* * *
(из цикла «Сущее баловство»)
Заполовинив жизнь, как забронировав черепаху смерти,
всегдаприходящейбыстрееимедленнее,
переходишь грань и гранулы зерен — меру веса, вече,
вечного колоколокола, острого…
и становишься не-с-кем-и-слова-молвить — одной интонацией.
это ли тлен ее,
говорящей с листа альбиносного неба, ан-гель с падающими перьями,
четырехбелого острова,
где живут, воплощаясь на молоком прописанном Кресте, звуки,
и жил да был мальчик с девочкой
разного-разного цвета глаз, она вплетала в косу змею
и смеялась в ответ на колючие
ветви деревьев, ее убивающие. мелочь, но
приятно знать, что и сейчас тянет к деревьям, и хочется знать,
как бывает могуч ее
муж, Муж и Сын, Ее Муж и Сын. И не различишь, кто где, и Троица
распадается на шуршащую белую-черную-расную сыпь, наводнившую
планерку-планету-нету — не — ту. Роется
у себя в кошельке и кошелке вечер, разбрасывая очертания,
и не видно средь них лишь мою
непонятную жизнь, за которой я прячусь, выглядывая из-под
полы, плеча, бока, Бо… ничего тут я не поняла и ушла, не сумев уйти.
и падает лист от
и.о., и не знает, Кто мне на самом деле, и все еще во плоти.
Ко дню рождения
неужели бывают несеверные моря?
куда ни посмотришь — везде отражается что-то,
никак не увидишь главного.
запустить бумажный кораблик по ту
сторону, и узнать, что горизонт есть и у воды.
и засунув руку в карман, достает сигарету, горя
от высокой, любой, кто еще. И невидимый шлем пилота
опускается на сплав ново-
обращенной с водой, и, срывая с губ пустоту,
изменяется мир в неизвестную сторону. Ды-
хание предупреждает о рифме. Се-
вер, словно все вер-несущие лица в платках из хлопка,
дарит вымышленное первое
прозвище, лежбище, клад, куда
всё еще едут fortyniners, чтобы найти всё то,
что блестит, всё еще едут все,
кто еще едет куда-то, все, кто на «холоп» и «холопка»
отзывается дружным «нет», нерв тая,
как последний волос Самсон. И вода
наступает на берег, как пальцы на ноту до.
* * *
Янеттебе янет Тебе из волчьих вотчин.
Миф лиц, тиф лиц, Тифлис персидской хватки, днесь
я здесь, яздесь азъесть, и голос не отточен,
и грифель языка пылит, любви не счесть
ни с дел, ни с тел, низ душ болтается над раем,
и их имен не знать, незнать не знать, незнать.
Вот так, без никого, бестактно умираем,
и не предупредить, крестом сходя на ять.
Каких там Анн, Иван, не вывести за скобки?
Какими рабби быть, чтоб новичком воздеть
шалаш дырявых рук? Разучены раскопки
речей. Гидон, до дна донотного! Се плеть
небесная — она. Сей музыку араба,
гараж бескрышный, бес калиберных авто.
У либерти лицо нерусское — не баба.
Я проглочу Тебя. Не выследит никто.
* * *
(из цикла «Песни стоптанных мирян»)
Если бы Гитлер постарел, со рта капало, да глаза не видели
даже изподочков.
Извозчиков, по фамилии, думал, сидя на кухне с парой
носков в руке.
И все было бы совершенно верно.
В конце концов, жалеют же, и желают. Мы люди же? «Или кто», —
из щек, суров,
вырвался голос внутренний, без тембра, похож на впалый
лист вдалеке
осени. «Или кто» из Верма-
хта в это время втирал морщины в стекло заоконного мира в доме
для престарелых, в котором так хорошо кормили.
Как раз было мясо, да.
Извозчиков сплюнул, вытянул ноги.
В конце концов, все похоже на оперетту, если смотреть через поме-
сей лет и сует смазку. На жанр на вилле,
провинциальная профи, звезда
двух щелей на сцене, где скалы зла пологи.
В подмоге — загнутые концы креста и оторванный у звезды один,
и разницы никакой, как меж стиранными вкось носками.
Вот одену сейчас
и буду, как Тамправящийбалом, ха-ха.
И тут Извозчиков вышел наружу, и оказался совсем («грустим,
детка?») маленьким у подъезда, где сами
мы состояли из глаз,
ушей, ночных разговоров без грамма греха,
гдезвалидомойимышли. И мыши бросались под ноги и врассыпную,
если бы только знали, какую мы выбрали из десяти, какую.
2007
Встреча в библиотеке
(Валентине Полухиной, с любовью и нежностью)
Рыжеволосой женщине, находясь
у нее на руках, не глядя отдавал тот же
взгляд, цвет и разрез глаз,
равнодушно, как любой бы другой,
кот, восстанавливающий связь
с тенью, на этот раз подобной коже
полночи, исцеляющей, словно тень Петра, лаз
в неизведанный свет — нет — тот. Святой
(неразборчиво) отворяет врата поутру,
и заходят в Азию крики, шумы
пальмовых листьев, моря, копыт
белой ослицы, осилившей путь, но уже выпит
последний глоток горькой воды с пеплом красной коровы.
И слова настаивает, как дорогой коньяк, вид за окном: «Не умру».
Рыжеволосая женщина с абсолютным слухом не скажет «мы»,
но позволит коту кусаться, лишь ей известно, кто не забыт
из этих и кто возвратится в Египет,
и не ей против шерсти кошачьей спрашивать: «Кто вы?»
В этой стране всё, как и было, и дом
не найдешь, не вернешься туда, где был как не был, вместим
здесь любой предел, им разбросаны книги, как могилы царей. Сам у
каждой песчинки-пощечины всеми зрачками впиваясь в «дальше»,
посылает приветы Свои изредка через рыжеволосых.
А может быть, черным котом
ты действительно забредал в Иерусалим,
радуясь и печалясь всему,
впечатанный в полые книги, бесполые дни, уходя. Край же
известен тебе одному.
Кот несет над руками взгляд, словно царский посох.
27 
