День второй. Сто шестьдесят евро штука Из романа «Он не гонялся за изяществом»

10.00 проблематика компьютерного оборудования и денежных затрат

Проснулся в начале девятого и час, наверное, еще лежал.

После кофе и прочего сел за стол в недурном состоянии для работы. Курил, отдавался предчувствиям, смотрел в окно. Из-за занавеса ничего видно не было, кроме погоды, которая не обнадеживала.

Подошла она и напомнила, что сегодня предстоит получать новый компьютер, заказанный на прошлой неделе в специализированном магазине. Таким образом, и сегодня тоже не получится поработать. Есть ряд вопросов, которые необходимо безотлагательно прояснить в связи с этой покупкой.

Когда ездили в специализированный магазин, там порекомендовали приобрести в дополнение к ноутбуку путепровод, чтобы оснаститься домашней сетью широковолновой радиосвязи как самым простым и удобным средством для пользования интернетом, независимым образом, из двух комнат, за двумя компьютерами. Можно последовать этой рекомендации, можно и не последовать. С новым компьютером приоткрываются заманчивые возможности, для осуществления которых нужно будет пополнить его другими устройствами и приспособлениями. Некоторые одинаковые функции в компьютерной технике выполняются с помощью различных комбинаций оборудования, и некоторые различные функции с помощью одинаковых, как всем известно. Поэтому перед тем, как что-то покупать, следует получить представление обо всех практических достоинствах вещи, чтобы не продорожиться, не дублировать приобретений, не брать низкокачественного, не терять из вида эволюции на ближайшие годы и так, в общем, двигаться к достижению полного удовлетворения.

Сложил работу в папки, убрал в ящики, задумался. Что бы хотелось от нового компьютера получить?

Действительно, приспело. Свой старый купил три года назад по случаю, на продаже списанного оборудования одной международной организацией с аббревиатурным названием. Он вконец заработался.

Дисковод д.в.д., видимо, вышел из строя еще до его приобретения, но так как с ноутбука спрашивалось не больше, чем с пишущей машины, дефект прошел незамеченным; впрочем, и заплатил недорого. Поломка вскрылась потом, по истечении гарантийного срока, с установкой нового принтера в трехдневных, мучительных неизвестностью хлопотах. Звонил в фирму. Женщина, затрудняясь из-за невежественности абонента, но не смущаясь, быстрее, чем следовало, и потому с повторениями, говорила, что делать. Пересказывал, что из этого выходило, не умея выразиться и не понимая указаний, потел, терялся, но наружно держал марку и говорил с ней надменно и резонерски. Должно быть, это резало слух, но пособить было нечем, потому что она поначалу подавала реплики через коридор, втягиваясь в разговор третьей, потом подошла с подсказками и смехом, поправляла и перебивала, чем, откровенно признаться, вносила еще большую неразбериху, но в недолгом времени примолкла чуть ли не на полуслове, вернулась к своей работе и бросила выкручиваться в одиночку. Та, в телефоне, гипотетически, но непререкаемо заверила, что причина неладности в установочном диске, и обещала выслать новый. Через две недели в конверте на мягкой подбойке пришел новый диск, с которым тоже не ладилось. Додумался проверить дисковод. В доме еле отыскался один к.д., компактный диск, чтобы не путать с конституционным демократом, ее материал об ассоциативной деятельности по моделированию. Не открылось. Снес новый принтер в подвал к картонной таре для сдачи товаров по давно просроченной гарантии, старой фамильной мебели, которую ставить некуда и сбыть с рук святотатство, банкам для компотов и варенья, не столько поношенной, сколько вышедшей из моды одежде, лагерно-туристическому снаряжению, малярным инструментам, прибору для фондю, автомобильным и пляжным принадлежностям и по-прежнему распечатывал на ее принтере. При вращении листового тракта, перескоках каретки и действии шагового двигателя он под сурдинку наигрывает симфонический отрывок в манере где-то между поздним Моцартом и ранним Бетховеном. Ряд однотонных восьмых в тугом и ходком проигрыше смычковой группы подхватывается порывами выше и выше возносящихся духовых, их горний раскат с замирающим колокольчиковым перезвоном, далее низвергающееся глиссандо, как разворот на месте перед новым разгоном, реприза и вариации, дери его черти. Моцарт или Бетховен, одно из двух; но Вольфганг Амадей целомудренней, задушевнее, хрупче, так сказать, рафаэлистичнее, тогда как тут жизнерадостная кипучесть крушит основы мироздания, и разливается какая-то бездонная изощренность ритмики и оркестровки, более, так сказать, по-микеланджеловски, то есть ближе к Людвигу Ван, но в мелодической грации еще много от первого. Под этот аккомпанемент планомерно, неуклонно и бесперебойно выбрасывались отпечатанные листы в приемный лоток, в неотвратимое грядущее, дисциплинированным листопадом предвечной зимы.

Потом параллельный порт. Стало невозможно пользоваться дисководом для г.м.д., 3,5-дюймовых, для сохранения. Опять она выручила, отдав свой, с портом у.п.ш. Он нужен ей мало, и переключать дисковод от одного компьютера к другому не требовалось, в избавление от стресса, потому что материалы миниатюрного штекера, металл и пластик, кажутся слишком ломкими для частых вставлений и выниманий. Ничто не мешало купить себе такой же, кроме денежных рассмотрений. Дороговизна не ахти какая, но так будто не к спеху.

В последующем старении он лишился связи со временем. Летосчисление встало на рубеже текущего тысячелетия. Вещь нуждалась в том, чтобы ее вывели из замешательства ручной наладкой. Чтобы она приняла это как должное, следовало с чисто человеческим коварством облапошивать прямодушный искусственный интеллект: выключить на две секунды, не больше и не меньше, иначе не действовало, и снова включить. Оба вскоре сжились с систематическим обманом как со вспомогательной рабочей процедурой. И все же чудно: в прошлом он благополучно перевалил через этот порог и несколько лет прослужил в международной организации, а теперь, точно по болезни, вспомнил старое и уперся. Мало ли что, но пусть будет известно, отчего все файлы года открыты ровно в полночь, и отметутся известные домыслы и кривотолки: во избежание лишних манипуляций с компьютерными часами.

«Материнская плата ни к черту», — заключил починщик. Настоящее поветрие. У компьютеров тоже. «Чинить смысла нет. Новая материнская плата обойдется вам дороже другого подержанного компьютера-блокнота на поколение моложе. Между прочим, у меня кое-что для вас, очень может быть, отыщется, если позвоните в конце недели. Итого с вас, эээ, сорок евро», — он закруглился, деловито суетясь. Какие сорок евро? О том, что диагностика платная, полагается ставить в известность вовремя, чтобы клиент мог решить, затрачивать ли ему деньги на вышедшую из строя вещь. Обычно это делается бесплатно, в ремонте автомобилей, квартир, мебели и другого. В других случаях тарифы вывешиваются на виду. В данном случае ни того, ни другого. Подкрепил соображениями общего толка. Он стоял на своем, тоже здравомысленно. Главным его аргументом было то, что мальчик, служащий у него на полставки, потратил два часа на разборку и сборку. Тот сидел здесь же, за столом, над компактными внутренностями чего-то, в освещении низко склоненной лампы, ерзая на стуле и почасту поворачиваясь каким-то бессмысленным лицом, как будто ему было неловко и вместе приятно от чести быть аргументом, и что-то в его лице, расширения вокруг глаз и сжатия вокруг рта, обнаруживало большое усердие в исполнении вмененных ему обязанностей, в том числе аргументационной, но без указания, за или против хозяина. Чудилось, что он проговорится: «Да что вы, какие два часа» или «Да-да, два часа и даже больше». Чуть было не попросил его в свидетели на своей стороне, настолько он смотрелся двояко-нелицеприятным. Мог бы сказать, что мальчик не аргумент, но предпочел подыграть в демагогической гуманности. Велись эти прения с четверть часа. Починщик пошел на уступку: «Ладно, эээ, двадцать». Новое «эээ» как будто окончательно изобличало хапугу, сочинявшего на ходу. Прикинул, до какого соглашения идти и кто оппонент, шляпа или прохвост? Сделал лестное ему допущение. На том поладили. Двадцать евро за бумагу об установке неисправности, на тот случай, если придется чинить в другом месте и там диагностика не совпадет, чтобы было с чем наведаться к нему опять и возобновить тот же разговор, если не пересилит желание послать его куда подальше с мальчиком за компанию.

Ей новый ноутбук тоже пришелся бы кстати. Она обязана постоянно находиться в связи со своим учреждением для решения новых и неотложных вопросов и имеет в своем распоряжении один громоздкий конторский аппарат, что в большой мере урезывает парные путешествия и пребывания в деревне. Заместо бюрократического портфеля она бы также брала его на деловые свидания и демонстрировала заказчикам и субподрядчикам документацию в наилучшей подаче: в трех измерениях, вращающихся ракурсах, реалистическом воспроизведении и прочие виртуальные трали-вали, на кого-то еще действующие.

С этими мыслями она спросила у главного продавца магазина, крупного черноволосого господина, писаного красавца, чье гладкое романтическое лицо, наподобие калейдоскопа, однообразно разнообразилось выражениями смятения и скорби, как предначертанной жертвы, что гибнет перед финалом фильма, оперы, комикса и другого, по фамилии, отзывающейся таксономией простейших, о том, как его подключить к модему, принтеру, факсу, сканеру, копиру и тому подобному. Как человек, томящийся не столько участью, сколько ее ожиданием, поведя глазами по кругу в просторной конторе, со стеклянными стенами и минималистски обставленной, где за полчаса ожидания отчего-то в душу запал постер с обаятельным молодым человеком частично монголоидной внешности, одетым в неношеное, свободно, удобно, к лицу и шагающим на зрителя с какой-то благой и веселой вестью, с ноутбуком последнего выпуска в крепкой и приятной руке, г. Ложноножкин пригласил последовать за собой, подвел к шкафу, открыл и показал одинокую плоскую жестяную коробочку, простодушно выпустившую из чрева несколько витков спутавшихся проводков, у них на конторском служении, за сто шестьдесят евро.

Она у этого г. Корненога благоверная покупательница канцелярской электроники и на том основании имеет льготы: мелкие сбавки на цены, безмездную помощь на дому, качку краденого, консультации и справки. Она даже не прочь, что на нее непохоже, и многоаспектным глазом не моргнув, купить у него эту вещь сомнительной незаменимости, мол, Лучевиковский плохого не посоветует, пригодится на что-нибудь, не сейчас, так в будущем. Но в этой позиции она в одиночестве.

Сколько с ней комбинировали по месяцесловам, чтобы выкроить совпадающую неделю на поездку в какую-нибудь экономически менее производительную страну, сообразуясь как с туристическим интересом, так и с ценами в разные периоды года, но, когда подошло время заказывать авиабилеты и номера в отелях, выяснилось, что рабочие планы не соблюдаются и недельная праздность непозволительна. Предпринимать же дальние странствия всего на три дня невыгодно по деньгам. Погостили в сельском доме у друзей, не выезжая из департамента, где без роздыха предавались садовым работам, для упражнения, успокоения нервов и связи с природой, под шквальным ветром, частыми ливнями и на собачьем холоде. Она полола, рыхлила, засевала цветочные клумбы. Сам же тупой мотопилой валил древесный молодняк и жег по глухим углам землевладения. Ужины с друзьями проходили превесело: ели и пили обильно, наперебой мололи вздор перед камином, топимым гнилыми досками. Казалось, лучшего не бывает, но, вернувшись домой, нимало не почувствовали себя отдохнувшими.

Конечно, другие поступили бы умнее, и ни пуха им, ни пера. Буколика и вправду вдохновением не брала. Она была всего лишь отходным вариантом после платы за зимнее отопление, наигранно-непринужденного выхода в дорогой ресторан на ее день рождения, покупки мужской куртки и прикоплений для ноутбука.

Ресторан упоминался в солидном путеводителе и слыл стариннейшим и лучшим в городе. И всё честь честью: средневековые своды, возлежащие на резных капителях, замогильная тишина, крахмальные скатерти, серебро и фарфор, отсутствие запахов кухни, однословные разговоры вполголоса за другими столиками, по-свойски заискивающая прислуга. Но рыба была не бальзамирована, а мумифицирована, и карта вин с бессовестно завышенными ценами. Не стоило и половины денег.

Неделю проискали с ней куртку за те же сто шестьдесят евро. Причем в счет не включены выматывающие душу фантазии, возникающие с покупкой новой одежды, пикировка за вкусовое первенство, временами заходившая чересчур далеко и кое-что поминавшая лихом, головокружения и подташнивания из-за недоеданий, потому что старались поспеть повсюду, пропуская приемы пищи, и натянутые психологические игры с приказчиками.

Той зимой перемогся из отщепенческой спеси. Гегель, что ли, говорил, что ребячество выступать против моды. Онтологические философы в этом смысле почище уличных комедиантов, потому что сумасбродство у них считается за неприличие и допускается лишь по большим праздникам. В сем обезьяннике дух испустишь от скуки, если не внесешь в гам и ажиотаж крупицы осмысленной отсебятины. Такова одна сторона проблемы. С другой стороны, всю зиму проходил в плащике без подкладки, из стопроцентного полиэстера, поддевая свитера, как сам с собою играя в матрешки, смотря по погоде на дворе. Ниже нуля плащ делался мал и жал в шагу, шире зимой, чем летом, и немолчно унижал вжиканьем от трения рукавов о бока полного господина, сложно ступающего в незримой возне с преткновениями. Это еще можно было пережить, назвав все своими именами, поскольку свидетелей позора не было: общественная жизнь на нуле, по гостям расхаживать не приходится, за женщинами приударять и того меньше. Неприятнее обстояло в дождь, а здешние зимы зело дождливы. Тихий сеянец одежды еще держали, но ливанет покруче, и дело швах. В швах, по-видимому, протекало. Боялся, что документы размокнут и ключи заржавеют в двух разных карманах, кроме шуток. Переодевался дома, по белье включительно, и развешивал джентльменский комплект на веревках в ванной, на два, на три дня, в течение которых нельзя было выпрямиться под душем и посидеть спокойно, потому что брючины падали на глаза. Почему, спросите, не перевешивал. Вот сами пришли бы и перевесили бы. В эту зиму постановил себе опростать мысли от опыта, небезынтересного в своем роде, но более чем достаточного. Это как кому больше нравится: либо самому жаться, либо терпеть лишения, когда нагрянут, откуда не ждешь. В том же афористическом ключе: сто шестьдесят евро это сто шестьдесят евро.

Понадобится подвести новый ноутбук к интернету, к чему старый не был способен.

Она предубеждена к некоторым сайтам, общение с которыми ей мнится чреватым информационной инфекцией. Весь ее служебный архив вместе с текущей работой заложен в винчестер. Если заведется вирус, то прахом пойдут, по ее словам, тысячи часов труда. Из-за специфичности ее файлы чрезвычайно громоздки для переноса на какие бы то ни было флеши, к.д. и д.в.д. и т.п. Почему она не поставит внешний блок памяти, это другой вопрос; должно быть, надеется на милость судьбы и попридерживает деньги.

У страха глаза велики, и ее не переубедить тем, что напасти легче замаскироваться в чем-нибудь невзрачном и постороннем, как противопожарные нормы или товары церковного богослужения, чем там, где априори вызывается недоверие порядкоохранительных органов. Повивают же в аэропортах младенцев, вперемежку со слюнявчиками и подгузниками, в ленты из героина, и ничего. Благопристойность предмета и предосудительность его использования суть две разные вещи.

Правда, тому несколько месяцев она по-компанейски дала себя подбить и собственноручно приложилась к кнопке в торжественное заверение своего совершеннолетия. Представился выбор. Пробежали глазами и выбрали почти наудачу. Компьютер перешел на загрузку. Давалось всю ночь, гудением и сполохами через незакрытую дверь портя сон и мотая дорогую электроэнергию. Днем были дела, а вечером перед сном взмостились на письмоводительские табуреты смотреть, что там набежало. Досматривал в одиночку, потому что ей скоро прискучило, и после ряда поверхностных, отчужденных и весьма едких замечаний она пошла гладить белье и осведомляться о настоящем по астрологическим таблицам.

Нельзя не отметить по данному поводу, что качество изображения было низкое, как любительского восьмимиллиметрового кино незапамятных времен, фигуры не прельщали, интерьером служил, очевидно, гостиничный номер, редкий клоповник, вместо нормального секса с его взлетами и падениями равнодушная маятниковая маета, бескостные выверты и неестественное драние глотки, короче, игра на публику, съемка такая, что лучшее за кадром, крупные планы, будто стоишь в пробке под дождем и смотришь на помавание щеток, и в довершение красная подсветка, навевающая обстановку в фотолаборатории по судебной экспертизе из смежного киножанра. Что им, жалко было встать на высоту темы и достойно ее отобразить, если не оператору, то актерам, этому затертого общеевропейского вида, рыхлому, с животом, по роли бисексуальному, мужчине, что тупо скалился и ни на минуту не прерывался, этой худощавой смазливой мулатке без бюста и талии, как гладильная доска, тоже по роли бисексуальной, вернее, гермафродитной, с пристяжью, и поделенному между ними, при любых обстоятельствах пассивному, увы, несомненно в жизни, единственному из них однозначно определенному природой и потому подкупавшему искренностью, но все-таки тоже немного переигрывавшему, этому красивому мальчику саксонского типа, много перестрадавшему, или это из-за грима, скрывавшего кожную болезнь, черты его лица злокачественно размывались, что им, жалко было?

Неделю потом в сердцах отплевывался про себя при преследовавших воспоминаниях и к ней не притрагивался, что она, к счастью, умничая по узусу, приписала законным колебаниям либидо, а ее по е-мейлу завалили рекламой от стимуляционного производства, а также предметов роскоши от самых таких фирм. Это возбуждало в ней смех, однако не беспечный, из-за ее неумения выбрасывать почту, не открывая. Погодя она оборонилась системой отсева, которая первое время не срабатывала. Меж тем струя не сякла. Она озабоченно и деликатно попросила опыта не повторять. Всецело согласился.

Но трудно унять любопытство.

Затем. В доме нет проигрывателя для д.в.д. Желательно, чтобы смотреть было удобно. Те немногие д.в.д., которые довелось видеть, ставили на ее компьютере, когда он бывал свободен, напряженно мостясь на высоких табуретах, мешая друг другу и носом в экран. Иногда этим подпорчивалось впечатление. Новый компьютер сошел бы для этого, однако из-за малости экрана и слабости звука его понадобится подключить к телевизору. Отсюда вопрос, как они состыковываются.

Можно будет приступить к постепенному переводу личных видеозаписей в дигитальный формат и между делом почистить, смонтировать кое-что и выполнить давно замышленную папку печатных изображений по мотивам былого, под сравнительно-аналитическим, сентиментальным, артистическим и другими углами зрения. Роскошный был бы досуг, купно творческий и отдохновенный. Встает вопрос, перекрещивающийся с вышеозначенным, о соединении компьютера с видеоаппаратурой.

Больше года говорится с ней об абонировании на телевизионные каналы в надежде избыть скуку пяти герцевых.

Если ставить антенну, то нужно разрешение от домовладельца. С этим нелегко, недаром на окрестных домах не видать белых тарелей. Кабель, будь он оптиковолоконный или коаксиальный, тоже сюда не проложен. Посещали шальные мысли приставлять железный кругляк к балконной двери изнутри или тишком пристроить где-нибудь на кровле. И, в конце-то концов, почему бы не сделать запрос законным порядком? Так и не собрался. И вот с недавних пор рынок полнится заманчивыми предложениями, например, телевиденья по интернету или по телефонному проводу. Это все упрощает. Квартиросъемщик сам себе хозяин.

Интернет по телевизору, то есть, телевизор по интернету не нов, но, по слухам, сбытчики неблагонадежны и качество так себе. На днях же одна известная фирма бросилась рекламировать новый товар: телевиденье по телефону. К телевизионному абонементу прилагается устройство, сочетающее в себе несколько назначений, в том числе модема и приемника-датчика, как нечто совмещало бы в себе колодезное ведро и ковшик для питья. Оно бы заменяло маршрутизатор за 160€ и легко устанавливалось. Делать отводку шнура сквозь стены или по коридорному плинтусу или снаружи, по фасаду здания, казалось морокой, от одной мысли о которой опускались руки. Телевиденье, резюмируя, автоматически доставляет интернет без дополнительных хлопот и расходов. В то же предложение входят еще две соблазнительные услуги: неограниченная телефонная связь со стационарными номерами в стране и повышение поточности интернета по низким расценкам.

Есть давняя мечта: получить доступ к какой-нибудь колоссальной и разумно собранной видеотеке. Ужасно хочется взглянуть, что делается в центре Земли, как спит президент большой страны или болотная выпь, от чего зависит вкус пива, как творят ювелиры, чем кормят приговоренных к смерти, в чем трудовая рутина мага и провидца, и так до бесконечности. Недостатка в любознательности нет, были бы минуты досуга. Где-то собраны богатейшие визуальные архивы театра, кино, истории, происшествий, лекций, докладов. В интернете и при телевиденье открыты пункты продажи и проката видеоматериалов. Срочности нет, но это предрешает сегодняшний выбор в специализированном магазине. Важно выяснить, который из банков видеоматериалов больше, интернетный или телевизионный. Если первый, тогда можно прикупить рутер за 160€, вняв увещеваниям г. Биченосца, что еще пригодилось бы для связи нового ноутбука с домашними перифериями. Но если численное преимущество за телевизионным, тогда изучить это предложение, выбрать пачку каналов, обсудив с ней, и шиш всему элементарному.

И такая вещь. В подвале, бок о бок с новым принтером, под не своим и малым ему чехлом кукует ее прежний компьютер. Он в полной годности, не так старобытен и оснащен для случки с интернетом. Его можно пустить под загрузку в рискованных случаях. Сдувать, что вздумается, и ничего не бояться, было бы идеально. Полетит — не жалко. Тогда встают вопросы о его соединении с домашней сетью, о записи и переносе файлов, поскольку гравера в нем нет, и о его мощности в приложении к интернету. С ним нужно подробнее ознакомиться и, по-видимому, сделать несколько проб, тем более что он давно в забросе, и что сейчас такое, никому не известно.

И вот начинается тряска в азартной мечтательности. Кажется, что можно так изловчиться, чтобы с наименьшими затратами добиться наибольшего результата. И все хочется большего. Не знаешь, где остановиться. Вместо знания жадная лихорадка. Окунаешься в новизну, где все кажется возможным. И если что-нибудь проясняется, то только в пику тебе, разрушая мечты. Ты же не сдаешься сразу. Но концы с концами не сходятся, хоть ты тресни.

По порядку во всем разобраться. Встал, шагнул к тумбочке, выдвинул ящик, достал бумагу, задвинул ящик, сел, разложил листы, взял ручку.

Посчитать каждый лист особым разделом. Первое, ценные возможности, открывающиеся с приобретением ноутбука, в порядке насущности, под нумерацией. Второе, сноски по каждому пункту о том, какое для этого требуется оборудование. Третье, что для этого есть в наличии. Четвертое, что докупить, с пометкой о стоимости. Пятое, вопросы по каждому разделу, в цифро-буквенной номенклатуре. Шестое, заметки для себя. Седьмое, не вошедшее в принятую рубрикацию. Восьмое и девятое, добавления и замечания. Так далее.

Приближался полдень. Она подошла к столу. «Если ты намереваешься звонить, то лучше всего сейчас».

Когда в последний раз были в гостях у этой пары добрых знакомых, она обратила внимание на подключенный к телевизору ноутбук и просила вызнать, как это делается. Приятель, композитор, здорово в этом смыслит. Свои первые опусы он сочинял на электронном ящике размером с несколько роялей. Он и по сегодняшний день много пишет электронной музыки и любит обставлять свой быт компьютерными удобствами. К нему уже не раз в прошлом обращались за помощью в компьютерных разладицах. «Что звонить по одному вопросу, когда неизвестного так много? Может быть, он будет полезен и в других. Я толком даже не знаю, о чем его спрашивать». Каждый подвигает другого звонить по делу именно тогда, когда другой делать этого не собирается. Сейчас ее настояние не подействовало, а за утренним кофе и прочим она не вняла просьбе узнать по телефону, когда можно будет получить компьютер, чтобы спланировать день.

Слово за слово, и разговорились, чтобы сложить вместе известное каждому в отдельности. Непосредственно перед этим постиг приступ путаницы. Слишком много было туманного. Логические связи улетучились, остался ступор. Сделалось холодно, заныло в груди и покалывало в увлажненных ладонях. Смотрел на стол, безостаточно застланный листами, как авиатор, заблудившийся на монгольфьере над зимней тундрой. Восстановил, но с предостережением посчитался.

Начал ей читку пунктов и комментариев.

Очевидно, стоя так у стола, с курившейся сигаретой в руке, в банном халате, словно на минуту подошла в текучке дел и вот-вот отойдет, не умывшись и не причесавшись после первого завтрака, но зато проговорив больше часа по телефону с секретарем административного центра, кем-то из рабочей группы по региональной планификации и еще кем-то откуда-то, тогда как дело шло о вещах серьезных и сложных, она бы играла на нервах любого. Ко всему прочему ее соображения были, по сути дела, прекословиями, причудливыми, несвязными, окольными, как чертики из коробок, которым все же нельзя было отказать в проницательности, остроумии, дельности. Как бы то ни было, лад сбивался. «Ты вправду готова меня выслушать?» Она проникла в мысль, как не раз прежде: «Схожу за стулом». Вернулась со стулом, приставила, села ногу на ногу, затянулась сигаретой и взглядом дала понять, что вся внимание.

Продолжил с несколько поулегшимся раздражением. Была надежда, что ей ведомо больше. Оказалось, столько же. Ни по какому моменту она не могла внести ясности. Дойдя до того, на чем прервал ее приход, двинулся дальше, рассуждая вслух. Ее присутствие мешало голове работать, но не во всем равным образом. Ощутимо затруднилось выделение посылок из неохватного хаоса неизвестного, меж тем как умозаключалось так же, разве толику заторможенней. Получасом позже она повторила с бухты-барахты о звонке приятелю. Конца анализа не виделось, тем не менее эту стадию разумно было считать достаточно продвинутой и перейти к почерпанию информации.

12.00 изучение телевизионной программы на неделю

Она ушла в ванную. Поднял ее стул, отнес к ней в кабинет, вернулся, сел, задумался, быстро перешел в общую комнату, стянул со столика журнальчик, водворился за стол, взял ручку. Предположим, что многоканальное телевиденье заведено сегодня; что тогда есть по телевизору на неделе? После часового насилия над собой в сотне тысяч часов трансляционного времени выкорпелись один фильм и один культурный, в кавычках, репортаж.

О фильме заранее сказать нечего, кроме того, что без него можно прожить. Программу о великом живописце прошлого предвосхитить проще. Будут напирать на китчевые ужасы тех времен, точно сами живут в Золотой Век, посудачат о жизни и творчестве гения с той точки зрения, которая зарубилась у них на носу, осторожно выдвинут несколько гипотез о том, что только начинает зарубаться, с ученым видом закопаются в ничего не значащих мелочах, сделав в них, может статься, одно или два не относящихся к делу открытия, и заключат напыщенной, красивой и пустой фразой. Хорошо.

Случается, промелькнет факт, незнакомая картина или эскиз, построится параллелизм, обрисуется ремесло или дисциплина познания, но, главное, в потоках картинок и слов само собой что-то сложится в голове в пополнение прежней идеи, что уже бесценно, хотя может быть только мельчайшим обрывком собственного сновидения на сеансе коллективного гипноза. И если в продолжение недели удастся извлечь десять минут, в которые смотрение телевизора не являлось бы чистым умерщвлением времени, то и этого немало при таком образе жизни.

Так все как будто ничего, и вдруг такое чувство, что больше минуты не выдержишь. Твердишь про себя, как заводной, «Я жив», но даже у внутреннего голоса есть степени убедительности. Этот как внутренний голос внутреннего голоса. Глаголен или безглаголен, одно. Прекрасно мог бы помолчать с тем же успехом.

Всё — квартира, улица, небо, подруга жизни — становится следами каких-то давно забытых, избыточно реалистических, бессвязных, пустозначных впечатлений. Присутствие и отсутствие сливаются и превращаются в нечто среднее. И все совершается заведенным порядком, как нельзя лучше, работа, питание, сон. Что-то выпадает из умопостижения, потому что смысл жизни не философская тема, а следствие психического состояния.

Образ существования, как нечто жесткое, заключающее в себе живую мякоть, если нехорошо облегает формой, в ежедневных отправлениях, мало-помалу, как это бывает с одеждой, обувью и другим, натирает до того, что невозможно обычное движение, и прикосновение к больному месту и намерение пошевельнуться непереносимы.

Нарушаются сон и работоспособность, испытывается недомогание, следуют приступы взаимной неприязни, которые выливаются в такие разговоры, что потом не понять, как мог сказать ей такое, и не бывает более счастливого домашнего вечера, чем тогда, когда ее нет дома. Однообразие до умопомешательства.

Но разве десять минут в неделю что-нибудь изменят? Нет. Но это станет известно потом. Пока же самая мысль о возможной новизне — это как-никак новое впечатление. Уже стало как-то легче.

13.00 завтрак

Набрал приятеля, оставил сообщение, чтобы перезвонил. Спросил ее, будет ли она завтракать вместе, сказала, да. Собрал из приготовленного вчера винегрет, состряпанный впервые в жизни, морковный салат с грецкими орехами, куда она добавила изюма и кураги.

Говорили за едой о возобновимых энергетических ресурсах, о причине вымирания динозавров, о скупке иностранцами недвижимости и их замкнутом общинном бытии без знания языка, о нищете в Африке, где час от часу не легче, об одном старом фильме, часто вспоминаемом в связи с внесценарной содомией актрисы в заглавной роли, насчет чего общее мнение гласит, что женщину, несмотря на запоздалое предъявление претензий, можно понять, и общее мнение тоже понятно как то, в чем между моралью, трудовым кодексом, сексологическими популяризациями, тщеславием и чепухой стерты границы, о недавном деле о групповом изнасиловании в среде питомцев детского сада под общественным призрением.

Она дважды обмолвилась за завтраком, так же ни с того ни с сего, что носильный отключен, как во всякое время, и приятель не дозвонится. «Остерегаешься беспокойства?» — и, понизившись, чтобы поймать опущенный взгляд, с усмешкой заглянула в потемки чужой души.

Позавтракали.

14.00 продолжение систематического рассмотрения проблематики компьютерного оборудования и денежных затрат

Разбирался в том же за столом.

14.30 телефонный разговор с приятелем и его женой

Взял серебристую балабошку, включил, обождал срабатывания, ввел код персональной идентификации, вошел в меню номеров, нажал на номер «ящика сообщений», услышал голос. «Он позвонил», — крикнул ей через всю квартиру. «Ты бы, право, слушал меня почаще». Приятель передавал, что вечером они с женой летят за границу, и просил звонить до шести вечера. Посмотрел на будильник-градусник. В районе трех, но откладывать было незачем, да и невежливо. У него такая повадка, у давнего приятеля, сочинителя музыки: в конце каждого сообщения он четко и дважды проговаривает телефонные номера квартиры, сельского дома, носильника, студии звукозаписи, включая и тот, по которому ему звонили. Можно подумать, что это уже слишком, но подчас, вероятно, сослуживает ему и его контактам большую службу, и даже внушает подспудное уважение.

Звонок застал его в конце позднего завтрака. «Пьем кофе», — с дружественной откровенностью и ублаготворенно промурлыкал он о том, чем они там с женой занимаются. Его голос звучал с юмористической подоплекой, как девственное весеннее небо видится через только что вымытое окно, и произношение из-за пищи мило вязалось во рту. Он тепло отбросил предложение перезвонить в более удобное ему время. Справочная часть разговора заняла минуту. «Не представляю», «Ни малейшей идеи», «Гм. Отличный вопрос», — отбривал он роскошным баритоном, доблестно бережа чужое и свое время в образованном перефразировании одного и того же, и после очередного «Самому знать хотелось бы» или «Вот чего не знаю, того не знаю» даже всхохотнул от такой целесообразной консультации и приятно законфузился. Пришла на мысль колкость, которую отвел в сторону и похерил. Что-то в вопросах заинтриговало его самого. «Просветишься — расскажешь?» — забросил он удочку, впрочем, без большой надежды, видимо, для подбивания бабок. Разочарованно буркнул ему что-то утвердительное.

Это был не телевизор, а монитор. Полагалось бы предвидеть, потому что дома у них телевизора от веку не водилось. Не принципиально, а как-то так. Поэтому, стоило приятелю очутиться перед телевизором на работе, в магазине, в гостях, на него находил столбняк, и он был не в силах шевельнуть пальцем на дистанционном управлении. Чем бездарней, тем властительней разворачивалась судьба мира. Дух уносился в трансляционный эфир, и тело коснело в остаточной самостоятельности. По его полнощекому и румяному лицу пробегали эмоции вслед за показываемым в разных жанрах, и больше всего в потасовочных сценах из самых непритязательных боевиков, накладываясь на мимику его собственного отношения к этому и почти целиком ее покрывая.

За границей ставится его опера-балет «Слепоглухонемые», по житию одного святого. Творение затрагивает вечную тему. Добро и Зло сошлись на кулачки, как по старому пьяному делу без конца и без начала. В пышном риторическом острословии они бьются по старинке, разя и покачливо, спокойно пережидая удары противника каждый в свою очередь. Музыка гармонически и фразеологически восходит к античной, строго поверена вероятностным принципом, обильна прекрасными формальными структурами, пересекающимися и влагающимися друг в друга, о чем подробнее говорить с неспециалистами бессмысленно. Сюжетные положения и психология вполне осовременены, вплоть до последних новостей, вокруг которых масс-медия наделала много шума. Он их внес в загодя оставленные пропуски в последний момент. В духе смелых попыток иных современников старшего поколения достигается высшая самостоятельность всех сторон представления — вокальной, музыкальной, танцевальной, действенной, костюмерной и так далее, из которых каждая существует как собственное пространство, в свободном и интуитивном сочетании между собой, полиэстетизм и контраперформанс на смену старых полифонии и контрапункта.

Период представлений совпадает с началом летнего сезона и концом весенних распродаж, что складывается не в пользу оперы-балета. Также поднимается первая волна предвыборной кампании, и политическая конъюнктура не благоприятствует интеллектуальным постановкам. Дожди поправили бы дело, а лучше всего значительное и долговременное похолодание. Концерт его приятеля, работающего с картонными звуками, давался в один вечер с манифестацией актеров непостоянной занятости, из-за чего погорел, не считая опубликования нескольких хвалебных отзывов в ведущих органах и разделах, написанных его хорошими знакомыми до премьеры.

Большое искусство загнано в гетто. Оттуда оно никогда не выходило без ортодоксального костюма, приличествовавшего в ту или иную эпоху. Но сейчас не об этом. Зал ничего. Труппа толковая. Особенно одна девка хороша, св. Ия, глотка луженая, тембр с шелковистыми переливами, танцует классно, и попа у нас, как на картинке. «Кто о чем, а вшивый о бане». — «Нет, правда». — «Ну, будет». — «Ты бы видела». — «Будет, будет». Последнее слово, конечно, за ней. И тенор сильный. С дирижером и хореографом тоже, если объективно, повезло. Вот только постановщик упрямо гнет свое. Господинчик с заскоками. Когда был молод, от классического ни на шаг, а под старость погряз в самом разнузданном экспериментаторстве. Ну куда, скажи, дактилоэлектронный пропускник в раннехристианский монастырь, неужто ему видеонадзора в кельях мало? Ведь условность. Дал штрих, и хватит. А это что? Осел, честное слово. Или, например, судилище в финале. Сколько мы с либреттистом на него сил положили. Зачем же его ставить как затасканное дефиле мод? С идеей правосудия, допустим, еще можно согласиться. Но это же фокусничанье и видено-перевидено. Он мне вещь запорет, попомни мое слово. На него управы нет, и не подкопаешься, потому что в верхах свояки. Предвидятся сложности в монтаже декораций, потому что здание находится под защитой Управления исторической архитектуры, и нельзя вбивать костыли в стены и купол.

Отчего овладевает усталость от выслушивания такого? Спустя какое-то время нужно, как киту, выскочить на воздух и отфыркнуться во все дыхальце. Был с ним немногословен. Ну что же. Ну хорошо. Угу. Благо, он не славолюбив. Сочинение музыки для него ремесло, как всякое другое. На жизнь им с женой достает, и трын-трава. У него подкладка простого деятеля и подконтрольный излишек воображения. По-человечески он надежен. Чтобы рассориться с таким, надо очень постараться. Однако дурман от его дара окутывает не меньший. В остальном его можно любить, радоваться встречам временами, думать о нем, изредка видеть его во сне. Хотя сновидения вещь такая.

«Но не буду больше отнимать твоего времени. Привет обворожительнейшей половине». — «Слышишь, обворожительнейшая половина? Тебе большой привет. И вам от нее еще больший. Она рядом. Поговоришь с ней?». — «А как же». «Она рядом» — связка за ненахождением лучшей. Кто бы это ее голосом в отдалении подавал реплики, на которые он отзывался? Она еще более давнишняя приятельница, чем он. Дружили с ней до того, как они познакомились. В этом черты приятеля: тайное очарование собственной физиологией, доблестно-обезличенная благорасположенность, отношение к оболочке как к сердцевине, скромность, заботливость о жене, в которой он почувствовал охоту почесать язык, и нечуткость к нюансам.

Потрепались немного с ней. Пресс-конференция на другое утро по прилете. Вечером коктейль. Муженек закруживается в пересудах и бросает ее на поживу старым волокитам. «Старое, говорят, испытанное временем», — юмор в телефоническом отдалении. «Ну что ты такое несешь», — приглушенно, мирволя, в сторону. Недоразумение в банке сегодня утром. Теплые вещи в дорогу. Неделю капает из крана на кухне. Классическая пытка. Для красного словца. Кабинет медалей в Национальном историческом музее того города, в который они отбывают: собрание свыше ста тысяч экспонатов; нумизматика, монетные штампы, чеканка и прочее. Другие музеи. Перворазрядные картины второразрядных художников и наоборот. Пожелал и ей счастливого пути, изъявив надежду на встречу в будущем месяце, в крайнем случае, через три месяца, на юбилее общей знакомой, а если нет, то летом, летом-то всенепременно. Оба сердечно и мнительно фальшивили.

Она, подошедшая к концу разговора, знаками попросила дать ей поговорить с ней. Передал ей трубку. Она с ней заговорила.

За тем же последним обедом она приметила также ковер на полу, который точь-в-точь подобрался к ее предчувствиям того, что должно лежать в передней. Обе женщины выказывали обширные познания в гобеленах, коврах, циновках, драпировках и прочем. Стиль вызвал разноречия. Цвет и узорчатость отсылали к одной историко-географической традиции, фактура к другой. Жена приятеля, обладательница изысканного вкуса, проникновенной эрудиции и очень здравомысленная, была слаба в технической стороне, легко путалась в смежных понятиях и впадала в сумятицу, и судила о чем-либо в большой зависимости от авторитета. Обеих выделяла крепкая хватка; у той, что говорила на другом конце провода, это шло от честолюбия при экспансивном темпераменте; у этой от самоуважения, основывающегося на точности. Пять, десять, пятнадцать минут спорщицы не унимались, не замечая, что одна из верной предпосылки неверным путем получала верный вывод, другая оспаривала ее вывод на основании неправильности его получения. По всей видимости, та была ближе к истине. Способ выделки как-то первичней некоторых внешних аспектов изделия. Здесь, наверное, сказались ковроткаческие влияния между восточными провинциями. Слушал, лежа на диване. «Все, заканчивай, наговорились, она по-своему права», — подавал знаки. Закивала в сторону дивана, обе сказали друг другу, что целуют друг друга, на чем телефоническая связь кончилась.

Какое-то время собирался с мыслями, досматривал телевизионную программу, и еще всякие мелочи на полчаса. Для дальнейшего продвижения следовало пообстоятельнее вникнуть в коммерческое предложение об абонементе, сочетающем многоканальное телевиденье, интернет и телефон, а именно: что сколько стоит.

15.30 поездка в телефонное агентство

Сказал ей, что иду в контору телефонной компании за рекламно-информационной брошюрой. «Если позвонят сказать, что компьютер готов и можно за ним приехать, дождись моего возвращения». — «А если скажут, срочно?» — «Дождись. Я не задержусь, через полчаса буду». — «Не знаю, не знаю. Там видно будет», — оторвалась от экрана и оглядела хитровато, похихикивая тихохонько.

Оставил без последствий, вышел, пошел, дошел, сел, завел, поехал. Двигался улицей, параллельной той, на которой контора, и не знал, где вывернуть. После третьего перекрестка начал искать место для стоянки. Очень кстати показался паркинг. Свободных стоянок, как в сказке, сколько хочешь. Например, были три подряд, удобные тем, что в первом ряду и близко от въезда.

Вокруг все занято, а прямо напротив этих трех мест, на крыльце и ступенях какого-то одноэтажного здания, расположилась кучка материально нуждающихся молодых людей. Они стояли, сидели, лежали, проминались, занятые сном, едой, питьем, курением, беседой, слушаньем радио или плейера, разбором личных вещей в рюкзаках, сумках и свертках, большей частью с пищевыми продуктами. Камень крыльца и окружающий асфальт усеивал всякий мусор и, особенно густо, окурки. Кстати говоря, паркинг лежал на отшибе и глядел пустынно. Мелькнула мысль, не поступить ли как все и не запарковаться ли от них подальше, но не стал, как подумалось, попусту осторожничать.

Один из них, который стоял, налегая подмышками и руками на костыли, несколько в стороне от других, на проезде, немедленно подался навстречу, как только машина притормозила. Он будто еле заметно кивнул и ухмылялся с благодушным озорством, словно заждался чего-то и наконец заслуженно получил, и приближался так уверенно и значительно, что, казалось, сейчас подаст команду рукой, как агент дорожной полиции, стать и ждать. Пока машина разворачивалась и заезжала, он подошел к водительской дверце. Запирая ключом, услышал за спиной «Эй, господин хороший, парочкой или троечкой евро не выручишь?» Не обнаруживая того, что слышал его, пошел с паркинга, но через несколько шагов посовестился, тем более, что бесприютный будто в надежде на что-то неотвязно поспешал сзади и чуть сбоку, весьма занятый своим способом передвижения, раз за разом пронося прямую ногу вместе с поджатой в раствор костылей. Обернулся и ответил ему, что принято, когда не дают, впрочем, едва не сквозь зубы.

Фрукт. Ставит перед дилеммой. Человек как таковой свободно обращается к человеку как таковому. У входа в метро подпись петиций, на перекрестке денежный сбор кому-нибудь во вспомоществование, далее по тротуару опрос общественного мнения, подле благотворительная торговля изделиями детей-инвалидов или заключенных в тюрьмах, здесь же раздача рекламных листков, неизвестные приступаются с разговорами о вере или тычутся с книжкой собственных стихов. Быть добрым приятно, призывать на добрые дела тем более, и еще возвышает над толпой, по крайности, в собственных глазах. Добрые дела у них сведены постатейно, как гимнастические упражнения. Самим думать необязательно.

Первопричиной живого движения является судорога. Больше город, больше судорог, арифметика. Не каждый, у кого спрашивают дорогу на многолюдной улице, в состоянии остановиться. Драма. Кто выходит из дома от хорошей жизни? Мы идем друг сквозь друга, ничего хорошего друг о друге не думая. Мы сами себе бедственное положение. У нас и без пешеходного передвижения хлопот полный рот. Оставьте нас в покое. Имейте уважение к нашим судорогам. Стойте в стороне с шапками, анкетами, листовками, копилками и ждите, пока к вам подойдут. Потрудитесь о доброволии в благодеянии. Уйдите с дороги. Поймите же наконец, что нравственность больше в неделанье зла, чем в деланье добра.

Во всяком населенном пункте, и чем он крупнее, тем строже, долженствует выделить пространственные коммуникации, в которых неприкосновенность личности оберегалась бы законом. Сделать это можно столбиками, вазонами, лентами, дисками, износостойкой краской, ограждениями, особым мощением. Есть здесь в чем превзойти себя благомыслым дизайнерам. Но высшей ступенью было бы идти от противного: выгородить места для общественных мероприятий, где вполне осуществлялась бы гражданственность всех и каждого, от просителей милостыни до пророков. Вовне — табу. Штраф и прочее. В конституцию. Отделение общественного от живого.

Морда ражая, забулдыжная, противная. Взгляд зоркий, нахальный, тревожный, бегающий. Обхождение с давальцем развязное, неподобающее. Фигура крепко сбитая. Ход приемистый, наддатливый, оборотистый, хоть и на костылях. Голосок парнокопытный. Мои бы глаза на него не глядели, а он все туда же, по обычаю добрых деяний, непреложно свидетельствует попрошайничеством об общественной принадлежности. Он живет, возможно, правильно и по-другому не может. В нагловатости его человеческое достоинство, в нахрапистости жизненные силы, в похабной веселости развлечение. Конечно, я бы подал, обратись он просто и от себя, а не от неформальной лиги странствующих алкоголиков и наркоманов. Но не три евро. Три евро. Совсем наш удалец рехнулся. Тут из-за меньшего кумекаешь и зажимаешься с двойным для себя ущербом. Двадцать центов туда-сюда. По настроению. Лучше пять. Развращены до предела.

Чудненько поговорили, как парламентеры. Пусть ему другого не надо, но мне надо. Если бы я был принципиальней и бесшабашней, сказал бы ему: «Вот ты просишь тебя выручить. Но сколько тебе нужно денег? Я имею в виду, чтобы тебе с этим начисто завязать. Я же скажу, зарабатываю ли я столько в год». Так было бы честно, но как-то мелочно из-за придирки к слову. «Как раз сам думал у тебя пяток-другой евро стрельнуть», — ближе к объективному положению вещей, но неестественно. Возможно, он бы и дал. Человечнее всего было ответить: «Знаешь, приятель, катился бы ты к такой-то матери».

Идя дальше и отворачиваясь от молодчика на ходильных приспособлениях, который вполне дружелюбно и с шутовской подковыркой проблеял, все так же в спину: «Спасибочки и на том. Доброго, сударь, дня», — и стал проворно и широко забирать обратно к своим, впереброску и вперескочку, поскольку, очевидно, не мог иначе, задержал взгляд и лучше рассмотрел женщину, замеченную еще прежде на ступенях крыльца среди забубенно бедствующей братии.

Она не скрадывалась среди их фигур и еще больше обращала на себя внимание, как красавец-почтарь, белее снега, на равных снует меж копошащимися над объедками сизарями. Она сидела с подобранными к подбородку коленями, высокорослая, широкобедрая, длинношеяя, в серо-голубом плотном платье по щиколотки, с наброшенной на плечи шалью, часто и глубоко затягиваясь сигаретой. Среди тонко навивавшихся внаброс, обильных, лучистых волос на ее психически изнуренном лице, с темными кругами вокруг глаз, красивом, благородном, открытом, по-детски смягченном и незавершенном, в различных пропорциях смешивались, преобладали и сменялись выражения отрешенности, жалкости, ожесточения, высокомерия. Она покосилась с высоты крыльца голубым глазом, провожая взглядом, словно винила в своем несчастье, впрочем, на миг и кротко, оскорбленно отвернулась и, задрав подбородок, зло выпустила клуб дыма.

Про себя усмехнулся: примостилась в самой куче и даже в сторону не отойдет, так ничего бы из себя не изображала, фифа. Плохо воспитанные тела и души.

Только сейчас припомнилось, что это одно благотворительное заведение. Однажды сюда подвозили скарб после сортировки вещей в подвальной клети. Не обошлось без сантиментов. Она была в замешательстве из-за коня-качалки. Дети в их семье, по меньшей мере, двух поколений объезжали на нем страны детства. Некогда яркая, веселая, простая краска пожухла и облупилась, но добрая деревянная работа ничуть не расшаталась и была еще хоть куда: становись шпингалетом, садись и мчи. Ей нелегко было расстаться с игрушкой. «Ну, ничего, может быть, порадует бедных детишек», — вздохнув, примирилась она с утратой. «Вот именно. Порадует. Как бы они в тебя им не запустили. Им пластика нужно, как у всех, а это старье только подчеркнет их изгойское положение». — «Пожалуй, так. Что же делать?» — «Свезти, куда собрались. Его продадут собирателю древностей с хорошим вкусом, для перепродажи на обмеблировку фатоватого лофта или на пуэрикультурную витрину, а на деньги купят бедным детишкам чего-нибудь пластического». Так и сделали. В тот день дверь была заперта. В заведении работают по полдня, два или три дня в неделю. Оставили картонки перед этим самым высоким крыльцом.

По чистому везению агентство подвернулось в двух шагах за углом. В комнате, с торговой стойкой в углу, толклись, дожидаясь очереди, человек пятнадцать посетителей. За компьютерами на высоких конторках, художественно расставленных здесь и там, три консультанта, водрузившись на винтовые стулья и топыря колени, копошливо, как будто умышленно тормозили продвижение очереди, занимались с клиентами. Они сосредоточенно глядели в глаза собеседников и мимо, если собеседники двигались. По стенам размещалась выставка новейших мобильных телефонов; каждый аппарат стоял на отдельной полочке и был стальным тросиком прицеплен к стене от воровства. В углу под потолком на широкоформатном плазменном экране, искажавшем вертикальный овал в горизонтальный, беззвучно показывались ралли среди барханов.

Подошел к стенду с брошюрами. Нужной не было. Осмотрелся и увидел высокую открытую тумбочку, с полками внутри, на которых лежали стопки чего-то. Подошел, сел на корточки и принялся рассматривать, поеживаясь от ожидаемого: «Эй, будьте любезны! Скажите, чего вам надо, и мы вам ответим, но сами, пожалуйста, не распоряжайтесь. Вы заняли очередь?» Но никто ничего не сказал, и вскоре в стопках узнались тонкие корешки в цветную полоску, опознавательный знак телекомпании в океане рекламы. Потянулся за одной книжечкой. Кульминация в ожидании выговора. Это действительно была брошюра, которой недоставало на стенде самообслуживания.

Вышел из конторы, читая на ходу. В машине положил подле в открытом виде. Посматривал на светофорах. Вернулся домой минута в минуту, как обещал.

16.00 изучение справочной брошюры

За столом углубился в брошюру. Иконотека на все жанры. Высотная стекляшка в идиллическом сельском ландшафте, с четкими барашками спереди и нечетким поездом сзади. Генеральный директор, местами чрезмерно туалетированный, с улыбкой, как трещина на сантехнической емкости, перед обращением к телезрителю. Крупным планом сосредоточенное лицо футболиста, как сквозь лупу; неприглядные, скучные, утомительные подробности лицевой стороны, воспринимающейся как изнаночная, чем являет обобществленную ценность, если не эстетическую, то этическую. Модная молодежь обоих полов в упор жарит друг в дружку из пистолетов; почтенная работа по постановке поз. Тибетец; выветренная скала лица; вполне, вполне. Танцорка на пуантах; она же в воздухе, руки-ноги враскидку; красиво. Барсучиха с барсучатами в подвальной малогабаритке; пустые, ошарашенные, огнистые рефлекторы глаз; во-первых, занимательно, во-вторых, трогательно. Пришельцы один другого инопланетарней; здесь и сейчас творится большая бестолочь, а еще они привалили, сидели бы дома; с выдумкой кое в чем. И так до радужных кругов в глазах.

Другая серия: мир по сю сторону. Манекены так купаются во всевозможном счастье, и расставлены, как в икебане, по трем-четырем признакам, в таких уютных и дизайновых интерьерах с видами на такие уютные и дизайновые экстерьеры, что возникает вопрос, зачем им телевизор. И пусть они только и знают, что корчить рожи, брызгаться водой изо рта, стоять на голове и все такое прочее и более ничем не в состоянии передать верх своего счастья, и пусть в их покоях не прожить и часа, не смутив чистоты дизайна, и все же зачем, зачем им телевизор?

Тексту отводилось куда меньше места. Напрасно. Он был пригож. Шрифты большие и малые, жирные и тонкие, внахлест и вразрядку, прямые, вязью, угловатые, иероглифами, клинописные, тайнописные, всякие, просто чудо. И столько воздуха, столько изысканных совмещений, столько художественного вкуса в мизанпаже. А цифровые колера? Школа благородных камней, цветов, коралловых рыб и атмосферных явлений. Переливчатые, мушчатые, пуантилические, всякие. Больше чем всякие.

Как выпорожнили вам на голову ящик с картинками, пигментами и шрифтами, расположившимися, благодаря умелым рукам, с некоторым умыслом. Просматривал, как в чаду. Отлистывал страницу за страницей, ища, и добрался до последней. Начал сначала, и опять же двадцать пять же, ничего не нашел. На третий раз, беря острием механического карандаша, 0,9 мм, М, под подозрение каждую строчку, напал, на стр. 27 из тридцати девяти, на криптограмму и ухлопал кучу времени на дешифровку. Не сподобившись заложить страницу или загнуть угол, не раз терял ее и долистывался до задней обложки с рекламой водки. Чувствовал себя круглым дураком, что смягчалось комизмом положения. Внимание напитывалось определенной квинтэссенцией эпохи: голова пухла, тяжелела, шла кругом, хотелось сразу всего, легче было поддаться, чем буквоедствовать. Цель почти достигалась. Если взглянуть непредвзято, то это трогательно и мило, как проблески разума в поведении идиота, но ведь берут измором живого, теплого, где-то даже надорванного и неподготовленного.

И торгуют каналами не по отдельности, а совокупностями, как если бы книги продавались в длину, одежда объемами, еда площадями и так далее. Изволите рыбы? Вот вам калкана, тюрбо, пикши, барабульки и прочего на квадратный метр; если угодно, возьмите конгра мельче и лаврака крупнее, вместо мольвы скорпены, за те же деньги, никто вас не неволит. Чтобы проконсультироваться у диетолога, оплатите также ортопеда, глазника, протезиста, проктолога, всего на десять часов, по вашему благоусмотрению. Автомобиль? Вместе с фруктовыми саженцами, картиной неизвестного голландского мастера, гейм-боем и сиамским котенком, стерилизованным, татуированным, вакцинированным, ходящим на горшок и чисто выговаривающим «мяу». На Канарские острова на недельку? А по тому же случаю от рака застраховаться? А тем же манером абонемент в оперу? А также ружье для подводной охоты? И обсидиановую парюру?

Что касалось самой сделки, а именно доступа к обслуживанию и договорных условий, приводилось на нарочито сложном специальном жаргоне бледными крошечными буквицами в самых укромных уголках страниц. В остальном выкристаллизовывалось: информация была, по сути, рекламой, реклама выдавалась за информацию, языком, сбивающимся на лозунги.

Велась какая-то игра в какую-то игру. Выигрышем, видимо, было участие, как поневоле играет со всеми вместе утомленный и желающий выпить кофе водитель на станции автообслуживания перед раздаточным автоматом с весело мигающими окошечками меню: «с молоком, но без сахара», «порошковый», «из натуральных зерен», «с цикорием», «с шоколадом», «с шоколадной пеной», «с итальянским шоколадом», «в удвоенном количестве», «в удвоенной концентрации», «в утроенном количестве», «со снятым молоком», «с молоком полуснятым», «с белым сахаром», «с коричневым», «со сливками», «с полуснятыми сливками», «по-арабски», «по-турецки», «по-американски», «по-итальянски» для подведения к комбинациям на пол-евро дороже в обозначение одинаково низкосортного напитка.

Настоящее от прошлого отличается лишь одним. Непосредственностью. Но это скорее недостаток. Он поправляется кратковременностью.

Криптограмма была сводной таблицей цен. Под каждым значком подразумевался телевизионный канал. Таблица имела трапециевидную форму. Выше мало за малые деньги, ниже больше за большие. Каждый верхний ряд сносился в нижний и пополнялся. Некоторые ряды разбивались на разряды и мельче. Против каждого ряда стояла цена. На некоторые разряды, подразряды и каналы указывались собственные цены; их сумма с ценой за ряд не сходилась.

Самый верхний ряд, названный «Начальная фигура», объединял в себе «Т-прим», «Т-бис», «Т-терция», «Т-фиг», «Т-фан» и другие национальные каналы по соседству со странными «Форшмак», «БГВ», «Бип-бип», «Грациозные болванки», «Гамаюн», должно быть, больше по рекламе.

Ступенью ниже шло «Ежедневное расписание», куда в полном составе входила «Начальная фигура», пополненная разрядами «коммерция», «мультипликация», «песнь», «быт», «научпоп», «ретро» и еще кое-чем, с такими каналами в них, как «Пупс», раннее художественное воспитание, «Емелина неделя», книжное обозрение, «Финт ушами», хитроумные практические приемы, «Рокировка на месте», трибуна политической оппозиции, и всевозможные «Биотрон», «Доктор Чпок», «Горпель», «Моченая хохма», «Едва е-4» и тому подобные наименования-шифры.

Под этим «Бельведер», с присовокуплением, главным образом, «Кинорамы» из семи каналов. Еще ниже «Вселенная у ног» с довольно серьезно и основательно поставленными каналами энциклопедического толка, «Бричка. Кичка. Гичка», традиционные промыслы и мастерства, народные умельческие артели и всякая такая кустарщина, «Верховья, низовья», всё о реках, «Табу и тотем», этнография современных племенных народностей. И пониже всех раскинулся всеобъемлющий и стяжательный «Денно-нощный Эдем», расширенный, помимо немного прочего, разрядом «Непрерывные колебания» из каналов «Амур и Психея», «Понеслась», «От и до» и прочими в том же роде.

Возникали вопросы. Можно ли, ограничившись, скажем, «Начальной фигурой» (11,99€), прикупить «Концертный зал» (6,64€) из «Музыкального фестиваля» (18,31€), в котором много всякой дряни, самого из «Вселенной у ног» (54,44€)? Или, встав на «Бельведер», сдать обратно спорт, песнопение, почти все кино и много всего впридачу и не бросать денег на ветер? Что же до «Непрерывных колебаний», так довольно иметь одно «Орало», которое обнимает большую часть жанров, не пускается на головизной выхолощенные крайности и не злоупотребляет временем телезрителя, и платить за все удовольствие вполовину меньше денег.

16.30 телефонные звонки в компанию

Набрал приведенный номер. «У вас абонемент на телефон обывательский или профессиональный?» — раздраженно прервал вступительное слово женский голос. «Одну минутку, сейчас вам скажу»? — повернулся к двери и закричал, чтобы ей за компьютером в другой комнате было слышно: «У нас абонемент на телефон обывательский или профессиональный?». Обреченно чувствовал, что шансы на благоволение трубки падают еще ниже. «Эээ», — очевидно, вопрос застиг ее за чем-то кропотливым. «Профессиональный?» — она ответила с сомнением в голосе. «Профессиональный», — передал в трубку, что было лишним, так как в ней, наверное, расслышали. «Туда и звоните», — и трубка, выпалив номер и выслушав оторопелое «Спасибо вам большое», незамедлительно отключилась. Повторял про себя и дописывал цифры в неуверенности, что правильно расслышал и запомнил.

Ответил учтивый, раздумчивый, тягучий голос. Осекся, здороваясь: может быть, это не молодой мужчина, а немолодая женщина? Незадача как прошлого дня.

Перво-наперво попросил растолковать тот абонемент, по которому пользовались интернетом более года, не отдавая себе отчета в том, ограничен он или нет; склонялись к неограниченности, но за какой-то месяц, когда прибегали к интернету как будто больше, в счете как будто фигурировала доплата; развернули листки контракта, чтобы установить раз навсегда, и решительно завязли в соотношениях между мерами информации. Молодой человек, к чему шло, выговорил с печальной растяжкой, как неутешительную житейскую мудрость: «АЦАА — это всегда безгранично», — чересчур упрощенно и потому темно, но не стал транжирить дорогие телефонные минуты на дотошничанье. АЦАА в новом абонементе, с его слов, многократно повысит скороточность. Загрузка убыстрится, взял себе на карандаш.

Перешел к той самой новинке, которая сдавалась к новому абонементу, под названием «Информагия». Устройство выглядело плоским ящичком, как коробка шоколадных конфет или альбом иллюстраций по искусству, ставилось вертикально или горизонтально, и его поверхность представляла собой экран, который программировался под статичное или динамичное изображение в своего рода декоративное средство: теплящийся камелек, бабочки в орхидеях, телестудия с кинозвездами, выполненная из грудки экскрементов, множество заложенных идей сущей уморы на любой вкус, и так далее. Чего оно только не делало по дому, в случае специфических надобностей, не перечесть. Но прежде всего оно, как задобренный свежениной Посейдон, ненарушимо покровительствовало, по поэтическому словоупотреблению, в хождении по морям интернета четырем компьютерам сразу; для двух компьютеров в упаковке имелся весь необходимый такелаж, и еще для двух можно было прикупить найты и ванты, если правильно его уразумел, что, попросив чуточку обождать, записал себе под знаком вопроса.

В том случае, если чья-то телефонная линия совмещает двойное применение, обывательское и профессиональное, что мы констатируем в данном случае, уведомил служащий, тип контракта предоставляется на усмотрение подписчика. И поскольку выбор еще не сделан, он, по просьбе, любезно оглашал обе шкалы цен, убаюкивая тихой, учтивой, мягкой, как колыбельная сказка, диктовкой: столько-то сотен килобайтов стоят в одном абонементе столько-то евро, они же в другом абонементе стоят столько-то; столько-то мегабайтов в одном абонементе, и трубка смолкла, как перерезали провод.

«Алё» спешное, невыразительное, автоматическое. Оно же с робким призывом откликнуться. Оно же в заунывном распеве от скуки. Потряс, осмотрел, приложил к уху, вжал сильнее. «Алё» отрывисто и твердо. Стал раздумывать, повесить трубку или погодить пару минут: видимо, таймер на станции для пресечения словоблудия. В раздумьях об этом протекла пара минут. Задумался о другом, держа трубку у уха. И ожило бесконечное пространство, потрескивая, громыхая, шипя, и деловито и невнятно зажурчали нездешние телефонисты, и где-то во внутреннем ухе, так что чуть не вздрогнул от неожиданности, заклубился тот же высокий голос, благовоспитанно, постепенно и капельку грустно вымолвя неизвестно кому, как слепой, «Виноват». Молодой человек как-то заметно расслабился за истекшее время, потерял безукоризненную деловую выучку, сделался ленивее, своевольнее, доверчивее и шаловливее. «Виноват. Что-то тут у меня отключилось, а что делать, не знаю. Что-то, наверно, замкнулось. Я на этой работе новенький. Очень перед вами виноват», — жалобно и насмешливо врал не краснея, предположительно. «Что вы, не беспокойтесь», — заторопился с увереньями, более расчетливо, чем сочувственно. «Ну вот», — он перевел дыхание. «Мы говорили с вами», — и он застенчиво замолчал без видов на продолжение. Справился по записям и подсказал ему: «О мегабайтах».

«Так вот, значит, скорость в три мегабайта имеет цену» — и так далее. Тарифы всякий раз возрастали на постоянную величину, с точностью до центов, девятнадцати в одном и сорока девяти в другом абонементе, тогда как разница между абонементами выравнивалась. «Обратили ли вы внимание на то, что начиная с одиннадцати мегабайтов профессиональный перестает быть выгодным по сравнению с обывательским?» — «Да, конечно. А с двадцати четырех обывательский гораздо дешевле за то же самое». — «Именно так. Вы абсолютно правы. Продолжаю. Скорость в тридцать три мегабайта…» — «Имеет цену пятьдесят шесть евро и девятнадцать центов». Сперва опережал его, затем продолжил один. Молодой человек, ни в чем не отступая от постепенно вернувшейся деловой ровности, удостоверял правильность сказанного.

Относительно интернета было выяснено. Осведомиться о телефонических услугах в этом тройственном абонементе можно было в другой раз. «Теперь мне бы хотелось спросить вас, почему некоторые телевизионные каналы…» — «На это я вам, к сожалению, не могу ответить. Телевиденье не в нашем веденье. Вам надо позвонить в службу обывательских абонементов». Сдержанно и тепло попрощались.

Набравшись духу, позвонил по тому номеру, где стерва. Попал, конечно же, к немалому облегчению, на другую. В этой службе говорили одинаковыми голосами, вроде зверей одного вида из одного биотопа, но у второй голос изливался свободней и шире и был светлей и легче. Поначалу она не поняла. Перезадал тот же вопрос в более развернутой форме. Она помолчала и сказала: «И-раз». Прислушался. Она тихо произносила короткие фразы, между которыми тянулись паузы: «Ну что?», «Так, что ли?», «А сейчас сюда», «Ну же, друже». Поговорив со своим компьютером, она проинформировала, что отдельной продаже подлежат только каналы с ближайшей нижней ступени; об уступке чего-либо взад и возврате за это денег не могло быть и речи.

По условиям поощрительного сбыта, объяснила она текст мелкими буквами, абонирующийся освобождается от платы за два будущих, как бы пробных, месяца; по их истечении он имеет право контракт расторгнуть; предварительно он вносит залог за дешифратор и плату за открытие линии; в случае продления им контракта эти деньги возмещаются, иначе удерживаются; касается всего, кроме «Денно-нощного Эдема», на который поощрительное предложение не распространяется. Поблагодарил темноголосую, простился и повесил трубку, то есть нажал на «выкл».

Прикинул на бумаге. По текущей цене два месяца за «Вселенную у ног» стоили на тридцать процентов дороже, чем взнос за линию. Словом, можно ее поиметь безданно-беспошлинно, по кумовскому тарифу.

В приятном, но чересчур сильном перевозбуждении, всеми силами сдерживаемом, вошел к ней и подсел рядом. Изложил суть. Высказал мнение, что абонироваться стоит. Преимущества в интернете самоочевидны. С телевиденьем через два месяца можно будет преспокойно раскланяться, а до того перегнать фильмов и прочего на месяцы вперед, из расчета, прикидочно, одного просмотра в неделю. Вызвался оплатить линию из собственного кармана, в поощрение домашнего очага. «Информагия» заместит стошестидесятиевровый маршрутизатор. Все будет стоить немногим дороже того, что платится на сегодня. И это без выгод в телефонии, о чем особая речь.

Она встретила отчет благосклонно-скептическим взглядом, не возражая и не соглашаясь. Во избежание со своей стороны назойливости, по изложении поднялся с табурета, вышел, воротился к столу, сел, взялся сызнова все обмозговывать.

До слуха донесся ее телефонный разговор со специализированным магазином. Она пришла сказать, что компьютер готов. «Поедем сейчас или повременим до завтра?» — «Нет, конечно, сейчас», — поспешил отозваться и стал собираться. Переоделся, переобулся, в два приема причесался перед зеркалом, взял бумажник, блокнот, ручку, ключи, пачку бумажных носовых платков, початую. Она тоже готовилась. Что-то в ней настораживало. Она порозовела и все время улыбалась. Пересчитал время на дорогу. Спросил у нее, когда закрывается магазин. В шесть. Не в семь, как большинство и как можно было думать. До закрытия тридцать пять минут. На дорогу около получаса. Ах, вот оно что: она готовилась к автогонке. Сомнения в том, что успевали, почти не было, но стоило предусмотреть время на кое-какие выведывания у г. Лучевика. «Тогда ладно. Завтра поедем». — «Да, так лучше, я думаю».

17.30 опыты с компактными дисками и поиски в интернете

Опять подсел к ней за стол. Разговор вращался вокруг нового ноутбука.

Подогрел чай в микроволновой печи, взял с буфета шоколадное яйцо на блюдце.

Она рассказала о том, что узнала по интернету, пока был занят звонками. Прокат производится так: переводятся деньги, твердый диск заряжается материалом, на просмотр отпускается какое-то время, за чем запись куда-то запропащивается. Сплошные загадки. Шоколад черный, высшего сорта. Яйцо последнее из кладки ее матери к Пасхе. Оболочка тонка, как скорлупа действительного. Начинки нет. Язык ворочался, как в выеденном яйце. Почему оно исчезает, можно ли прежде снять с него копию, как свести на компьютере какой-нибудь д.в.д., она по безопытности не знала.

Поставили опыт, едва сыскав один д.в.д., переданный для дочурки знакомых и ждавший оказии, «Бегемотик на Марсе». Она вдвинула нежное матовое зеркальце в паз процессора. Поехало. Вещь донесла, что до завершения операции остается приблизительно девяносто две минуты и двадцать три секунды. Один черный романист так же описывал возраст своих вурдалаков: «Лет ему было этак девятнадцать», или «Была она лет где-то восьмидесяти восьми». Времени предостаточно. Закурили. Не выкурили и полсигареты, как прочли, что через двадцать минут и шестнадцать секунд дело сделается. Через минуту было готово. Изображение осыпалось прямоугольными фрагментиками, как бронестекло бьется в тонкий стеклярус. «Ты что-то не так сделала». — «Я все сделала так. В нем защищены права». — «Может, есть способ?» — «Не знаю», — она посуровела, точно сама мысль о чем-то противозаконном ей претила. Отметил про себя, что вопрос надо вписать в листы. До закона дойдет в свое время.

Тогда стали смотреть, какие видео сдаются по интернету. Завели поисковый двигатель. Получили с полдюжины местностей. Иные состояли при почтенных культурных, или так называемых, учреждениях. Прошлись по картотекам. Та же разбивка, что всюду. В отделах по чуть-чуть наименований. Любая прокатная лавка на углу имеет в сто раз больше. И цены, отбивающие всякую охоту. Загвоздка. Вокруг только и рассказов о том, как гребут себе лопатой по вкусу. Как? Повели расширенный поиск. Нового ни следа, кроме деятельниц регламентированных «без табу». Они таились в графических обозначениях, как в засаде, и с разными приемами и вооружением бросались наперерез случайным путникам. Выбрали пятнадцатиминутное видеоинтервью одного театрального режиссера, о котором любопытствовали. Сгрузка не срабатывала. Другие попытки также кончились неудачей.

«Так и есть, — сказала она, — несовместимость». — «Прости?» — «Видишь ли, у моего компьютера, так же как у твоего будущего, другая программная система. Это класс компьютеров для дизайнеров, графиков, фотографов, архитекторов, а не для широкого пользователя, который играет, смотрит кино, ретуширует фотографии, пишет поп-музыку с радио, как та чета, которую я вчера видела на улице; он ее фотографировал на фоне гор и сказал, поводя рукой: «Ты бы посторонилась вот так, чтобы солнце вошло, а то подумают, что было ненастно». Наша фирма, я думаю, не подписала какой-нибудь конвенции об охране авторских прав и не разработала защиты от похитителей, потому что не тот рынок, понимаешь?» — «Ну?» — «Ну и все. Или нет программного обеспечения. Профессионалам оно ни к чему. Но очень может быть, этой фирме тоже захочется получить массовый рынок, и она на это пойдет в ближайшие годы». Прогудел тихое утвердительное «угу». Компьютер покупается завтра, а не в ближайшие годы. Почему же она раньше этого не сказала? Должно быть, это предположение сложилось в ее голове в эту самую минуту, после неудачных проб, вкупе с обрывками прежде вычитанного или услышанного. Если это правда, то такой компьютер не устраивает. А если неправда? Хорошенькое дело: важнейшие факты как из области фантазии.

Пришла мысль посмотреть, нет ли чего-нибудь специально для этой эксплуатационной системы. Она набрала на клавишах имя фирмы. Щелкнула тем, что в минувший век было возвратом каретки. Подождали секунду. Встал список. Одно заглавие так и читалось «Видеопрокат для» и шло название этой системы. Вошли. Студент с другого континента жаловался на такое положение вещей, искал причин, глубоко копал, витиевато язвил и расточал угрозы. Худшие догадки подтверждались. Раскрыли следующий. Университет, на сей раз в этой части света, но очень сбоку, возвещал о конференции по этому вопросу. Все туда же. Посетили еще несколько. Маленькая девочка, косоглазая худышка в фасонистых очках, с куцыми косичками и деланной улыбкой во весь проволочный аппарат на почти беззубых деснах, обнародовала дневник о любимой собаке, нефотогеничном и, должно быть, дураковатом южаке, тезке фирмы, в строгой ветеринарно-зоотехнической форме, с обилием душещипательных отступлений. Ветеран регионального конфликта разыскивал встреченную на пересылочной базе девушку, компьютерную однофамилицу. Более того, технология получения вольфрамита звалась так же. Одноименная сеть похоронных бюро тщилась быть полезной на страх конкуренции. Экран все больше напоминал воображение маньяка: вскользь коснешься бегунком чего-нибудь как нельзя более безотносительного, погоды на неделю или железнодорожного расписания, и великовозрастные голыши пачками перли из половой преисподней, как тараканы при дезинсекции подвала.

Видеопроката и в помине не было. По всем признакам, влип. Покупающийся компьютер для взятия видео с интернета не годился.

Еле досиживал на табурете, спасаясь тем, что изгрыз яблоко. В конце, гадливо сощипывая чешуйку с языка, сказал: «С меня довольно. Тьфу. День вышел какой-то. Конец. Гулять. Иду».

19.00 прогулка под дождем

Достиг вешалки в передней, покрылся головным убором, оправил шевелюру, переменил обувь, сидя каменным колоссом, снял с крюка новую мужскую куртку, как-то в нее вставился, сложился, как мальчик, дивящийся на собственную пипиську, вдел стерженек разъемного механизма, через замок, в паз нижнего ограничителя, прожужжал снизу вверх застежкой-молнией, закнопился, охлопался, поворотился и с приветом в дверь: перед, за, вниз, по, по, по, сунув руки в карманы мужской куртки.

В мире вершилось светопреставление, другими словами, темнело. Свинцовая пасмурь, от которой тяжело было дышать, лишалась последнего света. Над головой второпях, в бреющем полете, ворохами прошныривали сальные лохмотья. Лучше было не подымать глаз. В голове морской шторм, отверждаемый оледенением. С чего день начался, тем и кончился: компьютер в магазине, и ничего не выяснено, кроме его непригодности. Теребило ветром, обдавало и пронизывало моросью. Передвигать ноги было усилием над собой, как постылой работой. Впереди был перекресток. Задался вопросом, зачем иду к перекрестку, покупаю компьютер. В ответ ветер и дождь слаженно приналегли.

Топал минут десять, повернул обратно, пошел тише, встал, медленно тронулся дальше. К чему мне компьютер за тысячу двести евро? Можно купить дешевле и съездить к муллам и мулам, ламам и ламам. Нужнее диктофон. В прошлый месяц вот так же бился. Запасся пачкой описаний, чтобы заручиться в том, что голос в записи будет свой, не робота из мультфильма, что будет практично хранить, обменивать с компьютером и монтировать данные. Изучил десятки моделей, их микрофоны, кодирование, звуковоспроизведение, ездил по магазинам и беседовал с продавцами, звонил изготовителям и вел долгие разговоры. Получались уравнения с одними неизвестными. Пробыл неделю в нерешительности, и деньги на что-то разошлись.

Нет обуви. Глядя на мои боксерки, купленные давным-давно в последние дни распродажи, одна жуткая бабища на встрече Нового года с апломбом ясновидицы понеслась балагурить о том, как проявляются мужские комплексы в обувных предпочтениях.

Ежегодно сходились в бывшей трущобе рабочего пригорода, без планировки, без улиц, из одних тупиков, среди домов и участков, как утильсырьевой брикет, не всегда различишь, где свалка и где огород, где живут и где заброшено, и за ржавыми сетками вдоль проездов надрывно, с расстановкой, вполсилы брешут толстомясые голые бойцовые собаки, и в асфальте, собственности жилищного коллектива, такие колдобины, что не знаешь, взъедет ли автомобиль на другой берег или завязнет по дверную ручку. Под бессменным правлением коммунистического муниципалитета праздничные ночи слабо озарены пятиконечными звездами из электрических лампочек для недвусмысленного предуведомления об убожестве местечка и повышенной статистике поножовщин. Перекупщики, прибирая землю к рукам, поговаривают, что лет через двадцать-тридцать здесь, как обычно, сложится элитарно-гомосексуальная зона, и так и будет: мы и есть ласточки-предвозвестницы. Слетались стаей близ солнцеворота, стоя наворачивали нанесенных гостями и наготовленных хозяевами блюд, вначале заливали пуншем и красным, ближе к полуночи шампанским, потом кто чем, и дурацкие танцы-шманцы до рассвета, с перерывами на столь же дурацкую говорильню и заправки твердым и жидким топливом.

Так бывало всегда. Но в этот год милую, голубоглазую, радушную хозяйку постигло большое семейное горе: накануне праздника скончался ее отец. Никто не знал, будут ли у них отмечать. Но дружеское обыкновение каким-то образом одержало верх над трауром. Видимо, жизни ее, а смерти ее воздай. С приглашениями обзванивали тридцать первого утром. Всеобщую горестную подругу ждали до глубокой ночи, но она так и не появилась с дальних похорон. Высокий, степенный, симпатичный хозяин один принимал гостей, улыбаясь слабо и криво на поздравления и соболезнования, имел отсутствующий вид и поспешил напиться. Гости потерянно воздерживались от неуместных повышения голоса и смеха. Их было меньше, чем в прежние годы, и на этот раз особенно было заметно, что они не столько съехались, сколько сползлись, задавленные бытовой усталостью, болезнями, своими или близких, профессиональными неурядицами и изнашивающей рутиной, осложнениями отношений между собой и какой-то вечной личной несостоятельностью, как малые дети, мечтающие повзрослеть и все больше отчаивающиеся. И тогда это нечто заговорило.

Она была среди присутствовавших женщин дубом в ольшанике. Дубом в просторном вечернем платье, с огромными глазами слегка навыкат и полными силы, под жирными, роскошными, размашистыми бровями. Голос ее был неженски зычен, жесты широки и резки, ум боек, темперамент неудержим, состояние экзальтированное, короче, бой-баба, но жеманная, шутейная, навязчивая и сентиментальная. Течение ее речи было далеко не гладким. Она заговаривала взрывчато, с запалом, хватавшим ей на некоторый период молотьбы языком с неослабным напором, на семь-десять минут, чтобы выговорить что-то единое по смыслу, и застопоривалась, водила глазами с неумными потугами в лице, когда можно было понадеяться в снизошедшем умиротворении, что это конец, пока не ухватывалась, как осененная, за другое воспоминание или за что-нибудь непосредственное перед собой, музыку на пластинке, елочное украшение, ломоть жареной ягнятины с кровью, чью-нибудь даже внешность, и не пускалась по новой.

На днях она возвратилась из турпоездки в одно царство, тридевятое государство, лежащее в силуэтной тени человека в военной форме, и расписывала, как там все дешево и как ловко она попользовалась, чем можно и, того лучше, чем нельзя. Много любопытного было сообщено об обычаях и нравах, что ниже с легким сердцем опущено. Истории разрастались дрожжевыми цепочками, в которых самым длинным, подробным и полным было новеллино о столике. Эту штуку мебели из ценных древесин, с инкрустацией из каменьев и кож запрещенных к промыслу тварей, она по большой удаче, за бесценок, перекупив чужой прежде сделанный заказ, приобрела у одного из последних мастеров угасающей традиции. Вокруг этого она тоже наговорила немало всякой всячины о приеме в широколистой лачужке с очагом по-черному, домодельном станке с движением от босой ноги и другом, что тоже ниже приведено не будет. Она пронесла столик в самолет, невзирая на контрабандную категорию предмета и превышение багажного груза, тем способом, что взяла таможенного чиновника на храпок, сначала праведно возмутившись такому обращению с гостями режима и найдя какие-то, возможно, обоснованные, юридические зацепки, и под этим предлогом изрядно поломав комедию с угрозой жалобы в международные инстанции, а под конец, за какие-то минуты до прекращения посадки, когда ей уступчиво была предложена доплата, более жестами, чем на зачаточном языковом гибриде, убедила контролера в том, что лучше меньше себе, чем больше государству. Тот тоже не лыком был шит и запросил втройне. Поторговались в спешке. Теперь столик ее красуется в гостиной под шанхайским драконом, дампьерским макетом Шамборского замка, тульским самоваром и полинезийским кораллом, всех приводя в восторг. И вот вам всем. И что важнее всего? Кто скажет, во сколько раз он достался дешевле в сравнении с ценой за подобный в столичной лавке для толстосумов? Кто самый догадливый? Нет, не в три. Нет, не в сто. Так я вам скажу: в девять раз. Чуть ли не столько же раз повторила на все лады, осчастливленно подвывая.

Снести безропотно не было никакой мочи. Подпустил ей шпильку во время одной остросюжетной запинки. Ничего. Поколебалась и поскакала дальше. В другой раз и в третий. После этого она своего самообъявившегося недоброжелателя взяла под строгое наблюдение: даже сама себе хохоча визгливо и сипло, не отрывала сторожкого, ненавидящего, мутного взгляда, от которого делалось не по себе. Чтобы не дразнить гусей, напустил на себя любезность, сидел, скромно подобравшись, поддерживая ладонью локоть и ладонью же щеку, морщил лоб и потирал пальцем ресницы, увлеченно и тонко складывал губы, любознательно двигал перед собой ногой в пестрой ботинке, как ученый на докладе коллеги, прежде чем они поменяются ролями, и скучно думал, сейчас врежет, дай только повод, что ей. И часами двумя позже, когда в разговоре, ставшим более общим, потянулась очередная долгая пауза, ее нетрезвый к этому времени взгляд застыл на спортивной туфельке, которая бездумно выдалась внутрь полукруга, образованного обществом перед камином, и самозабвенно потанцовывала безо всякого ритма, как ленивое пламя в камине поодаль. И раз. Пошли белендрясы о мужчинах и обуви. Это нисколько не предрасположило принять с колена и всеобщего обозрения стопу с кокеткой, которая, сперва замерев, затем заболталась скорей, пока не приняла прежнего танцевального образа.

Она завела друга, ее оправдывали. Прежде бывала одна и не выделялась. Правда, народу собиралось столько, что поговорить с каждым и запомнить в лицо трудно в музыкозаменительной глушильне, полумгле и скученности. Некоторым лицам, как подобает, с церемонностью и щекотливостью новизны многоповторно отрекомендовывался с годами, и они с беззатруднительным тактом отрекались от прошлого. И с ней, возможно, также походя и забывчиво не раз. И вот друг, революция.

Он был проходной внешности, с чем-то от кота в нагловатой и мелкой морде, модно недобрит, с густейшей щетиной, среднего роста, строен, гибок и, наверное, неслаб. С такими ребятами сразу же возникает неловкость в общении, потому что они чураются компании, носятся с собой, сметливы на какой-то приземленный, мягко говоря, лад, замкнуты, насмешливы, в чем-то узком самоуверенны. Возможно, эта антипатичная грань окупается по чьему-нибудь нраву в эротической плоскости, или сфере, поскольку они пытливы, ухватливы, не брезгливы и сами себе мораль, лезли в голову лишние мысли при лицезрении этой пары. Он где-то преподавал иностранный язык, родной по матери, с которой связывалось что-то несложившееся в судьбе, но по замашкам более соответствовал самой простой среде физического труда. В нем проглядывал выскочка в сравнительно высшем кругу, в напряженной самообороне по любому пустяку и злом упоении от возвышения.

Кому как не ему, с типологическим для таких людей спинномозговым чутьем обстановки, было коробиться частично, как спутника, порочившей и его буффонадой, в которой публика больше смеется над актером, чем над персонажем, хотя какой-то талант присутствовал, и конец шуток был на волос от игры, отчего оскорблялись чувства и обдавало тоской, и он, казалось бы, должен был загладить эффект, подтрунивая над ней или поясняя от себя, но по неизвестной причине, будь то скованности в незнакомом кругу, в который она его впервые ввела, скудости интеллектуальных средств, галантности или, наоборот, мачистского злорадства, лестного ему лидерства, соучастия в менее явной, но не менее важной роли, чего-то лишавшего строгости его взгляд на приличия или еще почему-то, он держался в ее отношении неотличимо от остальных, как бы невольно вовлекаясь в слушанье от вынужденного бездельного сидения рядом и потешаясь немножко с рассеянной и одобрительной терпимостью, как над невинными и занятными проказами промышляющего среди взрослых малыша. И только изредка что-то в ее устном творчестве приводило его в движение, и он вставлял в ее рассказы свои реплики о том же путешествии за синие моря и дальние страны, которое, как постепенно открывалось, было общим, ей не вторя, говоря о другом, например, к ее этюду о таксистах он присказал кое-что о базарах, а к ее расширению базарной темы приурочил замечание о местных женщинах, с той же цинической восторженностью в восклицаниях, у него выходившей какой-то более хищной, как будто они ездили порознь, и не по тем же местам, и в разное время, и сидели рядом случайно, не обращая внимания друг на друга, наэлектризованные, очевидно, по первой поре отношений, большеголовая женщина и малоголовый мужчина, по возрасту мать и сын.

Но что-то мы друг о друге знаем? Говорили, что когда-то она была другой. Какой? Этого не говорили. Паралитических чар и красы, гибкого, неугомонного, обширного ума, целомудренно и ненасытно жизнелюбивой, храброй, сильной и очень доброй. Я, впрочем, не поверил бы, что такой уж безупречной, без надтреснутости там, что позже стало провалом; мне кажется, что в испытаниях, выпадающих на нашу долю, есть и в самом деле что-то испытательное, и травма от слепо и широко нанесенного удара остается не на том месте, которое отличалось примерным здоровьем, но там, где вжилась недостаточность, точно так же как по определенным кривым, этим, а не другим, бьется уроненный на пол стакан. Но у нее погиб сын-юноша, в сопровождении редкого мрака, как случается с самыми дерзновенными спелеологами, так что можно лишиться рассудка, опознав обезображенное тело и воображая час за часом восстановленные потом подробности, за чем вскоре последовала смерть мужа, и она стала спиваться, лечиться, опускаться, еще лечиться, еще спиваться и еще опускаться. Есть мнение, что в ней и сейчас сердечной щедрости, самоотдачи и завода на десятерых, видимо, слишком, почему друзья смотрят на ее слабости сквозь пальцы. И могло ли ей прийти в голову, что у такого острого на язык и цветистого на ноги господина ничего другого в тот вечер не было, кроме того, о чем она сделала такое дословно наблюдение: чем больше мужик комплексует, тем больше выпендривается в шузах. Нда.

Тем, почтеннейшая, и горды-с. Эта уникальная обувь, да будет вам известно, зачата в трахнутых и тихо поплывших мозгах одного модельера с беззатейливым и каким-то срамно неприкрытым именем «Жора» и шла с неделькой его же носков, чего посчастливилось избежать по случаю спуска коллекционных остатков втридешева. Суешь ногу в тонкокожую замшевую прелесть с бахромой, надставочками, перепоясочками, фигурными выстрочками, и все в цвете, не хуже китайской вазы, как каторжный в колодку, и озираешься мысленно, нет ли ненароком чего другого в доме. Нет. Вот как удивительно. Куда в них в таких? Расцветиться раз в три года под настроение. Стоят в обувном шкафчике необновленные, когда все прочее истопталось. Выйти не в чем, чтобы без недоразумений. Начхать. Да, конечно. На все.

Гадостная погода. Да. По товарным достоинствам и трате денег половина лишнего. Удружила, компетентно и предупредительно подущая голосом чистого разума. Дивный зверь, бархатный плод дрессуры, повинуется с полуслова, с полувзгляда, взлелеянный в каждой мелочи, удобный, дизайновый, долгосрочно благонадежный, почить на нем в мире, да еще, вычитала где-то, корпус из пуленепробиваемого пластика, прикрыться под обстрелом, восьмичасовая автономия аккумулятора, день-деньской строчкогонствовать в сквере на лавке или под буками у водопада. Венец прогресса человечества науки и техники. Футуристический глазок. Начало новой жизни в частном и общем. Отвести душу после четырех антикварных устройств, прошедших через мои невзыскательные руки за последние десять лет, скопидомски спасенных из-под кувалды, не вяжущих в современности лыка и с предрасположенностью к маразму. Она теснее связана с такими машинками по работе, их ценительница и невольница. А вот у меня к этому душа не лежит.

Каждый есть кладезь суеверий и предрассудков, среди которых ни одного общего. Она чуждается плате по кредитным карточкам, для меня это как палочка-выручалочка. С чековыми книжками наоборот. Она исчисляет периоды своей жизни по годам, оканчивающимся на семерку, я отрицаю периодичность. Перед ответственным предприятием она справляется с положением планет, я ищу глазами черную кошку, сижу на дорожку и избегаю тринадцати. Она скупа на шампанское, я на рестораны. У нее нелюбовь к колючим растениям, у меня перед ними почтительная очарованность. Она повадлива починиться в домашнем кругу и проста на людях, у меня оно же крест-накрест. Начать — не кончить.

Радиолярия снабдит мой ноутбук ее использовательским паспортом, именными папками, почтовым ящиком, ее лицензиями и прочим, что будет как ее инициалами на моих личных вещах. Я же переиначивать этого не умею, и времени научиться не предвидится. Посмотрев с лучшей стороны, можно увидеть в этом нечто вроде обручального колечка. Но с этим как с боксерками: все хорошо при наличии выбора. То есть не очень. Снова начхать.

Она обо мне весьма печется: о моем трудовом удовольствии — и потому разубеждает покупать классом ниже или неновый; о моем времени — и потому сама все устраивает; о моих деньгах — и потому использует свои льготы и права на программное обеспечение. Думал взять с экраном на полвершка меньше, для укладистости, легкости, уюта и экономии, и от этого отговорила. Мы ничтожные доброхоты: желаем другому того же, чего себе. А нет ли такой басни, в которой белка приносит в подарок хорьку орех, а он ей ящерицу? Она приняла деятельное участие в покупке. От этого вращаюсь вхолостую в каком-то чужом мире. И обратной дороги нет. Возьму и заупрямлюсь. Завтрашняя свадьба отменяется. После бессонной ночи жених передумал, и все такое. Всем лицам, связанным договоренностью, выражается большая признательность и приносятся глубокие извинения. Деньги не уплачены. У товара вскрылся дефект применительно к видеопрокату.

Окажись это другой магазин, исполнил бы без долгих размышлений. Но тут есть риск поставить ее в неудобное положение. Кто знает, как откликнется. Может быть, тотчас забудется, а может быть, отношения испортятся навсегда. Исчезнет комфорт взаимовыгод. Она встанет перед трудностями, так как зависима от этого одноклеточного провозвестника казней и плача, и не за красивые глазки помышляет купить у него рутер. Страшновато. Я не вправе вмешиваться. Мое дело сторона. Сегодня заварил кашу, завтра убрался восвояси и оставил ей расхлебывать.

Да что я, в самом деле, теряю? Деньги? Черт с ними. Вещь не по мне? Смириться и пренебречь. Важно, чтобы работал, а это гарантируется. Ее имя повсюду? Попробую им вдохновляться. Непригодность к прокату? Но это сказка, которой себя тешу. Даже если сайт, предел мечтаний, существует, скоро остыну. Оченно самодовлеющ, в чем беда и победа. И свободного времени негусто. Так мало от них нужно, хотя и нужно иногда, что не о чем сожалеть.

Я ослаб, наверное, на почве чего-то, переутомился, не отдавая себе отчета. Оттого так подействовало. И погода еще. Успокоиться, отогнать дурные мысли, отдохнуть, переждать как-нибудь, а завтра взять компьютер и пользоваться им в том, в чем можно. Решено.

Тягость, однако, не покидала. Прогулка была от силы двадцатиминутной. Подходил к дому. Темень устоялась и душила город. Ветер рвал и метал. И сверху сильно потекло.

20.00 обед

Мясному блюду недоставало наваристости. Было как-то полупусто во рту. Красную капусту стоило пропассеровать, выпарить сок, слегка поджарить, и лучше всего вперемешку с репчатым луком. Пара кубиков бульона и кусочек сливочного масла также улучшили бы вкус. Душа не воспаряет. С другой стороны, чем не еда?

Премило побалакали. Вышутили хлопоты о компьютере. Вытаращил глаза исподлобья и слабо вскрикнул, подпуская истерического петуха: «Ты мне, все обессмысливая, этот компьютер, как камень на шею, вешаешь», — и закрыл лицо руками с приборами. Она вздохнула, подняв брови, и рассказала, как в детстве ее выводила из себя мать тем, что приговаривала: «Счастье в нас, а не вокруг да около». Вообще она была невесела; должно быть, сознавала, что сделан промах. «Я глубоко убеждена в том, что мы правильно поступаем», — сказала она, хорошо улыбаясь будто чему-то вопреки. «Немножко тебя зная, я не думаю, что ты уделял бы много времени видео по интернету». — «Сейчас на улице я думал об этом почти этими же словами».

Когда она, как обычно, корочкой хлеба до блеска вытерла тарелку накладывающимися и укорачивающимися полукругами от периферии к центру, сначала правую сторону, затем левую, на что, доедая добавку жаркого, старался не смотреть, потому что передергивает, и принялись за сыры, она за равные ломтики твердых овечьего и козьего, сам же за то, что подревлей и попахучей из подтекающих, Св. Архимикозия, Св. Риту и Св. Го, началось обсуждение разницы между операционной системой и чем-то еще, поскольку она высказала опасения в том, что файлы, заведенные на старом компьютере, не отождествятся на новом. Представления были противоположны, но сходно расплывчаты. Превозмогая великую усталость, еще больше сказывавшуюся от переедания и разомления, подхлестываемый тем же неудовлетворением, которое владело весь день, как вдруг спадет ветер и поднимется с новой силой, пошел вверх со стула, встал на ноги, обошел стол, подошел к книжным полкам, выскреб из сгнетенного ряда одну за глянцевый корешок, вернулся к столу, поставил колено на стул и так зачитал ей параграф якобы в подтверждение своей правоты. По инерции, видимо, в некотором помрачении, распространялся об этом мировом бестселлере с шельмующим читателя заглавием. Купил четвертое переиздание и на ходу, в общественном транспорте и в очередях прочел большую часть, но усвоил меньшую, и то нетвердо. Доказывал ей, что в этом тонком пособии с исчерпывающей краткостью толкуются сотни понятий компьютеристики, без которых нельзя обойтись в быту, и с подъемом процитировал по оглавлению подсевшим, потончавшим, трепетно-призывным и отчасти болезненным, думается, голосом для примера: «Северный и Южный мосты в чипсете, крушение, DMA, Alias, векторный шрифт, бета, троянский конь, позвоночник, Afnic, шквальный огонь, спамы и антиспамы» и другие. Ее светло-серые глаза округлились. Косно сел со сложенной книгой в руках и почувствовал себя совсем нехорошо.

Как всегда в самом конце ужина, она взяла яблоко из вазы, почистила его ровной спиралью и принялась поедать с ножом, потом основательно придвинула к себе блюдо с орехами и щипчиками, выше, кажется, упоминавшееся. Не дожидаясь, пока она кончит, набрал в руки посуды, еды и утвари, сколько мог, отнес на кухню, заварил чай, разлил по чашкам, ей покрепче, в маленьком тонкостенном раку, как она любит, себе слабый, в большой простой фаянсовой кружке, отнес ей чай, а со своим опять сел за ее компьютер.

21.00 поиски в интернете

Переступая порог ее кабинета, отвлекся от проделываемого и осмотрелся внутри себя. Важно не дойти до чертиков и завтра проснуться боеспособным. Не без удивления нашел в себе крупицу свежих сил, дал «добро», сел на ее место, нагнулся под стол к процессору и нервно постимулировал плоскую пипочку. Из головы не шел вопрос, существует ли прокат для компьютеров этого образца. Не заключен ли поисковый двигатель в национальных, языковых, нравственных или других тесных рамках, через которые можно переступить? Вышел на несколько сайтов. Предлагалось получить. Для этого спрашивался электронный адрес. Давать из предосторожности не хотелось. Это был ее адрес, которого наизусть не помнил и не записал; спрашивать было неудобно, и вообще, договорились же просто так не давать. Короче, в сторону.

Попутно приходили иные желания. Теперь сидел один, и спешить было некуда. Одолевала охота хотя бы краем глаза взглянуть на то, что в прошлый сеанс напрашивалось на полный экран. Пустил мышь по свежему следу. Страницы пластались, как на книжном обрезе, но намеднешнее как в воду кануло. И адреса, на беду, не запомнились. Выстукивать на клавишах что-нибудь компрометирующее в правила игры не входило. Такое случалось раньше, в те три-четыре раза, когда искал что-нибудь в интернете: те же страницы открывались с другими связями, словно в дежурку к пожарникам залетело известие о проверке, и все карты легли благопристойной рубашкой вверх, а на них пособия по повышению квалификации и задания из вечерних школ.

Даже, честно говоря, впал в какой-то запарный сумбур и беспамятный ажиотаж. Мыкался, как в лабиринте. То ли действительно проходил мимо этого самого места, причем не один раз, то ли недействительно. Поскорей шмыгал мышью по ейной подстилке, ни во что не вчитывался за неимением времени и из-за все более овладевавшего отупения: там слишком много слов, большая часть к делу не относится, но пока разберешься, полжизни пройдет. Мимо, мимо. Кушайте сами свое. Указка, непослушно, из-за некоторой косности шарика, шарахалась туда-сюда, выскакивала на поля и где-то затаивалась на краю экрана, щелчки сыпались аритмической дробью, тело затекло, ныло и недомогало, руки от изнурения стали легче воздуха и мягче пуха, и в душе стояла грязная баламутица.

Разок что-то выскочило благодарное, чудесно-пьянящее, животворное: диапорама, выложенная сокровенными сокровищами, как наборный пояс жемчугами и перламутром, если взгляд длится не дольше мгновения, потому что скоро трезвеет. Но до этого не дошло. Как раз из спальни в ванную проходила она, и ее светлая голова, убранная на ночь, с простыми, прямыми, длинными волосами и полустертым лицом после снятия косметики, показалась из-за двери. Спешно переключился. Застыдился, что изводил время на это в поздний час и после такого дня. Но у нее было время разглядеть.

Прошло еще полчаса, сорок минут, страшно подумать, может быть, больше часа, в попытке вернуться к тому же или отыскать что-нибудь такое же. Она давно прошла обратно из ванной в спальню, но на этот раз в дверь не заглянула. По-видимому, она читала в постели. В тишине квартиры было слышно знакомое высокое покашливание, скрип пружин, страничный шелест и мелодичные позевывания по нисходящему звукоряду. Все не получалось. Ничего не получалось. Шуровал без всякого смысла, как в умопомрачении. Времени было почти полночь. Она в третий раз прошла по коридору, в кухню, за стаканом воды, и с пасмурной заботливостью припугнула: «Тебе будет плохо спаться». Отмолчался, нахмуренно-вздернутой бровью не повел, сидел, как истукан, уставившись перед собой и ничего не видя, но внутренне кивнул, согласившись, и через три минуты вырубил приспособление к чертовой бабушке. Выключка.

00.00 совершение туалета

Обслужился на кухне виски, перешел в общую комнату, включил слабый свет, сел к столу. Курил и пил янтарную гадость для улучшения сна. Во рту немело, вставал ком в пищеводе, и кружило голову. Стряхивал сигарету в пепельницу со статуэтками. Женоподобная фигура держит перед собой вниз головой маленькую, свернувшуюся калачиком, детскую, так что детский зад вровень с женским лицом.

В памяти всплыл фильм ужасов, и чуточку пробрало страхом, точно сквозняком потянуло в бок, шею, бёдра. Внимательно перебрал сцены из фильма и, улыбнувшись про себя, опять припомнил, что фильм не касался никакой действительности, правда что подделывался под это, и только для того был сделан, чтобы нагнать побольше жути. Докурил, допил, на кухне ополоснул стакан в мойке, поставил в сушку вверх дном, опорожнил, нагибаясь и выбивая, пепельницу в мусорное ведро.

По коридору напрямик в ванную комнату. Почистил зубы, безостановочно двигая правой, как дундук, прополоскал рот, набирая ртом воды из крана, многажды сплевывал, обтер рот полотенцем, пустил воду в ванну, чтобы горячая подошла за это время, разделся, остался в белье и носках, обнаружил оплошность, пошел за халатом.

Она еще читала. Прошел у ее изножья, открыл шкаф, снял с вешалки халат, перебросил через локоть, пошел принимать душ. В двери остановился, выставя ногу вперед, потому что она заговорила, сначала глядя в книгу, затем в потолок: «До чего же забавно, однако». Переступил с ноги на ногу, опустил голову, прислушался, попробовал сунуть свободную руку в карман, вспомнил, что был без брюк. «Представь себе, искусствовед, посетивший мастерскую Таможенника Руссо…» — «Анри». — «Да, Таможенника, пишет по этому пово…» — «Погоди». Вышел, дошел до ванной, закрутил воду, повесил халат, вернулся, встал на то же место в изножье: «Да». — «Ты подумай, один искусствовед после посещения мастер…» — «Руссо. И что же он пишет по этому поводу?» — «Он пишет. Таможенник назначал цены на картины по цветности. Чем разнообразней цвета, тем дороже». — «Это понятно». — «Разве не удивительно?» — «Отнюдь». — «Нет, подумай. Ему заказывают портрет или пейзаж, он вычерчивает контуры, надписывает цвета, ну там что-нибудь такое, мальвовый или морской волны, подсчитывает по своим расценкам, и цена готова». — «Как же иначе? Он доводит свою эстетику до того, что сегодня называют политикой цен».

Последние слова пробрюзжал с грубым вызовом. Она, все так же рассматривая выставочный каталог, обошла это вниманием, отлистнула следующую страницу, вернулась на предыдущую, отложила книгу, потянулась, прижимая кулаки к плечам, извиваясь телом и собираясь зевнуть, поскольку ее чтение подходило к концу, и проговорила вслух, как про себя, в том же задумчивом умилении: «Как ребенок, раскрашивающий картинки». Без звука ушел в ванную.

Во второй раз открыл воду, доразделся, дождался, пока подойдет горячая из нагревателя, пробуя рукой, забрался внутрь, сел с поднятыми коленями, поливал себе спину, грудь, живот и прочее, в бесцветном, скованном, бешеном потрясении.

Кошмар. Как ребенок, раскрашивающий картинки. Сказать такое. Как будто еще на выставке не произнес ей речь об этом, как сейчас помню, между двумя этажами экспозиции. Обращаясь друг к другу, мы говорим сами с собой. Я позволил себе оскорбительный тон. За это она проигнорировала мои слова. Уволь меня от твоих умствований. Ты занятен в меру. Свыше этой меры ты посторонний шум, ставень, постукивающий на ветру при зарядившем дожде, телевизор в чьем-то окне, разговор по телефону на тротуаре, чем оживленней, тем скучней со стороны.

Она должна слушать меня, как оракула; даже если несу чушь; тогда особенно благоговейно. Ссуди мне внимания, оно не пропадет. Что для тебя важнее моих слов? Капля себялюбия и море прописных истин? Возможно, она меня так воспитывает. Что она рассчитывает получить? Одну из галек у моря? Моя тщета это мой единственный шанс, наш, твой.

Я с ней ослабленней, чем один. В меня заносится сор через нее. Пусть с ее стороны неосознанно, но все же. Я заношусь. Верно. В этом что-то не то. Вне сомнений. Но по-другому не получается. И взятого на себя, сколько могу, не отпускаю. Иначе поражение. Отыгрываемое или последнее. Я не знаю. Так далеко не видно. Конец моего смысла. Больше нечего делать. Только ждать физического конца. Самое большое бесчестие — это перед самим собой. Не нахожу возражений. В грязь лицом. Слова придают форму действительности.

Даже сосредоточиться не могу, потому что вымотан и взбешен. Переживать могу сколько угодно, думать — ни в какую. Чем больше углубляется это состояние, тем меньше надежды вновь обрести покинувшее понимание. Обратное тоже верно. Она вызвала меня на это, и испытываемое мной ее не касается. Смывался горячими струйками, выдавливал на ладонь жидкое мыло, некстати пахнувшее миндалем, и опять намыливался. И в голове сложилось торопливое, грубое, затравленное и самоиздевательское сравнение случившегося только что на фоне бывшего в последние дни, что подействовало особенно неприятно и обострило чувство безвыходности: как удар по напряженной мышце.

На той выставке месячной давности что-то существенное и точное открылось об этом художнике, но с тех пор ни разу не вспоминалось, заслонилось повседневным и как будто забылось. Так просто и ясно казалось тогда. Так поди же. Пришло бы на память, вмиг успокоился бы. Ух. Кружит-вертит. Заработал себе бессонницу, завтрашний день разбит. Проклятый, вечный мой инфантилизм. Успокоиться и не думать, все равно ничего не изменится, только силы израсходуются понапрасну, потом их восстанавливать, терять время, ждать, терять силы в ожидании и так далее. Я говорил о древнем аптекаре и его эликсирах. Цвета наполняют формы, как снадобья пузырьки. За каждое своя денежка. Фразу помню, а смысл нет. Вернется ли собственная мысль и когда? У меня нет ни минуты. Куда еще идти, если пройденное исчезает за спиной?

Успокоиться и не думать. И поставить на себе крест. Воля рассредоточилась. «Я» пребывало неизвестно где. Если вошла заноза, ее удаляют, а не принимают обезболивающее. Требуется сделать что-то по содержанию. Поскорей разбежаться, на прощание перебрасываясь цветами и комплиментами. Одно и то же у нас повторяется без конца раз или два в месяц. Мы разные человечества. Мы эволюционировали из разных плесеней. Наши боги говорят промеж собой, моя твоя не понимай. Куда нам со своими любовями друг к другу? Когда двое бессловесных малышей играют в кубики на ковре, редко когда обходится без рева. Перестань. Не цепляйся к мелочам. Ты ее любишь. Она тебя. Вспомни, что было когда-то. Ты ей обязан. Взгляни, что творится кругом, и брось привередничать. Ты неблагодарный баловень. Ну сказала глупость. Женщина все-таки. Ты чего? Даже не знаешь, что она подразумевала. А потянешь, потянешь и вытянешь огромный божественный мир и больше ничего. Да подвижись я ее адвокатом, развитийствовался бы так, что личность подзащитной выбилась бы за пределы вселенной. Хоть бы какой дурак об этом самую серенькую книжку накорпел. Для чего книги? Чем проще, тем лучше. Взять двух самых достойных, чудных и показать, что всякий разговор между ними есть гуторение тугих на ухо и косноязыких, без царя в голове и избыточествующих чудачествами, посреди медленного огня. Да что двух. С собой так же, только уживчивей. Та же уладка и та же утряска. Всему чего-то не хватает, если вообще существует помимо него. Одиночество. Турусы на колесах.

Но я не дикий зверь, чтобы лизать сапоги дрессировщика. Пусть у других так заведено: их сделают тяп-ляп, потом одно продолжает их любовно портить, а другое начинает беспощадно усовершенствовать. И возносятся благодарения. Меня не надо. Я сам. Славить или клясть должно не что-то, а кого-то, и только в качестве ответного действия тогда, когда у лица была возможность поступить по-другому. Все, что есть кроме этого, это ты сам. Дождь, пожар, национальный праздник, блаженные минуты, периодическая система элементов — это и есть ты. Вот и множься и веди групповой разговор. Нет худа с добром, как и добра с худом. Есть самоуничтожение того и другого, и кутерьма на перекрестке причин. Я же робот, работающий в определенных условиях. Ни в Раю, ни в Аду делать мне нечего. Я произведен не для существования, я существую для произведения. Я не знаю, что мне достаточно, но знаю, что необходимо. Счастье. Мне не нужно его всегда, иначе перестану чувствовать. Но я не могу обойтись без его принципиальной возможности. Я думал, что оно также в ней; может быть, ошибочно. Если мир откажет мне в счастье, я откажу себе в таком мире и буду другой искать. Я тоже ребенок, картинок не раскрашивающий.

Они тяжело больны, но они в большинстве и в силу этого нормальны. На острове прокаженных проказа не недуг. Это род слабоумия в восхождении и нисхождении к сущностям. Оно на лицах не написано, но в учебниках, энциклопедиях, вообще, в сочинениях по так называемым гуманитарным наукам, и больше всего в предисловиях и послесловиях. В естествознании этого меньше в той степени, в которой субъективный элемент выведен из рассмотрения. Их сейчас особенно много расплодилось на общей грамотности. К ним относишься по-хорошему, а они тебя в два счета, как кикиморы, и обморочат. Иногда кажется, что за ними последнее слово, как в эпитафиях.

Он их обводит вокруг пальца и благодушествует, так как всерьез их не принимает. Он не только разваливает их мироздание, кое-как налаженную и навычную свалку всякого условного хламья, но упраздняет ее, застилает красочными пеленами, задергивает мазками и штрихами, пишет поверху. Для большого художника в нем даже многовато сатиры, и в этом, пожалуй, он и вправду слегка наивен. Он для них находит место среди фауны, ближе к хищной, и сам отдает предпочтение флоре. Видимо, для него животное — это неуродившееся растение, как и движение — это покой в ущербе. Кому не стоится на месте, тот волей-неволей заходит, забегает, заскачет, чтобы заесть ближнего. Кровопийцы-угодники. Чем ниже падает бытие, тем выше взлетает сознание. Нет бы наоборот. Противно.

История искусства несчастлива в наименовании стилей, данных, как клички, по самым броским приметам. Он не наивный, он самоуслаждающийся ленивец. Он задарма лямку не потянет, ради чего бы то ни было: искусства, патриотизма, корней бытия, вечности, славы и прочего пустозвонства. По нему, метод слит с достижением. Он ребенок, и даже не по способности к росту и развитию и интенсивности проживания опыта в отсутствие автоматизмов, как впервые, но потому что ни в каком деятельном жесте, кроме детского, не соединяется в некотором идеальном, но встречающемся случае столько экономичности, непосредственности, естественности, первоначальности, цельности. Это что-то вроде возвращения ко времени, предшествующему первородному грехопадению. Там, может быть, и есть знание, но нет его видимости, ничего не сказано и поэтому нет заблуждений, нет ни правых, ни виноватых, и внешнее уступает внутреннему свой смысл, как перетекает радужная жидкость в двух сообщающихся сосудах. Там нет времени как счета, а жизнь, такое странное дело, есть.

Называющие тебя наивным, Анри, не забыли Бога, они Его никогда не знали. Все поставляемое наблюдением есть свойства наблюдателя, проявляющиеся в наблюдении. Наблюдатель и наблюдаемое — одно сложное целое. Если ничего нет, кроме наблюдателя, тогда так же ничего нет, кроме наблюдаемого. Если бы было только что-то одно, оно бы себя не замечало. Если человек ограничен, то и все, с чем он имеет дело, тоже. Человек ограничен, смутен, противоречив, потерян. Крайние несоизмеримые понятия — это, собственно, средние понятия, к которым не прилагается мерка. Нет трагедий, есть сложность в выборе ценностей. Нет больших разговоров, есть одни маленькие.

Бог существует как стихия хорошего. Он не абсолютен, а весь с начала до конца относителен, не вечен, а мгновенен, не всемогущ, а может что-то от сих и до сих, не несгибаем, а жив, не создатель, а создающееся, тоже субъект-объект, не вечен, а умирает, причем не возрождается, а рождается, и ничто не гарантировано. Он — это качество, в прочем же Он не лучше всего другого, и именно за слабости, надоели большие буквы, он заслуживает помощи, внимания, любви, то есть спокойного миролюбивого культа. Что-то в этом роде. Скоро горячая вода кончится. Таких простых вещей не понимать. Быть с ними заодно. Ну-ну. Травить меня в моей берлоге. Ах. Ну ничего, ничего.

Вытирался полотенцем, смотрел на себя. Что-то знакомое. Хорошо, всегда при мне, а то встретил бы где-нибудь, не узнал бы. Может быть, она возьмет свои слова обратно? Приду, лягу, а она придвинется по-пластунски и тихо проговорит в висок: «Я, кажется, дичь сболтнула. Не сердись». Было бы упоительно. Перевились бы, как обезьяны в ветвях, и спать. А там сновидения одно другого роскошней, глубокомысленней и необъятней.

Одевал халат. Обдернул полу внизу, подпоясался, заузлился, откинул концы пояса, сунул ноги в туфли, повел шеей, потому что щекотало, выключил свет в ванной, пошел по коридору, вошел в спальню, снял халат, положил на стул, сверху ее одежды, забрался под одеяло, улегся, касаясь различными частями ее различных частей. Она пробормотала, словно впросонье: «Ты пришел» или «Отопление выключил», полувопросительно-полуутвердительно, слегка заплетающимся языком, по крайней мере, настолько утвердительно, что ответа не требовалось. Лежал на боку к ней спиной. Сна ни в одном глазу. Что-то отчаянно разгонялось внутри. Попробовал с этим покончить. Повернул голову и сказал, лицом вверх: «Почему ты говоришь, что Руссо раскрашивает картинки, как ребенок. Скажи еще, что он наивен, как те остолопы, чьей чесучой, о, черт, собачьей чушью обвешаны стены на выставках». — «О. Я спала. Пощади» — как-то слишком скоро, будто того и ждала, жалобно протянула она и, полежав немного, с шумным вздохом ударила руками по одеялу, натянула его на себя с головой и перевернулась на другой бок.

Минут несколько. Ни о чем не думал. Лежал с ощущением жгучего и непоправимого несчастья. Ворочался без конца, не находя терпимого положения долее, чем на пять секунд. Потом точно ударило судорогой внутри. Никогда ничего подобного не бывало. Встретил ее в себе стоном. Спустя несколько минут второй удар. С неожиданным и незнакомым в себе носогубным звуком сошел с кровати. Едва ли она успела уснуть. Хоть из воспитанности спросила бы, что ты. Боится разговоров. Что же, достойное качество.

1.00 бессонница

Халат, туфли. Так. Вперед. Вышел из спальни, тихонько прикрывая за собою дверь по нелюбви к шумным сценам, прошел на кухню, зажег свет, открыл шкафчик, достал с полки у самого пола, среди бутылок, ту же бутылку виски, которую поставил туда час назад, тот же стакан из сушки, сигарету из пачки, перешел в общую комнату, зажег тот же слабый свет, сел на тот же стул, в той же позе.

Две порции виски, три сигареты, полчаса времени. Пол-второго ночи. Снова почистил зубы, пришел в спальню, лег рядом с ней, долго ворочался, часа через полтора уснул.

Через два часа проснулся. Виски, сигареты. Начало шестого.

Сходил в спальню, взял плед в шкафу, свою подушку из общей постели, постелил на диване в общей комнате, лег, лежал без сна до семи утра, уснул, проспал до восьми, пролежал без сна до девяти, уснул на полчаса, встал пить кофе.