ISSN 1818-7447

об авторе

Александр Бараш родился в 1960 году в Москве. В 1985—89 годах соредактор (совместно с Николаем Байтовым) ведущего московского самиздатского альманаха «Эпсилон-салон». С 1989 года в Иерусалиме. Член редколлегии журнала «Зеркало», куратор литературного сайта «ОСТРАКОН». Сотрудник Русского Отдела Радиостанции «Голос Израиля». Автор cтихотворных сборников «Оптический фокус» (1992), «Панический полдень» (1996), «Средиземноморская нота» (2002), «Итинерарий» (2009), автобиографического романа «Счастливое детство» (2006), публикаций стихов и прозы в журналах «22», «Зеркало», «Знамя» и др.

Новая карта русской литературы

Само предлежащее

Мария Ботева ; Фёдор Сваровский ; Андрей Филимонов ; Александр Альтшулер ; Павел Гольдин ; Александр Мильштейн ; Егор Кирсанов ; Александр Бараш ; Михаил Бараш ; Полина Андрукович ; Оганес Мартиросян ; Константин Кравцов ; Андрей Сен-Сеньков, Алексей Цветков-младший

Александр Бараш

Одноклассница.Ru Три стихотворения

Сад

Его сердцем — красным розовым белым —

была клумба с пионами между умывальником

и красной смородиной.

Пионы! Почти невыносимые в своем одуряющем

складчатом тяжелом роскошестве,

будто восточные красавицы в юности, которые еще через

несколько лет оплывут

под грузом сладкой пышности и станут вовсе

невыносимыми.

В цветах и травах

северных стран есть своя густая полнокровность, почти

как в субтропиках, —

из-за обилия влаги, и в них самих и в световой атмосфере

вокруг,

но с всегдашним сквозняком близкой осени с изнанки,

и оттого

с меланхолией и интравертностью, подкарауливающими

у забора,

как покосившийся дачный сортир.

 

Головой этого сада — был двухэтажный зеленый дом

под серой шиферной крышей. А мозгом, конечно же,

завихрение пространства в районе подушки над

кроватью деда,

между окном, куда поплевывает и сморкается

июньский дождик,

и дерматиновым стулом, с пособиями по садоводству,

газетой

в промежуточной стадии между покупкой и горчичниками,

и темным

пузырьком с валидолом. Его запах, знак советской

старости, — всегда стоял

в этой комнате и обозначал для меня-подростка то,

чего в моей жизни —

не будет! И я сделаю все, чтобы этого убожества… и т.д.

Когда я сейчас пью валокордин,

то открываю его только на балконе. Ах, эти капли

российского пенсионера и

совкового неврастеника! Моросящий химический дождь

над теплой

гладью воды из-под крана в бокале для виски…

 

В окнах веранды висела гладкая сквозная шпалера сирени,

ее на всякий случай имитировали полотняные

грубо-кружевные занавески,

шелестя на жарком сквозняке над круглым обеденным

столом с бабушкиными

кисло-сладким мясом, картофельными блинами и —

бидоном кваса, который я привез

на руле велосипеда по горным тропинкам Шотландии,

не расплескав ни капли, хотя

за мной гнались две саблезубые дворняги, всегда

поджидавшие на повороте

у последней лужи на краю оврага. Их послал тот самый

король,

безжалостный к врагам, он так хотел узнать тайну

кваса, что погнал бедных пиктов к скалистым берегам

дачного кооператива «Нефтегазоразведчик».

У крыльца

огромный куст жасмина осыпался в ржавую бочку

с талой водой.

Его лепестки, как коллекционные бабочки — они

сохраняли, кажется,

даже слабый манерно-тонкий запах, — обнаруживались

через несколько лет

между страниц американского фантастического рассказа

в журнале «Химия и жизнь»

(Он и сам по себе был экзотическим цветком, мичуринским

гибридом —

вырождающегося позитивизма с интеллектуальной

живостью, в очень

северном цензурном климате…)  Та же страница,

что и позапрошлым летом после обеда, и на том же

древнем диване, вспучившемся от дачной сырости… Диван

переехал в начале 60-х из коммуналки на Старом Арбате.

Дачи —

это было что-то вроде домов престарелых для мебели.

Пенсионеров

имперско-мещанского уюта вытеснил в городах

дешевый конструктивизм. А потом сменилась мода —

и они потянулись обратно…

 

Животом этого сада была клубника: пухлое, но крепкое,

темно-алое крапчатое блаженство. Короткое, будто

зрелость между

зеленой инфантильностью и серой гнилью старости.

Несколько недель в июле —

пышный развал, пляж для тициановских красавиц,

обгоревших на солнце…

выпавшая из кармана школьника колода непристойных

картинок из серии

ботанической эротики «Разросшееся цветоложе»

(термин в пособии для

садоводов-любителей)… Но вскоре — опять анабиоз,

на черных торфяных перинах,

среди замерзающих луж

и каменеющего снега.

 

Зимой, когда сад в спячке, со спины —

через забор, со стороны рабочей слободки, —

оттуда, из полувраждебного-полууслужливого мира

«деревенских»,

с кем летом мы играем в расшибалочку и поем

дворовые песни, появляются

их отцы: Моргунов Муромец, Вицын Попович и

Добрыня Никулин,

в непробиваемых ватниках и с палицами-монтировками

в задубевших рукавицах. Проваливаясь под наст, как

псы-рыцари

и фашистские «тигры», валят к дому. Выламывают

запястья замков,

бьют очки стекол веранды — и рыщут в пещерах

заколоченного дома,

топча валенками яблоки, разложенные на полу на газетах,

и —

находят: флакон одеколона и полпачки сушек,

заблаговременно

оставленные в буфете на этот случай…

Между тем

в боковых чуланчиках под крышей, в огромных

толстостенных

стеклянных бутылях, величиной с античные

глиняные кувшины, мирно дозревает

вишневая наливка, терпкая и вязкая, с культурным слоем

хмельных ягод на дне,

я ими объедался тайком от взрослых лет в 13…

 

Голосом сада был стук падающих яблок, под вскрики

скорых поездов, содрогание товарняков на стыках

и уханье

дальней танцплощадки в ночи.

Но сердцем этого сада были пионы — красные,

как внутренняя ткань речи.

Одноклассница.Ru

Is there anybody…
            J.L.

Наш одноклассник рассказал мне,

что у нее еще в школе начался роман

с одним парнем из параллельного класса,

через несколько лет они поженились,

родился ребенок, и еще через год-два ее муж

погиб в ДТП. Она — учительница английского

в спецшколе, живет где-то на Каширском шоссе.

Лет в 13 я видел западногерманское кино

с симптоматичным названием «И дождь

смывает все следы». Похожая история. У меня тогда

совсем бы съехала крыша, если бы я знал будущее. О да,

вполне достаточно, что сейчас знаю прошлое.

 

Я ее так любил! Весь мир — был ею,

закат пылал, как ее щеки на уроке физкультуры,

солнце, выходившее из-за туч, слепило, как ее тяжелый

взгляд. — Помню, в полуобмороке на заднем сиденье

семейных «Жигулей» (мы ехали куда-то вечером,

наверно, с дачи в Москву) я бормотал себе что-то

в таком роде,

как язычник — своему богу… И это было

настолько больше того, что нужно для нормального

школьного романа, и настолько не имело прямого

отношения к ней, а только к моим

отношениям со своими чувствами,

что — никто ничего не заметил.

 

И все это зависло во мне, и еще несколько лет я блуждал

по дну потолка лирико-риторических построений —

в башне

из фантазий Эшера и материалов, поставленных Ремарком,

Окуджавой

и песней «Girl» в переложении для советских

танцплощадок.

В десятом классе

(я ушел и из ее школы, проучившись там один год

в 8-м классе, — ушел,

чтобы не мучаться лицезрением объекта своей путаницы,

которую называл любовью) — я решил

признаться ей в любви. Встретил после школы,

поехал провожать на метро домой. Несколько остановок

по Филевской ветке, не под землей, наверху:

железнодорожные пути

у Киевского вокзала, открытые пространства, река,

парки…

Ветерок, цветная рубашка, сшитая бабушкой…

Она сказала, что очень меня уважает, но —  —  —

Мы шли

по платформе ее станции метро к выходу в город. Я нес

ее портфель. Заметил, что она искоса робко поглядывает

на него. Усмехнувшись, отдал ей портфель. Мы

тихо и коротко попрощались. И пошли

каждый своей дорогой, как и до, и после,

и во время.

* * *

Вот они оба, сын и дочь, созваниваются,

на какую-то годовщину, каждый выкраивает

пару часов посреди своих забот, и приезжают

на кладбище, на краю поселка под Иерусалимом.

Склон холма, черепичные крыши, горы вокруг…

Встречаются на автостоянке, подъехав в одно время.

Постояли у белой плиты на солнце, положили

по камешку* * Еврейская традиция. — Прим. автора..

Поехали выпить кофе. Посидели, поговорили о детях,

о делах.

Почему-то больше вижу ее: высокая, уверенная в себе,

черный деловой костюм, прическа каре…

Дай бог, чтобы так было.