас, за малейшую провинность. Кое-где карлики за отдельные деньги сдавались и для особых утех. В эти моменты истории рассказчик особенно подчеркивал собственную сдержанность: сам он никогда не терял голову, не злоупотреблял даже среди восточных посткоммунистических оргий и под занавес очень вовремя смотал удочки.
Как только дороги стали совсем беспокойны (басмачи), он выгодно сбыл карликов одному будущему министру и вернулся домой, где разделил капитал со знакомым руководителем ЧОПа, легализовался и вскоре влился в набиравшее популярность рейв-движение. На наркотики не налегал, бухал «Джека Дэниелса» и закусывал простой ветчиной, имея странную привычку, прежде чем закинуть ее в рот, долго мотать в руке и разглядывать тонкую радугу на срезе.
Семантик
Утонченный, высокоупорядоченный маньяк, совершающий серию убийств, поражающих и жестокостью, и изысканностью. Подобно герою Кевина Спейси в триллере «Семь», он выстраивает сложнейшие преступные картины со множеством зашифрованных знаков, скрытых деталей, намеков и полутонов. В них нет ни единого постороннего штриха, всё тщательно продумано, всё имеет культурные корни, всё — символ, отсылка, аллюзия… Однако дело происходит в Подмосковье.
Первый эпизод ведет следователь Потупчук, не замечающий ничего странного, помимо тщательно развешенного на цветных нитках органокомплекса жертвы, очевидно, пьяной разборки. Знает ли он, что комбинация оттенков соответствует сефире Гвура, знаменующей могущество?.. Помилуйте, кто ж знает об этом в Подольском районе.
Вдобавок наряд ППС, прибывший на место первым, ни о чем таком не подумав, втаптывает в апрельскую грязь крохотную латунную астролябию, задуманную как намек на следующую жертву, уже запертую в некоем подвале с репродукциями Босха на стенах.
Туман сочится сквозь щели, и приговоренный, с изрядной долей наркотика в крови, обливаясь ледяным потом, всматривается в эту пелену, безболезненно и искусно лишенный части мозга. Вырезанный кусок височной извилины, по некоторым данным связанный с мистическим опытом, отправляется письмом на Петровку, однако сгнивает еще на пункте сортировки в Долгопрудном.
Четвертая жертва, распятая на косом кресте, оказывается зятем мэра и успешным предпринимателем, что заметно подстегивает расследование. В деле появляется подозреваемый, который уже на второй день дает признательные показания по данному, а также еще нескольким эпизодам, связанным с мошенничеством и вымогательством в поселке Мосрентген и окрестностях.
Суд признаёт его виновным, и через две недели он вскрывает себе яремную вену в изоляторе, несмотря что прежде уже дважды был судим. О судьбе покойного рецидивиста голосом Сергея Полянского повествует программа из серии «ЧП. Расследование» на НТВ.
Погода, впрочем, благоприятствует: лето продолжает дождить вполне в духе нуара. Десятая, также никогда не опознанная, жертва выуживается рыбаками близ устья реки Пружонка. Крохотный светодиод пульсирует в ее желчном пузыре, мерцая о горькой звезде, падшей по трубе Третьего ангела… Увы, вынужденный перебиваться на трех работах патологоанатом желчным пузырем стал бы интересоваться в последнюю очередь.
Никто и не думает свести эпизоды в серию, расследования по каждому проходят независимо и незаметно. Чувствительный убийца дважды в день изучает криминальную хронику, тут-то и сходя с ума. К исходу дождливого лета его тело, изрядно разложившееся, обнаруживают соседи по гаражному кооперативу «Электронприборкомплект».
На полке рядом лежит крайне аккуратная тетрадка, в которой объясняется и трактуется всё произошедшее, с цветными рисованными иллюстрациями, с таблицами, с цитатами и предостережениями вполне шизофренического толка. На нее, впрочем, не обращают внимания, и тело хоронят общим порядком, в пределах обычного кладбища, каких в Подмосковье предостаточно.
Невыносимая легкость, быт и я. История двадцать вторая (?)
Пожилой доцент кафедры философии, воинствующий гегельянец, по причине Восьмого марта нагрузившись в преподавательской московским коньяком, признался, что в молодости имел случай учиться в одной группе с самой Аллой Борисовной. Разумеется, намекал на некоторый роман и, разумеется, с тех пор практически не виделись, однако пару лет назад, в шестидесятилетний свой юбилей, пережил с примадонной удивительную встречу.
В тот день вернулся он в свой холостой угол сильно под мухой, свалился на постель, не раздеваясь, но вскоре после полуночи был разбужен надсадным звонком в дверь. Открыв же, поначалу оторопел, увидев цилиндрической формы амбала, который с непривычной вежливостью сообщил, что Алла Борисовна приглашает старого друга повидаться. Просто так, без официоза: лимузин с примадонной ожидает внизу, на улице, не сумев развернуться для проезда во двор.
Быстро протрезвев, рассказчик даже соорудил нечто вроде букета и, спустившись, убедился: все было правдой. И лимузин роскошного бледно-розового оттенка, и Алла Борисовна в дальнем его кожаном углу. «У нее тогда с Филиппом был трудный период», — объяснил доцент, аттестуя супруга ее несколько запанибратски. Заплаканная примадонна нашла почтительный приют на груди бывшего одногруппника, охватив его фракталами рыжих волос.
Целую ночь лимузин шуршал по влажной Москве, проехавшись и через запертый Парк Горького, и среди пустынных деревьев Коломенского: народной любимице, действительно, открывались любые шлагбаумы, и сторожа почитали за честь машинально взять под козырек. А она говорила, не прерываясь, изливая все былое, и всего Филиппа, и всех остальных, и утомилась лишь с рассветом и с третьей бутылкой шампанского.
Уже подыскивая слова для прощания, он замялся и, не найдя ничего более подходящего, открыл: «А знаешь, Аллочка, у меня ведь сегодня день рождения был»… Ни секунды не смущаясь, Алла Борисовна вынула сумочку и, порывшись, протянула доценту стодолларовую купюру. Закончив на этой ноте, рассказчик выплеснул в рот рюмочку, промокнул его прозрачным лимоном и подтянул разболтавшийся галстук.
Невыносимая легкость, быт и я. История девятнадцатая
Перестройка вообще была временем мелких брызг высокой энергии. К примеру, кое-кто вспоминал недавно, как через сочинскую газету некий аноним отпечатал поразительное обещание: в 13:00 ближайшей субботы с балкона гостиницы «Советской» некая фирма в рекламных целях будет разбрасывать миллион рублей.
К полудню на площади перед козырьком входа собралась говорливая толпа. Самые хитрые, смачивая палец, внимательно следили за ветром и перемещались среди этой бури в ту сторону, куда предположительно снесет вертлявые бумажки. С каждой минутой народу все прибывало, нарастало нетерпение.
Разумеется никакого миллиона рублей с небес не упало, и к 13:30 людская масса разволновалась не слабей, чем Черное море в декабре. «Советская» безмолвствовала, хладным тупым фасадом глядя на это людское беспокойство. Народ начинал гудеть, как множественный пылесос.
В два часа пополудни на балконе восьмого этажа показался неизвестный мужчина в домашнем халате, с недопитым молочным пакетом в руке. В ужасе непонимания уставился он на толпу. Кричали десятками глоток, до него доносилось слаженное: «Баб-ки! Баб-ки! Баб-ки да-вай!»
Мужчина скрылся в номере, но вернулся через минуту и пугливо-брезгливым движением выбросил вниз десятку, как сплюснутую колесом лягушку. Все застыло. В полной тишине, закручиваясь, падала купюра, и ветер сносил ее, сносил — пока она не упала на бетонный козырек, укрывающий вход в гостиницу, в теперь уже окончательной недосягаемости. Воздух над площадью невидимо и ощутимо искрил.
* * *
Папа уронил в маму звездочку, она успела загадать желание, которое сбылось, — и на свет появился мальчик.
Бабушка прежде всего положила его на шубу, и мальчик навсегда стал неосознанно предпочитать женщин чуть более волосатых, чем это принято.
В школе били часто, но несильно, к тому же скоро началась химия, где мальчик научился, как отомстить.
С первого раза поступил правильно: факультет хладнокровных наук, любая кафедра.
Очень уместно и стопроцентно умерла бабушка, как раз подсуетившись с квартирой, — за это мальчик помнил ее особенно.
Мальчик переехал вместо нее и стал валяться на диване, на шубе, той самой, гладкошерстной и прохладной.
Заводил рыбок — от сверхдоз амилацетата те меняли цвет, по ночам поблескивали ядовито-желтым.
Наконец, издавали единственный в жизни крик и всплывали.
Сомики мычали, цихлиды как-то крякали, а любимчик-лялиус вытерпел: потерял всю чешую и голый прятался в углу, дрожа и покашливая.
На лекциях отсыпался, тем более что все самое главное происходило после, иногда на дачах.
Там ночами смотрел на небо и от следовых количеств апоморфина терялся в этой бездне.
Думал, что эти звезды и та, что папа некогда запустил в маму, — одно и то же.
Вернулся радостно возбужденный, с новыми банками. Для рыб это был неудачный день, да и гороскоп говорил о том же.
Пирокатехин и гидрохинон сотворили с ними чудо.
Скалярию тошнило прямо в аквариум, любимец-лялиус перевозбудился и выбросил в раствор молоку, всю сверкавшую, как Млечный Путь.
Мальчик лежал на шубе, любуясь на них и думая, что любое искусство суть наведенная галлюцинация, обман органов, — как нейротоксический яд.
Это знают бабушки, рыбы, девы, львы и другие создания, общим числом более двенадцати.
* * *
Голливудский фильм сделал знаменитым советского стрелка Зайцева и его «снайперский поединок» с немецким асом майором Кёнингом. За 36 дней участия в боях за Сталинград Зайцев уничтожил 225 вражеских солдат и офицеров. Считается, что главным секретом его было мастерство выбора позиции и маскировки. Существует не совсем достоверная история о том, как Зайцев несколько дней вел убийственный огонь, укрывшись в туше мертвой коровы.
Менее известен его товарищ по 62-й армии, старшина 2-й статьи Макеев, который довел технику маскировки до последнего предела. 14 января 1943 года, выполняя задание в тылу противника, он в рукопашной схватке заколол унтер-офицера медицинской службы Штотса, после чего, отделив кожу от тела, использовал ее для того, для чего Зайцев — коровью тушу.
Шестнадцать дней продлился героический одиночный рейд Макеева за линией фронта, по периметру котла, в котором к тому времени уже прочно сидела 6-я армия. Пользуясь своей великолепной маскировкой, старшина бесстрашно нападал даже на небольшие группы врага. Макеев неплохо владел разговорным немецким и, действуя обычно в сумерки, активно вступал в контакт, шел на максимальное сближение и атаковал лишь в тот краткий, но точно определимый момент, когда противник обращал внимание на некоторые странности в нелепых движениях мнимого унтер-офицера, на синюшную кожу и глубоко запавшие глаза, на вторую пару губ, — в то мгновение, когда с его уст уже готово было сорваться потрясенное восклицание, когда тот оказывался полностью открыт.
По немецкому фронту расползались отвратительные и гадкие слухи. Неудача операции «Винтергевиттер», плотное окружение, тяжелейшие условия, мороз и голод, нехватка боеприпасов — все это крайне угнетающе действовало и на рядовых солдат, и на высших офицеров 6-й армии Вермахта. Тем более понятен эффект, который оказала гибель Макеева. 22 декабря, забравшись на офицерскую кухню и поспешно утоляя голод, он был обнаружен и забит поварской командой.
Осмотреть труп решил лично генерал-лейтенант фон Хартман, находившийся в тот момент в столовой, после чего в крайне подавленном состоянии отправился в штаб армии. Достоверно происходившее на совещании, куда Паулюс вскоре вызвал практически все руководство южной группировки войск, неизвестно, однако утром следующего дня фельдмаршал через офицеров своего штаба передал советским войскам просьбу о сдаче.
Старшине 2-й статьи Макееву посмертно был присвоен Орден Красной Звезды. В его честь в родной деревне Березники Костромской области названа улица. Да и в райцентре Макеев почитаем почти так же, как и волосатый человек Андриан Евтихеев, впрочем, до сих пор остающийся главной легендой Мантурова.
* * *
Солнце наливалось злобой с самого появления над горизонтом. Утренняя пробка в сторону Москвы встала намертво. Водители глушили моторы, выбирались наружу размять ноги, покурить, но никто ничего не знал. Игорь оставил жену в машине и пошел вперед глянуть.
Идти пришлось с до выезда на шоссе, где стояли уже по несколько часов: дальше дорогу перегораживал ОМОН. Несколько серых «Уралов» были развернуты поперек, вокруг них медленно перемещались толстые в своей асфальтовой амуниции фигуры.
Шлемы по душной погоде сняли, но ничего нового сказать Игорю не смогли. У них приказ. Игорь махнул рукой и, развернувшись, вернулся домой. Телефон не чувствовал сети, Интернет не работал, из телевизора пропал звук, заняться было полностью нечем. Игорь решил не беспокоиться, рассудил, что на работе поймут форс-мажор, и пошел рыбачить на озеро.
Над водой разливался липкий рассеянный свет, никто даже не разматывал удочек. Распечатали бутылку, уверяли, что перекрыта не только трасса, но и весь городок по периметру. Игорь этому не верил, пока не отошел помочиться в кусты. Сразу за первым рядом зарослей солдаты густо растягивали проволоку и пройти дальше не позволили — и ничего не объяснили.
Слухи ходили разные. Карантин из-за менингита, птичьего гриппа, свиной оспы. Тотальная проверка нелегальных мигрантов, мафии, связанной с недавно назначенным мэром. Хотя какие тут террористы? Какая мафия? Такие же, как свиная оспа.
Сам недавно назначенный вышел к «народному сходу» у бывшего горкома, но только развел руками. Уверял, что причина закрытия города ему также неизвестна, связи с внешним миром нет никакой, но администрация предпринимает нечеловеческие усилия. Ему не поверили, но делать было нечего.
Прошла неделя, в магазинах стали заканчиваться продукты. Каждому, впрочем, стали выдавать талоны, которые можно было обменять на специально организованных пунктах раздачи. Скромно, но с достоинством: на неделю три буханки хлеба, полбатона «Докторской», кусок масла, крупы, молоко, овощи. Иногда можно было достать пельмени — слипшиеся от неправильного хранения комки приходилось рубить топором. Спиртного не выдавали.
Тем, кто работал в Москве или еще где по соседству, заняться было совершенно нечем. Они слонялись по городку, множа слухи. Спецоперация по отлову террористов, политических экстремистов. Мы лежим — у нас режим.
Было сделано несколько попыток прорвать ограждение, но ОМОН пресекал эти вылазки жестко. Несколько пенсионеров разбили у оцепления палаточный лагерь, но на них не обращали никакого внимания. Батюшка местной церкви собрал крестный ход, но его разогнали выстрелами поверх голов. Четырех студентов, которые перекусили проволоку в лесу и выскочили наружу, заломали и увезли неизвестно куда. Их родители объявили голодовку, продержавшись неделю. Ничего не изменилось, и свинцовая жара не спадала.
Впрочем, кое-что происходило. Заведовавшее городским хозяйством МГУП получило предписание полностью поменять дорожное покрытие и вывело на улицы спецтехнику. Раскаленные машины в несколько дней сняли верхний слой, но свежего асфальта не поступило, и дороги так и остались глубоко скальпированными. Куда-то исчезла стая собак, прикормленная охранниками автостоянки у клуба. Вода из крана лилась почему-то желтоватая и с горечью.
Около середины лета Игорь с удивлением обнаружил в почтовом ящике повестку в полицию. Причины следователь Г-в не называл. Пока вы привлекаетесь в качестве свидетеля. Игорю пришлось вспомнить всю свою биографию. Непонятно для чего все записывалось. Где был 23 августа 2010 года. Где отмечал выпускной. В каких отношениях с коллегами. Г-в подставлял взмокшее лицо под вентилятор. Чем занимаетесь, помимо работы. Почему поехали именно в Финляндию. Тайна следствия. Вам потом все объяснят.
Такие вызовы получили все совершеннолетние жители, и затем стали посещать горотдел по расписанию, еженедельно. Следователей стало несколько, но понятней происходящее от этого не было. Впрочем, некоторым такое положение даже понравилось. С голоду не помрешь, работать не надо, черножопых нет ни одного, пенсия капает. Рыбалку не отнимут — они разматывали удочки и закидывали червей во вздыбившийся горизонт воды.
Примерно осенью ввели комендатский час. На разбитых улицах появились патрули, которые, впрочем, были настроены миролюбиво. Чужих никого давно не стало, и после проверки документов нарушителей просто доставляли по месту прописки. Дома накатывала тоска. Игорь ходил из угла в угол и вспоминал, как прошлым летом городок посетил передвижной зверинец.
Животные, запертые в клетки не по размеру, сходили с ума. Облезшая лисица грызла заднюю лапу. Волк без перерыва подвывал, будто повторяя: «Айайайайайай». Медведь, поднявшись в рост, размеренно стучался головой о толстые стальные прутья. Администратор на них внимания не обращал. Распластавшись под свирепым солнцем, он полудремал в шезлонге, свивая в узел пальцы ног.
* * *
Подруга подкинула проблем.
Сука.
Вечером звонит, короче, так и так, Юрок, приезжай.
Дороги все обледенели, так она на третьем кольце, возле Кутузовского и въехала в кого-то.
Приезжаю, зареванная стоит, сопли во весь снег.
Типа, ехала себе, а тут раз, не знаю, откуда эти взялись, еще и метель метет, не видно нихера.
Ну, подхожу к ним, мол, че-как, проблемы какие.
— Будут тебе проблемы, — обещают.
Смотрю на них, на тачку ихнюю и думаю, ну блин, точно, будут.
— А че, — спрашиваю, — сколько вообще?
Называют цену.
— Ну, — говорю. — пацаны, вы даете. Мне стока и за год не найти.
Они, типа, отвечают, мол, сам смотри. Хоть рылом рой, но чтоб через неделю было.
Ну вот ведь, сука, подкинула проблем — так подкинула.
Я, короче, туда-сюда, ну, нашел, тут занял, там прибрал, набрал, в общем.
Через неделю — подругу тоже взял, пускай рулит, но под присмотром, а то лед кругом, ну и дура, реально же, — через неделю поехали.
Приезжаем, как договорено, в Гончарный, ждем, а никого никак нету.
Ждали-ждали, замерзли, как Маугли, — нет их и нет.
Ну, думаю, ну, нет — так и зашибись, ну и приехали домой.
Звонят, типа, охерел, чувак, тебе башню отвинтим, ты где был?
— Так приехал же, никого же не было! — удивляюсь.
Оказалось, короче, перепутали: они в 1-й Гончарный приехали, а мы в соседнем, во 2-м стояли.
Тут всегда так с этими переулками.
Я и говорю, какие проблемы, айда теперь точно, в 1-м, хоть сегодня.
— Нет уж, — типа, злятся. — Теперь ты нам больше должен.
— Вы че, пацаны, — говорю, а сам уже эту суку убить думаю, что ли.
— Где я вам еще доставать буду? — хоть плачь, честное слово. — Хотите, типа, бабу забирайте, я-то что, сама въехала, сама пускай разбирается.
— Ты за кого, — говорят, — нас держишь, чтоб мы с бабой разбирались, че нам делать с ней.
— Да уж че захотите там, то и делайте, — и подмигиваю, хоть по телефону и не видно.
Заржали, мол, хуя сдалась нам твоя баба.
Застрелковались, в общем, по новой.
Устроил ей тоже, конечно, реально, куда меня возила, дура?! Не тот переулок!
Она, типа, в истерику, куда сказал — туда и возила, и пепельницей вон засветила, на холоде ноет, а так терпимо.
В долги опять пришлось, побегал тоже, собрал кое-как, и то не все.
Ну вот, типа, стрела, встретились, то да се, передаю, только немного не хватает, говорю.
— Как так? — и в репу сразу. — Да ты точно охерел, лошарик.
Встаю, говорю, че мне теперь, с протянутой рукой стоять?
— Хочешь, стой, — говорят. — хочешь укради, нам-то что. А на той неделе остаток чтоб был. И с добавкой.
Вот уж, сука, подкинула проблем, конкретно.
Ну и вот, а я тогда уже с неделю, как бомбить начал, по вечерам, после работы подвожу всяких, какие-никакие, а деньги.
Вот везу раз каких-то пьяных, просто пиздец, а сам думаю, где вообще еще денег брать, и как отдавать потом.
Снег все засыпает, еле едем, но приехали, в общем, куда собирались, Новокосино вроде, остановились.
Смотрю, а один из этих, пьяных, мне ножичек показывает, вылезай, говорит.
Тут уж я ржать начинаю.
— Хули ты ржешь, — говорит, и в рыло сразу.
Вылезаю, конечно, что делать-то, даже барсетку оставил в бардачке, а сам все ржу.
Потому что вспомнил, прикинь, собирались с ней поехать в отпуск.
В Африку, в Марокко.
Какое уж теперь Марокко, одна морока.
И целый час ржу, короче, прямо посреди дороги — снег, мороз, Новокосино это, а мне смешно, не могу с этим Марокко.
А вообще ты к нам лучше летом приезжай. У нас летом хорошо.
43 
