Уик-энд
Если уик-энд —
о нем как о модной тенденции
писал еще Барт — географически образует
промежуточную область между городом и деревней,
то два-три дня, проведенных в пустом
неотапливаемом доме
в сыром, туманном краю,
каким является конец ноября
посреди материковой глуши умеренного пояса,
не образуют и этого.
Фактор недостаточной структурированности, —
пояснил бы любитель границ
и жертва агорафобии.
И то сказать:
когда в доме так же холодно, как и снаружи,
выражение «вне» не имеет смысла.
Тогда-то и начинаешь понимать,
хотя бы это и было пустячное дело,
один градус по Цельсию как одну сотую
разности температур кипения воды и таяния льда.
Ибо не на чем подогреть вино, разве что в жилах
превращающееся в глинтвейн.
И шансы на то, чтобы согреться,
определяют, каковы шансы
на появление смысла.
Много зим кряду не отапливаемый
и нежилой, дом между тем как бы приноровился
не нарушать внутри себя порядка времен года:
осень в нем похожа на осень,
зима — на зиму…
Не образуя — можно ли так сказать? —
временной сезонной оппозиции
по отношению к окружающему ландшафту,
дом, в той мере, в какой общезначим,
не образует по отношению к ландшафту
и оппозиции пространственной.
Привязка его к реальному пространству
весьма условна, границы —
зыбко-диффузны.
Смесь из вещей, понятий
и, еще больше, — ощущений зябкости?
Это мало о чем говорит.
Для живых существ, населяющих ландшафт,
дом — естественный горизонт,
и своей окраской, позой и пением
они заявляют: дом —
их территория.
Чистотел,
пробивающийся сквозь трещину в стене,
сделанной из сырца, — вместо цветка в горшке,
кузнечик — вместо цикады, поющей в клетке.
Посередине комнаты — расползающийся муравейник.
Сыплющиеся с дощатого потолка труха и глина —
как следы древоточца, и понятно, почему
для первобытного дятла из каменного века
стреха предпочтительнее дерева
с ободранной корой.
На поверку дятел
оказался, как можно было справиться
по Руководству для натуралиста,
большим пестрым дятлом —
Dendrocopos major. Муравьи же,
при всей их обыкновенности и заурядности,
издавали приятный запах лимонной мяты и мелиссы,
чем смахивали на крылатых муравьевидок.
Стенной паук-сенокосец
подобрался к веточке пряной лаванды,
предусмотрительно оставленной кем-то
несколько лет назад, чтобы отпугивать моль и тлю.
Но даже в бумажной розе на подоконнике
кладка яиц крапивницы.
Что тут еще скажешь,
кроме того, что бабочка-крапивница
восхитительней здешнего стиля рустики.
Не говоря уже (это уж чересчур) о непостижимых —
наполовину индиго, наполовину карминно-красных,
с металлическим блеском — Chrisis ignita:
огненных осах-блестянках.
Их цвет, как выразился бы художник,
далек от натуры.
Но мелкая частная собственность,
умещающаяся в сухой инвентарный перечень, —
ничто в сравнении с этой роскошью эфемерного.
Проявить к ним жестокосердие —
самое малое, глупость,
когда нельзя продлить мгновения
даже кустику клевера.
Представить себе
смутное воспоминание о беспокойной сорочьей возне
в месяц хорошей погоды.
Весной она свила гнездо вблизи земли,
зная, что год предстоит грозовой и ветреный.
Но ведь так оно и вышло. Ни больше, ни меньше.
И, глядя на перспективу комнаты с ее обитателями,
ты походишь на тех, кто тебе говорит:
«Какой ни на есть, а кров».
Девяносто на сотню,
простым соседством они воссоздают
всего лишь еще одну вариацию
предзимнего ландшафта.
Место, где и сам ты,
принадлежа к иному зоологическому классу,
подобно мху под деревом
горазд предсказывать будущее.
Тем более —
подзадержавшись здесь.
Правая сторона лица
давно уже выдает род занятий человека,
привыкшего хиреть за столом так,
чтобы свет из окна падал слева, —
только что не писателя:
укутанного в легкий осенний плащ-дождевик,
в нахлобученном на уши канотье.
Всегда затененная сторона лица,
на нее не распространяются
антисептические свойства солнечных лучей,
в аллегорическом плане предвосхищает
плесень и грибы.
И кофейного цвета пятнышко на правой щеке,
куда бы ты теперь ни повернулся,
указывает на север.
Таинственная конфигурация холода
Это всего лишь
паутина пикассовских линий, если понимать
позднейшие наслоения изотерм
и плювиометрических кривых
как пиктографическую основу переменчивой погоды,
воздуха движущегося и воздуха неподвижного.
Вполне естественно, эти извивы
тоже в какой-то мере проясняют
незримый абрис ветра,
таинственную конфигурацию холода, край дождя.
В действительности же, те и другие
не имеют собственной формы.
Так, изотермы опоясывают гору,
принимая вид ее искаженных горизонталей;
окаймляют берег еще не остывшего озера,
размывающего их своими перламутровыми испарениями;
имеют тенденцию скрадываться, одновременно
обретая — не чудо ли? — звуковую суть
в шелесте желтых листьев.
(То, что акация сбросит листву, —
дело нескольких дней.)
По случаю смены времен года
в конце концов они изгибают свой контур
куда-то в направлении Африки, уступая место
значениям более низких температур.
Как свидетельства чувств —
сырой аквилон теребит щеку.
Пребывание
в отдельно взятой точке —
функция пересечения
(надо ли повторять: преодоления)
всех этих изотерм, изонеф,
плювиометрических кривых,
а не просто перипетии существования в захолустье,
и потому — рождает в представлении —
привет гренландцам и огнеземельцам! —
аналогию с медленным продвижением
вдоль широт.
Всего не перечислить,
но, возможно, все это связано
с мечтой о научной точности. Ибо реальность,
располагая сугубо континуальным началом
(о чем уже тысячу раз говорилось),
сама по себе не может выработать
дробных значений, не то что забыться
в прерывистом числовом бреду.
Тридцать шесть и шесть
плюс-минус полградуса — одна из таких
абстрактных условностей-изотерм, —
всегда замкнутая на тело,
только что облегала его,
а теперь запахнута демисезонным пальто
из драпа и застегнута на все пуговицы.
Подобно Матиссу в его рисунках,
одной уникальной линией она передает
обыкновенные приметы определенного времени года,
саму его очевидность, уподобляющую
простого смертного ню или цветку.
Меланхолия абстрактной предметности?
Ни больше ни меньше как с наступлением осени,
которая пришла шестнадцатого числа, семнадцатого
и во все последующие дни.
43 
