ISSN 1818-7447

об авторе

Дмитрий Григорьев родился в 1960 г. Учился на химическом факультете Ленинградского университета, работал плотником, мойщиком стекол, оператором котельной, публиковался во всех основных самиздатских журналах Ленинграда. Автор книг стихов «Стихи разных лет» (1992), «Перекрестки» (1995), «Записки на обочине» (2000), романов «Последний враг» (1994), «Сторож ночи» (1996), «Господин Ветер» (2002). Живет в Санкт-Петербурге.

Новая карта русской литературы

Само предлежащее

Дмитрий Григорьев ; Виктор Iванiв ; Игорь Вишневецкий ; Алла Горбунова ; Михаил Вяткин ; Леонид Гиршович ; Полина Андрукович ; Марина Тёмкина ; Игорь Померанцев ; Дина Махметова ; Марина Бувайло ; Антон Равик ; Наталья Ключарёва ; Анастасия Афанасьева

Дмитрий Григорьев

Зимний Пигмалион

* * *

Трава рассыпается зелёными лучами,

сквозь цветочное небо проглядывает Бог,

и ангел приходит в дни печали,

а в дни радости колобок;

 

давно несъедобный — высохло тесто,

он скачет под окнами бодрым мячом,

и когда разбивает случайно стёкла,

делает вид, что вообще ни при чем:

 

мол, это ангел во время печали

долго стучал неловким крылом…

Впрочем, ангел колобку все прощает,

и небо растет там, где было стекло.

* * *

Бог слепыми руками шарит

в тёмном кармане ночи

и ловит каждого, кто попадает под руку,

но ищет он карточку банкомата,

чтобы снять последние деньги

на благотворительные нужды, разумеется,

а не тебе на бутылку.

 

Он рассыпает мелочь,

роняет чужие визитки,

не хватает пальцев, чтобы удержать,

не хватает рук — слишком много

всего накопилось:

и кто-то выпадает из этой жизни,

а кто-то задыхается

во внутреннем кармане

у него за пазухой.

 

Хочется встать, открыть окно.

Но снаружи так же душно

и так же темно.

* * *

Позовите мёртвых,

на них не лают собаки,

разве что воют,

мёртвые пройдут спокойно

мимо этих чужих домов

к платформе,

 

пусть мёртвые сядут в поезд,

займут наши места в вагонах,

чтобы все думали,

что это мы уезжаем,

ни с кем не прощаясь,

на утреннем поезде…

 

Пусть мёртвые едут в тупик

сквозь сумерки,

сквозь плотный туман над дорогой,

где растут иван-чай и пижма,

где полосатый шлагбаум загораживает небо,

и по ту сторону спят в своих машинах

наши потерянные боги.

Пусть мёртвые их разбудят —

нам больше ничего и не надо.

Зимний Пигмалион

Меня вылепило из тьмы

желтое пламя зимы,

тебя вылепили из снега

мои руки:

 

Я долго искал место

нашей будущей встречи,

обошел все скверы,

проходные дворы и колодцы,

пока на самой окраине

не увидел пустое поле,

где снег глубже, чем по колено,

и клевер-зверобой-ромашки

цветут каждое лето.

 

Затем, убирая лишнее

из нелепого снежного кома,

я вспоминал детали:

чем дальше, тем тоньше и тоньше,

вплоть до родинки на предплечье,

до шрама на правом запястье.

Я помню, ещё в школе

ты стеклом порезала вену,

и я зажимал пальцем

тонкую струйку крови…

Не плачь, подожди немного,

дай мне закончить глаза.

 

Мои руки тебя обжигают,

их тепло становится болью,

бегут из-под пальцев капли

вниз, туда, где под снегом

клевер-зверобой-ромашки.

Я знаю, что мы не успеем

и слова сказать друг другу,

остается одним утешаться:

тьма вокруг — наша свобода

и мы в ней вместе растаем.

* * *

На стареньком белом джипе,

через перевалы

такие высокие, что по ночам,

лучи раскидав по снегу,

на них спят звёзды,

учитель вернулся в гомпу.

 

Он привёз с собой дождь:

пыль на дороге осела,

воздух стал прозрачным,

а река — мутной.

 

«Пока, учитель, вас не было, —

ему говорят монахи, —

мы нашли возле самого берега

странную вещь из дерева,

похожую на трубу:

 

снаружи в узорах и знаках,

а внутри будто зеркало гладкую.

и откуда её принесло,

если над нами лишь горы?

 

Мы сквозь неё смотрели

на дорогу, вас ожидая,

и видели, как белый всадник

на коне ослепительно белом

летел, обгоняя машины,

пока не скрылся в ущелье».

 

Слова падают, словно капли,

а дождь стоит возле храма,

переступает нерешительно

с ноги на ногу.

«Не стесняйся, — говорит учитель, —

входи внутрь,

наш Будда давно не умывался.

Помнишь, я рассказывал по дороге,

снова стать облаком просто,

просто грязь оставь за порогом

и входи, дверь для всех открыта»

 

«Посмотрите в неё, учитель!»

Монахи трубу приносят,

вкладывают ему в руки,

и он смотрит, один глаз прищурив,

словно на яркое солнце.

«Не туда, — говорят монахи, —

белый всадник был на востоке!»

 

Но учитель смотрит на запад,

где над вершинами гор

синее чистое небо,

и маленькое облако

поднимается вверх по склону.

* * *

Оранжевый грузовик

по длинному серпантину

поднимается на перевал,

затем — всё выше и выше,

высвечивая фарами то облако,

то снежную вершину,

спереди у него написано:

«Бог — это Любовь»,

а сзади — «Труби громче!»

 

И монахи трубят, стараются,

дыханием согревают небо

подняв тяжёлые трубы

из человечьих костей.

Звук растет, заставляя горы

сбрасывать снежные шапки,

и грузовик ему вторит,

словно предупреждает

встречные автомобили.

 

«Внутри наши кости пустые, —

трубят в небеса монахи, —

хорошие будут трубы,

когда мы песни закончим,

и в нас заиграет ветер.

Он будет трубить ещё громче:

у ветра быстрые пальцы,

у ветра крепкие губы!»

 

Но грузовик останавливается

в облаке звёздной пыли,

чтобы заправить звёзды

своей чудесной соляркой.

«Вы не дали замерзнуть дороге, —

говорит водитель монахам, —

и я смог легко проехать

до самого края мира,

и ещё у меня полцистерны

остается на Луну и на Солнце.

Так что утром мы с вам станцуем,

оставляя следы на глине,

словно молитвы Богу,

который Любовь и только,

о чём бы вы ни трубили».

 

Он вытирает руки

и снова за руль садится.

А монахи, подняв свои трубы

провожают его долгим звуком

туда, где смыкается небо

с вершинами Каракорума.

* * *

Агрегат еще не готов,

но какой-то гад привёл котов:

разноцветных котов,

прелестных котов,

ниспровергателей всех

основ.

 

И мне остаётся, открыв рот,

смотреть, как по ветке лезет кот,

чтобы, словно банку молока,

смахнуть с неба облака

 

впрочем:

 

к чёрту работа и агрегат,

золотое руно не вернуть назад,

и кусочек шагреневой кожи

уже разглядеть невозможно,

 

и мне остаются только сны

в свете корявой полной луны,

где Авеля сердце насквозь протыкает

чёрными вилами брат его Каин

 

и мне остается ещё потом

смотреть, как время чудесным котом

крадется в траве за птицей.

 

Но та, всякий раз, когда прыгает кот,

пролетает немного вперед

и снова в траву садится.

* * *

Ходит осень по посёлку —

шапка низко на глазах,

а в руке её кошёлка,

а в кошёлке, как слеза,

банка странного раствора,

 

в банке эмбрион:

Здрасьте, это я,

это ты и он!

 

Вот соленый огурец,

тот, кто вышел, — молодец,

а не вышел — хрусть да хрусть

грузит сердце черный груздь,

 

а не вышел — тук да тук:

встаньте девки

в дружный круг:

Таню мы нашли в капусте,

Машу нам принес медведь,

Юлю аист сверху сбросил,

а теперь велела осень

всем лететь или гореть!

 

Грузди выросли под ёлкой,

земляные тянут уши,

пойте девки, будем слушать,

как по нашему посёлку

ходит заяц холостой,

и лежит в его кошёлке

банка странного раствора,

банка с рыбкой золотой.

Апокалипсис №3 

Когда мы пропололи огород,

выбрали все камни

и разбросали их на дороге,

ромашки переползли на землю соседей,

клевер ослабел и потерялся в траве,

кислица заполнила поле

и стала снытью.

 

В нашем доме теперь хозяйничают мыши,

ветер во дворе хлопает бельем,

которое забыли снять,

мы сидим у костра вечерами,

а ночью спим в лодках,

вино скисло, выдохлась водка

дети ходят на кладбище, приносят картошку,

 

мы запекаем её, глядя на угли,

гладя теплый воздух прозрачными руками:

тени садятся на деревья как птицы.

 

Утром я пойду собирать камни.

* * *

Гвоздь золотой, полярная звезда,

вся моя добыча — небесная руда,

куски синего, белого льда

и просто вода.

 

Тёмная змейка между камней

рисует круги моих будущих дней,

где Эрлик варит души в котле

и туман плывёт по земле.

 

Тёмная змейка рисует круги,

но я каждый день становлюсь другим,

и, когда наступит Страшный суд,

меня не узнают и спасут.