Два рассказа

Вот как бывает

Николай проснулся хорошо, за окном светило солнце — не слишком ярко или настырно, а так, в самый раз. За стеной играла музыка, тоже по настроению. В ванной из горячего крана потекла вода, ржавая на вид, но потекла — включили. Оставив воду течь, чтобы очищалась, Николай стал заниматься утренними делами.

Через сутки вода протекла сквозь перекрытия, и Николаю в дверь стали звонить. Ещё через несколько часов дверь взломали. Бутылка кефира, выкатившаяся из открытого холодильника, была на ощупь теплей, чем сам Николай, лежавший рядом с ней.

Вызвали «скорую», Николая, тело его, увезли, а соседи, собственно соседка снизу, та, которую залило, забрала его сотовый, записные и телефонные книжки, села разбираться и обзванивать. Поначалу соображения у неё были самые простые − найти наследников с целью получения компенсации, горячая вода испортила не только потолок, но и обои, ковёр, залило телевизор, а в кухне вообще всё электричество вышло из строя. Конечно, Николай не виноват, что умер. Но был он человек не бедный, жил один, без жены и детей, и кому-то должен достаться и плоский телевизор, и серебряный портсигар, и много чего другого может пригодиться в счёт понесённого ущерба. Надо бы сразу, но сразу не додумалась, да и присутствующие соседи тоже непонятно как отнеслись бы, а потом уж милиция опечатала, только и сообразила записные книжки и телефон, да и то муж ворчал — «а вдруг убили, подумают, улики уничтожаешь». К счастью, не убили, просто инфаркт, и потерпевшая стала обзванивать найденные телефоны.

Начала с Москвы, но не везло ей, то не отвечали, то отвечали, но двусмысленно — не знаем и не звоните, то — жила такая, да переехала, куда не сказала, и нам не интересно. Получалось, что московские знакомые или незнакомые Николая были людьми неприятно-подозрительными, то ли подозрительными по отношению к Николаю, то ли сами были подозрительными персонажами и подозревали всех подряд. В общем, в Москве покойный общался с кем попало. Не понравились они соседке, и она стала пробовать телефоны других городов, каких именно, не всегда понять, но там реакция была совершенно иная, — Николая немедленно признавали, называли степень родства, неблизкого, или других отношений — в школе учились, в одном доме жили, бывший муж, таких даже две объявилось, одна соседке понравилась, а другая нет, голос грубый, как с похмелья, может, поэтому и развелись. Все, узнав о смерти, ахали, но прав на наследство не предъявляли. Жёны о сыновьях или дочках не упоминали, родственники тоже оказались седьмая вода на киселе, приезжать на похороны не собирался никто, и кто возьмёт ответственность за соседкину испорченную квартиру, было непонятно.

Соседку не зря звали Марья, Марья, она не только Прекрасная, она еще и Премудрая. Она подумала так, раз прямых наследников не нашлось, и никто из тех, кому она звонила, не собирался претендовать ни на квартиру, ни на содержимое её, почему бы ей, Марье, то есть Марии Анатольевне, не стать наследницей. Для этого требовалось немного — либо свидетельство о браке, либо завещание, т.е. бумаги немного, но получить её непросто.

Со свидетельством о браке были осложнения — Марья Анатольевна уже имела одно, и в придачу ещё и мужа, не пьющего, правда, но недалёкого, и преимущества развода не сумевшего бы оценить, хотя обоим от этого могла произойти сплошная выгода. Скажем, развелись бы, вышла бы она замуж за Николая, а он возьми и помри в одночасье, осталась бы ей и квартира не в пример лучше теперешней — больше, светлее, с балконом и новым, только слегка пострадавшим санузлом. И пожить свободно, без того чтобы кормить, поить, ухаживать, да ещё докладывать, куда пошла, зачем, с кем. С кем захочу! И, возжелав от такой неожиданно открывшейся перспективы, Марья принялась действовать. Прежде всего она позвонила одному знакомому и…

Поскольку сам знакомый ничем таким не занимался, но знал много таких, которые занимались, Марья записывала их телефоны прямо в книжку Николая, чтобы не путаться. И договорившись с тремя, — цены сравнить и для надёжности, стала обрабатывать мужа.

Начала Марья осторожно, после ужина посадила Тёмку посуду вытирать и как бы между прочим сказала: «А у покойника у этого, у Николая, посудомоечная машина, сама моет, сама сушит, только есть успевай». — «Что с того-то, что с него, покойного, возьмёшь, ты, Машка, лучше бы не наследников искала, а в ЖЭК сходила, не по нашей вине, так чтобы хоть потолок сделали». — «Они сделают, они так сделают — себе дороже переделать». — Марья будто задумалась и задумчиво сказала нерешительно: «Как бы нам объехать их, как ты думаешь?» Вот здесь и начиналось опять самое искусство — так всё расположить, чтобы он, Тёмка, думал, что это он сам умный такой, сам всё придумал. К концу вечера разговор подвёлся так, что Тёмка сказал: «Да… и жизнь в Афгане ему не спасал, и на работу не устраивал, эх, был бы он бабой, так и думать было бы нечего — просто. Любовник ей, и всё тут». И здесь Марья и говорит: «А может… да только сплетни пойдут, как бы так сделать… Может, мне…» Насупился Тимофей Алексеевич: «А я-то как? Мне, что ль, с рогами ходить? Да я б тебя убил, а не то что наследницей любовника разрешил, да я б тебя». Хватит на сегодня, решила Марья, и утихомирила Тёмку: «Чего как дурак орёшь, сам такое придумал, я-то при чем».

С полезными людьми у Марьи складывалось тоже как нельзя лучше — сумму примерно называли одинаковую, не особо страшную, и ни один не сказал, нет, не выйдет ничего, наоборот, ободрили, дескать, не волнуйся, и не такое делали. Марья сказала, что подумает, но для себя уже выбрала того, кто казался поделовитей и поприличней. И цену он назвал как раз посредине — тоже правильный выбор.

Бумаги бумагами, но и о соседях подумать надо. Начала с Любки. Вообще-то с ней у Марьи отношения непростые — вроде дружеские, а осторожные, очень болтливая Любка, решето прямо, для этого дела лучше в поверенные и не выбрать. Пришла к ней под вечер с бутылкой водки и сказала горестно так: «Тяжело мне, Любка, так тяжело, что и не сказать, давай хоть помянём его, не с Тёмкой же его поминать». — «Кого его», — вытаращилась Любка. «Как кого, Николая, кого же! А ты что, не знала? — в свою очередь как бы вытаращилась Марья, для Любки — Машка. — Я думала весь дом знает, ну, кроме Тёмки моего, конечно, уж как ему не ляпнули, сама удивляюсь. Да неужели ты не знала?» — «Да как же не знала! Как же! Знаю, конечно, молчала только, как кремень, ты ж меня знаешь, в жизни не проболтаюсь. Смотри, знала ведь, что придёшь, видишь, колбаски какой купила и рыбки солёной, и огурчиков откроем. А я-то думаю, ой, тяжело Машке сейчас, а зайти не захожу, думаю, может, думает, что не знаю». Ну, и как предполагала Марья, на второй день, когда она возвращалась после беготни по полезным людям, две на лавочке болтающие соседки болтать перестали, оглянулась Марья, невзначай как бы, дверь подъезда открывая, смотрят вслед ей, — одна с сочувствием, другая неприятно так, типа так тебе и надо.

Теперь, подготовив базу, Марья снова принялась за мужа, Тёмку, пора была с ним напрямую объясняться, посмотреть, к чему он склоняться будет — к разводу или к завещанию. Что кумушки ему сегодня-завтра доложат, сомнений у неё не было, а надо было, чтоб в ответ он, Тёмка, повёл себя правильно, а как именно, пока не придумывалось. Чтобы сдуру не напутал. Это у женщины зажужжит — нет, не так разговор пошёл. А мужику жужжи — не жужжи, он не почешется, если, конечно, всё не прорепетировать, — т.е. если скажет это… или спросит то, отвечай вот так-то, а если это, то вот так, да не перепутай. Головная боль, в общем. Самой не в пример лучше, не так утомительно.

Мужик, он мужик и есть, обвести ничего не стоит, да с издаля круг начинать надо. Вечер убила, толку чуть, но ещё кирпичик в фундамент.

Предсказуемый характер был у Тимофея Алексеевича, Тёмки. На следующий день, а за этот день набегавшись и наговорившись немало, Марья успела принять решение — если уж затевать, так на полную катушку, игра стоила свеч, так вот на следующий день Марья времени на дальнейшие приготовления Тёмки тратить не стала, а напрямую выложила план. Хочешь участвовать — помогай, не хочешь — без тебя обойдусь, но уж ты от этого ничего не поимеешь, кроме неприятности. Предсказуемо Тёмка завёлся, да Марья готовая была, выложила бумаги на стол: «Вот, подписывай здесь и здесь, да быстро, времени нет.»

К пятнице, к похоронам, всё готово было, и печати нужные, и ключи к замкам, в квартире покойного стол поминальный накрыт, с Тёмкой слова разучены и даже синяк под глазом нарисовался для достоверности. Знали Николая в доме мало, здоровались если нос к носу, а поговорить не особенно располагал, и чего менялся-переезжал, не ясно было до теперешнего момента. А уж как всё на чистую воду вышло, так понятно стало, зачем переехал, да почему. Поминали больше молча, чего тут скажешь! Пьяного Тёмку соседи приглашённые под руки держали, чтоб всё не покрушил и Марью ещё больше не поуродовал. Держали, да жалели, не крепко держали, отпускали время от времени, чтобы душу отвёл, и Тёмка от напряжения действительно перебрал и из роли выходил, слова путал, кричал: «да мы ж с ним в Афгане, да я его на работу», вазу не ту об пол грохнул и на Марью в самом деле с кулаками полез.

В общем, поминки закончились, как полагается, скандалом с дракой, хоть и не по сценарию, зато по жизни правильно. Тёмку домой увели и в постель положили, предварительно ещё стакан налив, чтобы спал крепче, а Марья осталась прибирать да хозяйство новое оглядывать. Потому как покойник всё ей отписал, как жене своей. Столько ума и денег вбухала, и не зря. Официально в наследство Марье ещё не вступить, 6 месяцев ждать, но кто ж остановит, если жена и документ есть. А с Тёмкой-то они, как весь дом узнал, вовсе в грехе жили, потому Марья за Николаем замужем была, а с кем кому изменяла, это уж вообще дело тёмное. Что она по ночам из квартиры в квартиру бегала, не одна Любка видела, да ведь вот она солидарность бабья, видели, да молчали. Не одному Тёмке кулаком двинуть хотелось, из своей, из мужской, солидарности, что ж Марья одна такая? Все они такие, этой хоть наследство досталось, а эти и так, задаром, готовы. Любка и ещё одна незамужняя, которым доказывать никому не надо, собрались было остаться, помочь вроде, да Марья их быстро наладила. Поплакать ей одной надо, о судьбе горькой подумать, а помощи не надо, к посудомоечной машине этой давно приучена.

Оставшись одна, собрала тарелки, свои, между прочим, у Николая их всего две оказалось, сложила в раковину, чтобы не рисковать хорошей посудой, кто её, машину эту, знает, пустила воду, чтоб мыть потом легче было. Не так уж и много, не всех соседей звала, только самых злоязычных, чтобы душу отвели и дальше не лезли. Ну, вот, можно наконец всё неспешно осмотреть, пока Тёмка спит и Любка не норовит всюду нос свой сунуть. Открыла наугад первый шкаф, и тут…

Трамвай под водой

Кто, зачем и как притащил его сюда, уже не узнать. Ответственность за этот cлавный и бескорыстный поступок брали на себя многие, и не один местный ухарь как бы между прочим намекал, что вот не без меня… или — я-то, конечно, знаю, кто… Труд этот был не только славен, но и громаден, трамвай не машина, попробуйте проволочь его без рельс и электричества хотя бы сто метров, а ближайшая трамвайная линия по крайней мере в трёх километрах от его конечной, безвременной и вечной остановки.

Однако никто из приписывающих подвиг себе или другим доказать ничего не мог, — всех кандидатов немедленно уличали, не ври, не ври, вы все тогда с Лёшкой в Москве гуляли, не ври, не ври, ты в тот вечер с нами сидел и домой с нами ушёл. Даже милиция стала в тупик — столько народу готово было пострадать за чужое хулиганство, прямо массовый психоз, приходилось устраивать очные ставки, вызывать родственников, в результате никому лавро-терновый венок не достался. Тем не менее факт остаётся фактом — между двумя часами ночи, после того, как работники трамвайного парка разошлись по домам и пятью утра, когда красную крышу углядели в воде, трамвай украли, прокатили-протащили через весь город, по набережной, по мосту на другой берег, да там ещё с полкилометра, да ещё в воде метров десять, так что не на мелком, а только вплавь, и там и оставили, не боком или как попало, а аккуратно, крыша над водой. И ни городские гуляки, ни милицейская машина, кружащая для поддержания порядка по городу, который и пешком, если без трамвая, за пару часов из конца в конец пройти можно, не заметили ничего примечательного. Конечно, всякое другое тоже рассказывали — кто про вертолёт, кто про летающую тарелку, да кому ж в голову придёт технику ради ухарства гонять, особенно с другой планеты. Ну и про телекинез, чёрную и белую магию и всякое такое, но и на это возражения находились.

Сначала пытались его вытащить, краном, и так, и по-всякому, — не удалось, и решили, что списать дешевле. Правильно решили. Трамвай стал не только самой большой загадкой, но и самой большой достопримечательностью нашего города — и приезжающих вели сюда, и свидания у него назначались. В жару да зимой, когда лёд, — прямо на крыше, а в остальное время на берегу, на лавочках, которые тоже со всего города съехались к трамваю, только уж в этом никакой загадки не было, уж кто какую приволок, знали все, а чтоб не было сомнений, прямо на сидениях и на спинках повырезали и понаписали — Витя; Комар 12 мая; Сева + Галка; и много чего, что на лавочках писать нормально, а на бумаге не очень.

Собственно трамвай здесь лицо второстепенное, рассказ, собственно, не о трамвае, но никакая история без него не обходится, он служит точкой отсчёта — либо географической, либо временнóй.

Начнём с временнóй — Витька клялся, что Лёшкиному ребёнку сейчас двенадцать, но на это можно возразить, что родился он до свадьбы, а как задолго, вспомнить трудно, потому что родители отправили его в Москву и оставили бабушкам, а сами вернулись в театре работать. В Москву наведывались только родственникам приятное сделать, там и женились — для этого же. Первая их брачная ночь как раз на трамвайную историю пришлась, а когда вскоре развелись, уехали ещё дальше и в разные стороны.

Так вот, когда мы узнали, что он сотворил, то никому, естественно обвинять его и в голову не пришло — без родителей растёт, разве бабушкам с дедушками уследить. Перекинулись словом-другим и решили забрать его к нам в город на каникулы, пусть пацан поживёт с нами, посмотрит на город, где родился, на театр, где его зачинали, на трамвай наш, послушает наши славные истории и поумнеет. Всё-таки Алёшу в театре любили, хоть предупреждали с Ленкой не гулять, потому что добра не выйдет. Добра не вышло, зато ребёнок вышел, и теперь его, ребёнка, надо было воспитать.

Прежде всего, поручили Андрею узнать, как парня зовут и сколько ему лет, не прикидывать, как Витька, от трамвая, а точно. Для взрослого человека год туда, год сюда — ерунда, а в детском возрасте совсем другое дело. Андрей самый из всех обстоятельный и надёжный, недели не прошло, доложил с точностью — 11 лет, 2 месяца и 8 дней, от бабушки лично узнал, а вот зовут странно, для мальчика даже не совсем прилично — Нюта. Я и сам думал, ослышался, два раза переспросил, на меня-то чего накинулись, я, что ли, называл, отбивался Андрей от неверящих. Ну, что делать, поверили, Ленкины фокусы, естественно. Даже имени нормального не подобрала, не то что растить и воспитывать, как матери положено, понятно, что парень из себя выходит и предметы портит.

Потом сели и написали директору школы, от которого то самое письмо пришло, распечатанное за отсутствием адресата. Кто распечатал, неизвестно, а прочли все и обсуждали, пока до правильного решения не додумались. Так вот директору написали, что родители ученика Н. Пампушкина-Пелегрина пожертвовали своим личным счастьем ради искусства, и мы понимаем их высокие мотивы, хоть не одобряем. Поэтому к ученику Н. Пампушкину-Пелегрину надо относиться не как к обыкновенному ученику, а как к жертве искусства, и не выгонять и уж тем более не грозить колонией, а поощрять и радоваться, что он, несмотря на тяжёлое детство, не стал ещё ни наркоманом, ни бандитом, тем более, может, действительно виноват этот дружок его, Эпштейн, что ли, неразборчиво у вас, а на нашего свалили. Ощущая свою ответственность как работников искусства по отношению к его невинной жертве, с этого момента наш театральный коллектив берёт на себя, и всякое такое. А ещё дедушке с бабушкой, Алёшиным родителям, как временно ответственным за воспитание ребёнка, написали, что хотим разделить и поддержать, и Нюте, отдельно, что, дескать, ты в городе нашем родился и пора приехать погостить, посмотреть театр наш. Письма вышли первый класс, Витька-завлит, человек по многим причинам ненадёжный, но писать умеет, этого у него не отнимешь, он собирается пьесу написать, на которой театр прославится, и уже написал бы, если бы хотя бы раз в неделю открывал вместо бутылки тетрадь или компьютер, в общем, то, что в наши дни открывают драматурги, когда хотят пьесу написать, а не выпить.

Всё сладилось и быстро — каникулы новогодние на носу, а в нашем городе люди такие, что задумают, то сделают, трамвай тому пример, во всех смыслах пример, со времени трамвая весь город в свои силы уверовал, чуть что, к месту, не к месту — мы-то не такие, как все, мы всё можем, где ещё такое найдёшь.

Договорились так, за парнем поедет Андрей, как человек надёжный. Насчёт обаяния он не сильно умеет, но зато не потеряет и хулиганить не даст. Ждали их с волнением, Анечка, она у нас костюмерша, а заодно и парикмахер, и гримёр, и помощник художника, хоть с ним, с художником, они как кошка с собакой, так вот Анечка перед спектаклем сказала Николаю Ильичу, ой, говорит, я волнуюсь, как двадцать лет назад перед контрольной или комсомольским субботником. Николай Ильич весь спектакль об Анечкиных словах думал и очень из-за этого хорошо играл, не орал и отсебятину не выдумывал, повторял, что Анечка подсказывала (она у нас ещё и суфлёр) и всё, а потом спрашивает — ну, говорит, перед контрольной понятно, а почему перед субботником? А Анечка про свои слова тоже помнила, потому что в очередной раз проговорилась, про возраст свой проговорилась. Но всё равно ответила, тихо так говорит, к нам, говорит, на субботники корреспондента присылали, очень он мне нравился, и спохватилась, я же тогда совсем ребёнком была. Да уж, говорит Николай Ильич, ещё небось и в пелёнках. Ой, ну что вы, Николай Ильич, я уж не такая молодая. Да знаю, нетактично буркнул наш первый любовник, не рассказывай, а сейчас-то чего? Из-за мальчика этого, Нюты. Ну, он-то даже для тебя по возрасту маловат, сказал нетактичный первый.

Анечка — она, конечно, Анечка и есть, а волновались все, всё-таки ответственность. Встречать на вокзале поручили Витьке, он хоть и безответственный, но обаятельный, если встретит, то здорово, а если не встретит, то тоже ничего — его Андрей и без обаяния до места доставит.

Пришли в театр даже те, кто сегодня не работал, — всем было любопытно посмотреть и на Ленки с Алёшей сына, и вообще на мальчишку, из-за которого столько шума устроили. Кто начал первый, неясно, как вообще во всём, что у нас в театре происходит, но участие принимают все. Пришли, ждём, поезд давно прийти должен, а их нет. Позвонили на вокзал — пришёл по расписанию, до театра что пешком, что на трамвае, что на автобусе самое большое полчаса, уже час прошёл, а их всё нет. Потом кто-то догадался — это они сразу к трамваю отправились.

— Не Нюта, а Ньютон, ударение на первом слоге, как у английского учёного, — сказал мальчишка терпеливо, как человек, привыкший к тому, что его имя произносят неправильно.

— Это кто же тебе такое имя придумал, мать, наверное, — ахнул Андрей, к Ленке относившийся по-разному на разных этапах жизни.

— Вовсе нет, — обиделся Ньютон, — конечно, лучше бы Эйнштейн или Хокинз, но я тогда маленький был.

— А-а, — сказал неврубившийся Андрей, — ну ладно, а то я думаю чудно, мальчик, а Нютой зовут.

Пока что Нюта или Ньютон неприятностей Андрею не доставлял, а как раз наоборот, был вполне вежливым и покладистым, то ли стеснялся, а то ли вправду в школе не разобрались, на нашего поклёп возвели.

— Разобрались наконец в школе твоей, кто часы у вас сломал?

— Да не часы, часам от этого ничего не было. Тут не в часах было дело, а во времени, они просто думать не хотели. Я вам сейчас объясню, это не сложно.

— Ты смотри, двенадцатый час уже, спать тебе давно пора, — вспомнил Андрей.

— Ну, вот, вот и наш город, — сказал Андрей, доставая тяжеленный чемодан мальчишки, — чего уж там напихали ему бабки, еды, что ли, на две недели, боялись, что не накормим пацана, — вон и завлит наш стоит, Виктор Александрович, встречает.

— Это тот, который директору писал?

— Ну, — согласился Андрей, а для Нюты — Андрей Андреич, чтобы сразу к уважению приучать.

Витька говорит, — в театр мы успеем, лучше уж к вечеру поближе, а то его инженю наши до смерти напугают любовью и заботой. Пошли, говорит, пацану город пока покажем, хоть и с чемоданом.

А Витька весь город назубок знает, о каждой улице. Здесь, говорит, пирожки пекут отменные, давай мы тебя пирожками покормим, а здесь у них мороженое первый класс, а здесь наши пряники, фирменные, городские. Ну и конечно гулять легче, потому что, пока ребёнок угощается, можно и рюмочку пропустить, чего ж зря сидеть. Андрей, как ответственность помнящий, не полностью освобождённый, по одной, а Витька от ответственности только распоясывается.

А потом финансовый фонд у них исчерпался, и Витька стал приглашать к одной знакомой, прямо за углом, у которой вчера именины были и много всего осталось, потому что он, Витька, как человек не вполне безответственный, как раз наоборот, помнил про завтра, сегодня то есть, и воздерживался… Даже Андрей задумался, не познакомить ли мальчика с бытовым укладом нашего города. Но мальчик этот говорит, ему бытовой уклад неинтересен, потому что салат оливье бабушка его лучше всех делает, а холодец, Витька напирал в основном на холодец, который, по его словам, в других городах неправильно варят, пропорции неправильные соблюдают, холодец он хоть правильный, хоть какой, терпеть не может, и вообще сыт уже и готов сам погулять по городу часок-другой, трамвай посмотреть, о котором ему Андрей Андреич столько рассказать успел. И чемодан с собой возьмёт, книжки у него там, чтобы не потерялись, если что.

Посмотрели они друг на друга, — это приходят они уже после всего в театр и рассказывают, — посмотрели и думают, город у нас маленький, заблудиться негде, театр-то в крайнем случае любой покажет. Иди, говорят, пока прямиком к трамваю, вон он там, за мостом стоит, книжку с собой возьми, если беспокоишься, а чемодан чего таскать, мы знакомую поздравим и моментально тебя догоним. А Нюта им говорит, там, говорит, только книжки тяжелые, а майки да трусы, да щётка зубная лёгкие, книжки я всё равно с собой всегда ношу, привык. А вам без чемодана будет легче и вы меня скорее догоните.

Логика. Посмотрели они друг на друга и думают, умный парень, логика работает. Тем более, что в нашем городе люди гордые и к рекордам склонны, все без исключения, заходишь в магазин, а там старушка древняя продавщице хвастается — послушал меня доктор и другому говорит, в жизни такого, говорит, не видел, надо её, говорит, в Москву послать, чтобы они там посмотрели, какие у нас в городе болезни бывают. Поэтому удивить нас мало чем можно, вот и Витька с Андреем не удивились тому, что малец чемодан по городу тяжеленный таскать собирается, и отнеслись к этому с пониманием. Отпустили его с чемоданом, а сами пошли хозяйку с чёрствыми именинами поздравлять, на минутку. Только в той недопитой бутылке на донышке вовсе оставалось, на две рюмки кое-как натянули, а на третью не хватило, не пить же без именинницы за её здоровье, особенно что холодец и в самом деле очень удался. Пришлось денег у хозяйки занимать и в магазин бежать, и, закусив, тоже сразу из-за стола не поднимешься, неудобно. И пока они там приличие соблюдали, как раз всё и произошло, вышли они, смотрят и глазам не верят.

Это Андрей рассказывает, а Нюта только изредка слово вставляет, добавить. Рассказывают, а вокруг народ от главного до вахтёра собрался, рты пораскрывали, а уж Анечка так вообще прямо вцепилась в мальца, будто боится, что и он исчезнет. Витька, как говорится, человек неортодоксальный, а тут и вовсе такой весь странный стоит и говорит, — я, говорит, сразу понял, что это неспроста, и если, говорит, припомнить все обстоятельства, понятно станет, что такие вещи спроста не случаются, — и стоит опять, и думает…

И с тех пор, с трамвая начав, все истории к этой переходят. От трамвайной истории трамвай остался, а от этой только рассказы свидетелей.

И с тех пор не то что Андрей, Витька с питьём завязал и даже группу помощи по этому делу организовал. А Ньютон с тех пор в школе от экспериментов воздерживается и приезжает к нам на каждые каникулы.