GREENWAR

Младший комиссар особого взвода скальных нырков Рыжий Сойка замер под соснами, втянув горячий, отдающий нагретым гранитом и чистой молодой вагиной, морской воздух. В груди сладко и чуть надрывно колотилась чашка турецкого кофе, корявые пинии издавали низкий, животный, слегка в детскую мочу запах, а под ногами, на сером цементе вьющейся, потрескавшейся дорожки хрустели мелкие шишки. Сойка повернул голову. Теперь справа, между стволами, висела слепящая искристая махина моря, а прямо перед глазами, на суровых мшистых малиновых кирпичах «Стены Памяти», в хаосе горячих бликов и свежих, дышащих пятен тени проступил агитационный плакат.

На плакате, на фоне огромных пылающих развалин ирреальных, никогда не виданных Сойкой довоенных городов, юная девушка, очень похожая на его молодую, ныне беременную жену, протягивала мускулистому бойцу в боевых доспехах «Бобров-истребителей» годовалого, улыбающегося и сучащего пухлыми лапками ребятенка. Выражение лица, да и всей аппетитной фигурки, девушка имела жалкое, душераздирающее, молящее о пощаде. Мускулистый же «Бобёр» никого щадить был совершенно не намерен. Он, жестко, хоть и не зло, ухмыляясь, давил на спусковой крючок тактического ранцевого огнемёта, держа ствол оного на уровне чресел, под характерным углом, да так, что рвущаяся, косматая струя пламени окатывала разом и умоляющую мамашу, и младенца, и ещё очень большую часть пространства агитационной площади. Под всей этой производящей сильное и сложное впечатление картинкой располагался выполненный рубленым строгим шрифтом лозунг: «СМОЙ ГРЯЗЬ С ЛИЦА МАТЕРИ!».

Сойка посмотрел на плакат, зажмурив один глаз, и, склонив голову набок, достал из кармана фломастер, огляделся и размашисто пририсовал к огнемёту грубую морщинистую и волосатую мошонку. Затем он склонил голову на другой бок и прищурил второй глаз, соответственно. Придя к выводу, что в таком виде плакат смотрится цельней и как-то актуальней, он продолжил спускаться по сосновой, сильно заросшей аллее к морю, слегка ссутулившись и почёсывая загорелый в плиточку живот.

Раздвинув руками колючие ветви, Сойка вышел на узкую гранитную площадку. Толща воды отсюда, с десятиметровой высоты, просматривалась до самого дна, по которому поперёк волосатых, шевелящихся островов рыжевато-бурых водорослей шли салатовые, похожие на затонувшую грудную клетку Левиафана, продолговатые камни. Повесив рваные шорты и бандану на ветку, Сойка разбежался и, сильно оттолкнувшись, бросился вниз головой со скалы. Упал за спину горизонт, мелькнул перед глазами сизый в лимонных бликах рельеф стены, стянуло в сладкий обречённый узел низ живота, и вот он, громкий, бурливый свежий удар водяной толщи. Сойка вынырнул, отфыркался, лёг на спину и вновь попытался отождествить себя с бравым «Бобром» на плакате, а свою супругу с ублаготворяемой посредством тактического огнемёта молодой мамой. Выходило не очень, даже с поправкой на подрисованную мошонку. Точней, выходила совершеннейшая глупость. Если его, подготовленного комиссара, агитационный плакат, несомненно, одобренный советом Сов, вместо того, чтобы укрепить в убеждениях, напротив, ввергал в глубочайшие сомнения не только в правоте, но и во вменяемости самой Зелёной Идеи, то каким же образом подобная агитация должна действовать на рядового нырка?

Сойка лежал на спине в спокойной холодной морской воде и чувствовал, что, пока его тело остывает и наполняется тысячью ледяных иголочек, разбегающихся от пальцев ног и рук и медленно проникающих в глубину туловища, в мозгу, так же медленно и неуклонно, разливается ледяное и тошное пятно Сомнения. Сомнение пахнет ацетоном и страхом — это Сойка помнил с отрочества, с того момента, когда впервые заглянул в забытую отцом на столе шикарно иллюстрированную книгу о Войне За Уничтожение. О той, самой страшной и самой последней в истории людей, большой войне, которую на теперешних промывках всё чаще называют Войной За Выживание. Увиденным тогда в книге картинкам он обязан множеством бессонных ночей. Именно по поводу тех картинок он задал свой первый вопрос на своей первой промывке. Вопрос звучал так: «Почему кто-то сгорел, а кого-то отравили?». «Что ты говоришь, птенчик?» — опешил Наставник. «Почему одних людей сожгли, а других отравили? Тем, кого сожгли, было больней. Неужели нельзя было всех убить одинаково?» — разжевал восьмилетний Сойка свой наболевший вопрос. Наставник, добродушный высокий, худой, сутулый, лысоватый и очень мускулистый человек, хмыкнул мелким и квадратным, синим от щетины лицом и сказал: «Вот что, птенчик, я на эту твою загадку отгадки не знаю, отведу лучше я тебя к Грачу, пусть он тебя промывает». Как выяснилось впоследствии, все птенцы, попавшие на промывку к самому Грачу, становились Сойками, то есть комиссарами и духовными руководителями отрядов нырков.

«Схожу лучше я с этим к Грачу», — решил Сойка и поплыл к ближайшей скале. Сойка привык бороться с Сомнением так же, как с болью или нерешительностью. Он не спешил искать ответы на растекавшиеся ядовитой лужей в мозгу вопросы, он даже не конкретизировал их для себя, он просто усилием воли словно бы стал собирать гадкую лужу в компактный омерзительный шарик, локализуя Сомнение, лишая его ложноножек, делая безопасным. Он знал, что если удерживать ядовитый шарик вопросов достаточно долго, то ответы придут сами собой. Связанные ответами вопросы потеряют свою ядовитую природу, шарик станет уменьшаться, пока совсем не исчезнет. Сойка был уверен, что справится с Сомнением и сам, просто он любил Грача, радовался очередному поводу пообщаться с этим удивительным, очень умным и очень странным человеком. Так, удерживая в волевом поле гадкий шарик, в самой середине своей головы, стал он быстро карабкаться по отвесной стене наверх, туда, где оставил свои шорты и бандану.

Дом Грача напоминал живописную послевоенную руину. Двумя стенами ему служили мощные симметричные базальтовые скалы, две другие были сложены из корявого, добытого на настоящих послевоенных руинах кирпича. Окна в доме Грача были крохотные и не имели стёкол, только ржавые железные, в остатках облезающей зелёной краски ставни, закрывавшиеся исключительно на время бури. Даже зимой Грач спал с открытыми ставнями. Покрыто строение было широкими мятыми и ржавыми стальными листами. Во внешней, обращённой к морю, стене дома имелась узкая дверь, выходящая на широкий, висящий над обрывом балкон, грубо сваренный из старого арматурного прута. На балконе этом, на полу из серых подгнивших досок, стояли такое же серое от ветра и дождей плетёное кресло-качалка и некогда полированный круглый журнальный столик. На столике находилась вечная бутылка крепкого напитка, как правило, коньяку, полная окурков ржавая консервная банка, и лежало несколько видавших страшно себе представить какие виды довоенных книг, обычно без обложек. В кресле сидел сам Грач. Плотный, горбоносый, дочерна загорелый мужчина в шортах цвета хаки, с чёрной широкой повязкой на лбу, с пивным животиком и с нарочито грубо, хотя и не без некоторых затей, постриженными бородой и усами. Руки, ноги и грудь Грача покрыты были густейшими чёрными волосами, выгодно контрастировавшими с совершенно седой растительностью на лице. Грач был единственным мужчиной в посёлке нырков, имевшим животик, усы и бороду. Остальные нырки обладали практически идеальными телами, брили лицо и жили в уютных и живописных светлых домишках из соснового бруса, с огромными окнами, светлыми верандами и аккуратными крылечками.

На балконе, в самой середине дощатого настила, имелось квадратное отверстие, через которое вниз, вертикально, спускалась чудовищно ржавая и шаткая пятиметровая железная лесенка. Эта лесенка была единственным научно доказанным входом в дом Грача.

Вынырнув из затхлой сырой расщелины между камней, Сойка стал карабкаться по лесенке вверх. Ощущения от этого карабканья были самые гнусные. Это был страх. Сойка, выросший в скалах, с детства привык не бояться любой высоты. Страх проистекал из-за абсурдной необходимости довериться, пускай и на несколько секунд, этой ужасной и ни с какой разумной точки зрения не обязательной лесенке, вконец прогнившему и как-то затаённо, подло ненадёжному произведению человеческих рук. Стыдясь своего страха, Сойка поднимался нарочито медленно, и вот, добравшись ровно до середины, он, как всегда, услышал басовитый и одновременно трескучий голос Грача: «Рыжий, не иначе!». Это был коронный трюк старшего наставника. Грач не мог видеть Сойку, забирающегося к нему, и всё же он всякий раз угадывал, кто из семи Соек пришел в этот раз к нему на промывку. Подростками Сойки подражали повадкам друг друга, подходя к домику наставника, стремясь ввести того в заблуждение, менялись одеждой и даже перекрашивали волосы. Всё было напрасно. Грач всегда опознавал питомца.

Сойка вылез из отверстия в полу, выпрямился, лихо извлёк из-за пояса сложенный вчетверо плакат с подрисованной мошонкой, развернул его и постелил на журнальный столик, придавив стопкой Грачёвой макулатуры, чтобы не унесло ветром. Секунду подумал и придавил ещё и бутылкой.

— Хочешь коньяку? — спросил Грач, видя, что взгляд Сойки задержался на бутылке дольше, чем надо. — Сходи, принеси себе стакан.

— Вам налить? — спросил Рыжий, вернувшись с мутным стаканом из невыносимой, пропахшей заветревшей снедью и несвежей одеждой кухни Грача.

— Нет, — ответил Грач. — Я буду смотреть, как ты в одну морду моё бухло кушаешь, — поднял бутылку и плеснул по половине стакана себе и Сойке.

Сойка присел на перила балкона и залпом выпил спиртное. В посёлке никто не пил, а Рыжий, грешным делом, любил потное весёлое отравление, вызываемое водкой и коньяком. От вин он обычно отказывался.

— Знаешь, что это? — спросил Грач, указав бычком папиросы на плакат, расстеленный на столе.

— Догадываюсь.

— Это самый настоящий агитационный плакат времён Войны За Уничтожение. — Грач отхлебнул чуть-чуть и поставил стакан на стол.

— А зачем? — Сойка покосился на бутылку, Грач ухмыльнулся в бороду, кивнул, и Рыжий налил себе ещё полстакана. — Зачем Совету Сов потребовалось в мирное время агитировать нырков посредством плаката военных времён?

— Ну, например, затем, чтобы нырки слегка отвлеклись от ловли бычков и брачных фортеплясов и немного подумали.

— Что же должны, по замыслу Совета Сов, подумать нырки по этому поводу? Вот я, к примеру, Сойка, подумал, что Совет Сов хочет, чтобы я повторил подвиг изображенного на плакате героя.

— И чего ж ты тогда не повторил этот подвиг?

— Да как-то не очень хочется.

— А ты думаешь, что кому-то из нырков захочется?

— Думаю, вряд ли.

— Тогда чем тебе не ко двору такая агитация?

— Ну хотя бы тем, что лично у меня эта агитация вызвала Сомнение.

— Это хорошо.

— Что хорошо, Сомнение?

— Ты встретил кого-нибудь из Соек на пути сюда?

— Нет, никого.

— А сколько провисел плакат до того момента, как ты его испакостил и сорвал?

— Ну, до того, как испакостил, часа четыре, и ещё с часок он провисел в испакощенном виде.

— И никто из Соек, кроме тебя, не поплёлся промываться?

— Никто… — Рыжий, сильно не желая того, потупился. Он примерно сообразил, куда клонит Грач.

— Вот я и говорю, хорошо, что настоящий боевой агитационный плакат не вызвал ни у кого из Соек Сомнения. Кроме тебя, конечно.

— И что теперь?

— А теперь, мой друг, нас с тобой, как обычно ждёт стандартная процедура промывки.

— Стандартная? — выпалил Сойка и осёкся. Он и сам не знал, почему это произнёс. Просто вдруг на секунду ему показалось, что сегодняшний его разговор с Грачом как-то особенно важен.

— Понимаешь, какие дела, процедура промывки — она всего одна. Другой как бы не сделали. Причин не было, да и времени.

— Ну, тогда пошли промываться. — Сойка залпом выпил оставшийся коньяк и улыбнулся, и отчего-то подмигнул Грачу.

Нырки проходили промывку три раза в жизни. Первую в семь-двенадцать лет. Необходимость промывки определялась половым развитием нырка. Вторая промывка проводилась перед получением нырком права оставить потомство. Время третьей промывки нырок имел право назначить сам. Как правило, нырки обходились двумя. Редкие проходили третью перед смертью или получив разрешение покинуть посёлок. Сойки проходили обязательные промывки раз в три года. Однако мало кто из них этим ограничивался. Обыкновенно Сойки, не бегавшие к Грачу на процедуры по разу в месяц (чаще они считали это делать постыдным), лет в тридцать просили перевести их в рядовые нырки и уезжали из посёлка. Нырков промывали Сойки. Обычно эти промывки были коллективными и обставлялись как праздник. Грач не имел права принимать у себя в доме Соек, пришедших не для процедуры. И никогда не принимал. Рядовые же нырки вообще избегали контактов с Грачом. Его личность вызывала у них сложное неприятное чувство. Эдакую саднящую помесь страха и брезгливости.

В промывочной было темно. Слабо пахло деревом, краской и чем-то ещё кисловатым, детским, школьным. Грач сел за терминал, Сойка развалился в большом, напоминающем зубоврачебное, кресле перед матерчатым экраном. Заработал видеопроектор, и по экрану побежали знакомые с детства тени. В целом содержание промывок всегда было одним и тем же. Грач иногда добавлял или же убирал какие-то кадры. Иногда останавливался подробнее на том или ином аспекте, но, по сути своей, промывка была простым формальным повторением известной с отрочества информации. По ходу рассказа Сойка имел право задавать любые вопросы, имеющие отношение к содержанию рассказа, и Грач был обязан на эти вопросы отвечать.

«В момент, когда технократическая цивилизация пришла к своему пику, экосистема планеты агонизировала», — начал Грач. На экране пульсировали географические карты, в динамике демонстрируя рост больших пустынь и таяние полярных шапок. Латиносы грубо вырубали сельву. В море полыхали танкеры. В лужах нефти корчились бельки и крупные птицы. Уходили в горизонт колоссальные свалки, и над горами мусора восходило ядовитое грубое, оранжевое, вытянутое по горизонтали солнце.

«Разрушался ландшафт, рушились биоценозы, каждый год исчезало по нескольку десятков видов живых существ. Катастрофически менялся климат. Являясь частью экосистемы, человек не мог не страдать от ухудшающейся экологической обстановки». Кадры из очагов заражений. Дети в ожогах, химические и радиоактивные мутанты.

«Организм человека приспосабливался к новому искусственному миру. Когнитивные и физические способности золотого миллиарда человечества стремительно ухудшались. Гиподинамия и дефицит интеллектуальной нагрузки вели население развитых стран к деградации. Малоимущее население Земли теряло здоровье, потребляя дешевые и некачественные, опасные для жизни продукты». На экране динамика изменения объёма внутренних органов у цивилизованного человека с начала технократической эры. Гигантские спальные районы крупных китайских городов. Уходящие в горизонт трущобы Индии с одинокими, торчащими из гущи покрывающих землю, как короста, хибар, пятиэтажками. Города-призраки. Заброшенные деревни. Гигантские расползающиеся населённые полулюдьми руины вокруг шикарных центральных кварталов американских городов.

«Общее перенаселение и неравномерное размножение разных этнических и социальных групп всё чаще приводило к демографическим, социальным и экономическим катаклизмам. Быстро и неравномерно прирастающая масса населения требовала непрерывного притока продукта, буквально вынуждая саму себя разрушать собственную среду обитания». Гигантские поля работающих и пустующих, заброшенных заводов. Загаженные нефтедобычей прибрежные зоны, гигантские тралы с тоннами живой рыбы, огромные коровники и птичники, залитые кровью бойни.

«Необходимый колоссальный темп производства делал невозможным вменяемое ресурсопользование. Цивилизация была низложена. Она стала подобна слюнявому идиоту, хихикая и играя в пальчики шагающему в камеру пыток. В силу полной коррумпированности информационных систем наука и культура оказались не в состоянии самостоятельно остановить ни один из разъедающих общество процессов. Зацикленный на создании и потреблении порождающих эйфорию и забытье масскультурных трендов, коллективный разум не был способен выдать спасительное решение. Решение появилось само. Оно возникло в толще столь же огромного, сколь и бессмысленного присущего той цивилизации виртуального пространства, практически самостоятельно. Честь сформулировать Идею досталась литератору, работавшему под псевдонимом Алая Форель. Любопытно, что сформулирована Идея была не в качестве руководства к действию. Высказали её с исключительной и единственной целью позабавить публику. Иначе в те времена случиться и не могло. Однако Алая Форель был услышан. Написанный им текст попал на глаза одному очень богатому и влиятельному человеку. Мы знаем его как Енота Стирателя. Енот создал стратегию реализации Идеи. Надо ли говорить, что профинансировал осуществление Идеи тоже Енот. В чём состояла Идея? С чудовищной очевидностью человечество должно было в ближайшие несколько десятилетий уничтожить Землю и погибнуть само. Убедить человечество не поступать таким образом не представлялось возможным. Следовательно, единственно верным решением было полностью уничтожить человечество. Этически эта проблема напоминала проблему выбора при неудачных родах. Если умертвить ребёнка искусственно, останется в живых мать, если этого не сделать, погибнут и мать и ребёнок. Выбор очевиден. Частичное уничтожение человечества, сокращение численности населения до разумных пределов, являлось несомненной полумерой. Человечество размножается по определению неподконтрольно, и, следовательно, через некоторое количество времени ситуация повторится. Совершить разовый геноцид или сделать его хроническим? В общем, поставив себе целью раз и навсегда стереть с лица Земли человечество, Енот Стиратель создал свою самую действенную и мощную в истории человечества организацию. По аналогии с бытовавшей в те времена беззубой и коррумпированной экологической компанией GREENPEACE он назвал свою команду, а впоследствии армию, GREENWAR». На экране появился небоскрёб в центре довоенного мегаполиса. Высоченный, столь же помпезный, сколь и безликий, по фасаду которого сверху вниз шла светящаяся надпись «BARROW». «Зелёная Идея нашла резонанс среди товарищей Енота Стирателя по бизнесу. Эти девять верных единомышленников, познакомившиеся ещё подростками, называли себя Бандой Енотов и составляли совет директоров крупной полукриминальной транснациональной корпорации «BARROW». Колоссальный динамический и организующий потенциал идеи был понят девятью Енотами сразу. На фоне повсеместной деструкции мотиваций эта идеология обладала несколькими очевидными достоинствами. Простотой для понимания, «обособляющей» силой (то есть она эффективно сообщала своему адепту чувство исключительности), отрешенностью и глубоким позитивным внутренним конфликтом. И самое главное, при всей своей завораживающей агрессивности, идеология не нуждалась во внешнем враге, самом ненадёжном и неподконтрольном компоненте любой агрессивной идеологии. В целом общество того времени жаждало чего-то подобного. Повсеместно в мире шла эскалация религиозной и националистической напряженности. Идея Зелёных Войн была способна отнять львиную долю юных пассионарных умов у пропагандистов религиозного и националистического беспределов. Этого оказалось достаточно перепуганным правительствам крупнейших держав для того, чтобы не только ухватиться за спасательный канат Зелёной Войны, но и бросить на развитие движения чудовищные, даже в масштабах того времени, финансовые мощности. Во многом заслуга того, что сила Зелёной Идеи была оценена правительствами, принадлежит Еноту Клерику. Известна его фраза, с которой он начинал любой свой разговор с представителями власти «Мы давно заложили собственную смерть. И мы вырастили наши капиталы на полученных от этой операции средствах. Уютно ли мы, влиятельнейшие люди мира, чувствуем себя в ситуации, когда наша смерть находится в чужих руках? Не пора ли нам выкупить свою безносую?» На экране богато обставленный кабинет, очень длинный овальный стол переговоров, вокруг стола в кичливо-вальяжных и потешно-серьёзных позах сидит с полторы дюжины хилых и явно очень нездоровых людей с неприятными, одновременно подозрительными и лицемерными физиономиями. С правой стороны от стола стоит, опершись двумя кулаками на крышку, высокий, чуть полноватый, сутулый человек с харизматичным, немного жабьим лицом. В позе его есть что-то от позы атакующего самца гориллы. Он явно очень взволнован. Это видно как по прилипшим к покрытому каплями пота лбу длинным белёсым волосам, так и по асимметричной, саркастической усмешке, призванной выражать одновременно глубокую убеждённость в своих словах, понимание порочности и ограниченности аудитории и глубочайшую уверенность в силе своего дара убеждения.

«Разумеется, никто из клюнувших на удочку Клерика власть имущих не предполагал, что Еноты намерены привести Зелёную Идею к осуществлению. И Еноты, разумеется, не спешили им об этом сообщить. Задача полного уничтожения человечества — задача колоссальной сложности. Во-первых, выполняющий эту задачу аппарат должен состоять из совершенно особенным образом организованных личностей. Общество того времени не могло предоставить достаточное количество людей этого сорта. Следовательно, их необходимо было вырастить. Создание большого количества людей нового типа, способных стать носителями идеи Зелёных Войн, стало первоочередной задачей GREENWAR. Для начала была создана сеть детских оздоровительных лагерей, организованная по принципу скаутских. В них опытные психологи проводили анализ психики воспитанников и отбирали потенциально подходящие для восприятия идеи Зелёных Войн кандидатуры. Гигантский бюджет организации позволил превратить эти лагеря в настоящий эдем для подростков. Своеобразная атмосфера контролируемой вольницы, система мягких и в то же время мощных направляющих мотиваций, индивидуальный подход к каждому подростку (организация не скупилась на преподавательский штат), изобилие экстремальных развлечений, от скалолазания и мотогонок до осторожных экспериментов с психотропными веществами, мощно стимулируемая интеллектуальная сторона развития подростков (не театральные, литературные и научные кружки, а реальные шоу, издания, исследования), — всё это сделало Зелёные Зоны самыми популярными местами отдыха среди молодёжи. Тщательно, негласно и очень жестко пресекая случаи обычного подросткового взаимного третирования, наставники прививали подросткам ценности древних военно-аристократических кодексов, идею конечного торжества «изящно» ведущей себя элиты над рвущим друг друга в клочки, подличающим, жадничающим и пресмыкающимся сообществом. Уже на этом этапе организация уделяла огромное внимание финансовой независимости отобранных подростков. Им, при необходимости, давали легко и много заработать, открывали зелёную улицу для реализации дарований, обеспечивали образованием. Есть легенда, согласно которой Енот Полоскун, обеспечивавший функционирование всех Зелёных Зон, найдя у себя на рабочем столе очередную ноту протеста какой-то «Всеамериканской Ассоциации «Родители За Здоровую Юность»», посмеявшись, сказал: «Наши юные ассасины уже вкусили столько зелёного мёда, что если их родители попытаются у них его отнять, то не завидую я этим родителям!». Обнищавшие и, соответственно, ощутимо опустевшие за годы глобализации высшие учебные заведения расцвели вновь, с распростёртыми объятиями принимая хорошо подготовленное и готовое щедро платить за обучение Зелёное Юношество. Преподавательский состав, окрылённый новыми горизонтами, охотнейшим образом включал в свои академические курсы элементы зелёной идеологии. Завершив обучение, молодёжь шла в бизнес, в политику, в науку, в производство. Строго соблюдая принципы Зелёной Взаимопомощи, молодые люди, и без того значительно качественнее подготовленные к жизни, нежели их сверстники других цветов, не оставляли конкурентам никаких шансов. Слаженная мягкая работа стремительно зеленеющих профессиональных сообществ превращала бизнес из бессистемной изнуряющей битвы за код на кредитке в нормальную спокойную размеренную работу. У зелёных профессионалов оказалась масса свободного времени, которого не было у профессионалов до всемирного позеленения. Время это они проводили в Зелёных Зонах, экологически чистых, райских уголках планеты, поддерживая тела и мозги в состояние готовности к «G-point», то бишь к моменту, когда программа уничтожения человечества будет запущена. Жизнь на Земле стремительно налаживалась. Уменьшалась коррупция, выравнивались доходы. Имея гигантский пряник в виде Зелёной Элиты, незелёное юношество изнуряло себя интеллектуальными и физическими упражнениями, стремясь хоть на йоту приблизиться к «зеленоглазым» (зелёные очки и компактные линзы стали для зелёных тем же, чем когда-то были фенечки для хиппи). Производство оптимизировалось, цены падали, зарплаты росли. Зелёная Идея повсеместно превращалась в наиболее популярную идеологию. Король Зелёной Волны поэт и музыкант Эмеральд Пэррот пел в своей программной вещи под названием «Точка, которая есть у всех»: «Я проснулся голым на окраине Марракеша/ Я шел, как денди, в сандалиях, размахивая мудями/ Нищий скотовод отдал мне халат и пятьдесят баксов, которые он копил всю жизнь/ Он сказал, всё неважно, кроме того, что однажды/ Зелёный ливень хлынет на Марракеш». И самое смешное, что дело обстояло действительно так. Человечество со специфическим юмором и «на ура» восприняло идею своего скорого уничтожения. Тот же Пэррот в одном из своих многочисленных длиннющих интервью сказал: «Раньше это мне казалось странным, теперь не кажется. Сейчас я вижу, что в этом есть какая-то колоссальная логика. Для того, чтобы начать жить по-человечески, человечество должно было согласиться на своё полное истребление». Заняв ключевые посты в оборонных институциях, зелёные взялись за расформирование армий. Параллельно они развивали «вторую промышленность», необходимую для поддержания жизнедеятельности и боеспособности зелёных батальонов после того, как большая часть человечества, а стало быть, и «большой промышленности» будет уничтожена. Эти карликовые, но крайне эффективные и мобильные производства отличались, кроме того, исключительной надёжностью и, разумеется, полной экологической чистотой. В общем, последние годы существования человечества стали самым счастливым временем его истории. Это была необходимая анестезия перед столь же необходимой, хотя и несомненно чудовищной операцией зачистки планеты от вида гомо сапиенс. Зелёная Армия, теоретически, должна была состоять из всех действительных членов зелёного движения. Основным принципом её организации была ландшафтная специализация, означавшая чёткое распределение родов войск по видам ландшафта, на которых им придётся сражаться. В момент «точки-Г» все зелёные бойцы должны были оказаться в местах своей ландшафтной специализации. «Бобры» — на реках, «Тигры» — в саванне, «Нырки» — в скальных прибрежных ландшафтах, «Койоты» — в пустыне и так далее. Основная сложность боевой задачи заключалась в том, что цивилизацию невозможно было уничтожить единым сокрушительным ударом. Тому было две причины. Первая — это то, что зелёные составляли чуть меньше одной десятой процента населения планеты и не могли применять в битве экологически вредные виды оружия, что являлось форой противнику, вполне достаточной для поражения. Вторая причина состояла в том, что, получив сокрушительный удар и разрушаясь, цивилизация выпустила бы из рук все свои опасные игрушки, как то вредные ядерные и химические производства, сверхкрупные морские и воздушные транспортные средства, многочисленные нефте- и газопроводы. Результатом была бы фатальная экологическая катастрофа, которая обессмыслила бы Зелёную Идею. Поэтому стратегия уничтожения разрабатывалась с ювелирнейшей тщательностью. Наконец у всех зелёных одновременно зажужжал в карманах зуммер маленького приборчика, который они называли «алеф». Каждый зелёный нашел возможность уединиться и посмотреть на прибор. На нём светилась зелёная лампочка. Каждый боец вставил в ухо свой аппаратик. Это был «G-point». Получив подробные инструкции, бойцы направились выполнять свои обязанности в ландшафты специализации. Согласно легенде, Енот Стиратель глядел в этот момент на экран своего ноутбука. «Четыре» — сказал он. «Чего четыре?» — с испугом переспросил Енот Клерик. «Четверо не выполнили инструкций», — ответил Стиратель. Война За Уничтожение началась. За два месяца до «точки Г» были демонтированы все вредные и опасные производства. Несмотря на анестезию, человечество ощутило реальность нависшей угрозы, и повсеместно стали формироваться стихийные отряды сопротивления. В течение трёх дней были уничтожены все крупные города планеты. При уничтожении применялось преимущественно системное оружие. В слабых, потенциально опасных точках городов звучали взрывы, открывались клапаны и шлюзы, и города рассыпались, как карточные домики». Грач замолчал. На экране мелькали те самые картинки, которые привели Рыжего в Сойки. Охваченные огнём небоскрёбы, падающие самолёты, сходящие с рельс поезда, чудовищные тайфуны, извержения вулканов, обвалы, цунами, тепловые взрывы. Обезумевшие от боли и отчаяния толпы дрались за сброшенные с самолётов «контейнеры сладкой смерти» — ящики с вызывающим эйфорию смертельным ядом, и, наконец, блокированные со всех сторон, разрушенные города были залиты «добрым газом», отравляющим веществом, вызывающим вечный сладкий сон и распадающимся в течение двух часов. Для уничтожения миллиардов трупов были применены точечные тепловые удары, превратившие разрушенные города в огромные поля шевелящегося сизого пепла.

«Когда с большей частью населения, сосредоточенного, в силу далеко зашедшей глобализации, в крупных городах, было покончено, — продолжил Грач, — началась вторая часть операции, во много раз более страшная и продолжительная, нежели первая, — началась зачистка не урбанизированных территорий. Отлично подготовленные, сплошь состоящие из физически совершенных интеллектуалов подразделения прочёсывали джунгли, пустыни, саванны, нападая на беззащитные поселения бушменов, вооружённые ружьями времён османской империи отряды бедуинов, нищие охотничьи и рыбачьи посёлки. «Стрекозы» — расстреливали с вертолётов одичавшие стада чудом просочившихся из мегаполисов беженцев. Особый отряд «Моа» проявил чудеса героизма, уничтожая вооружённых копьями и ядовитыми стрелами каннибалов на Новой Гвинее. Зелёные подводные лодки всплывали в полярных областях планеты, отыскивая последние стойбища бегущих в ледяную пустыню чукчей и эскимосов. Эта часть войны продолжалась чуть больше десяти лет. Поразительно, что за всё время количество предателей, усомнившихся в необходимости завершить начатое, не достигло и одного процента от общего числа Зелёного Воинства. Разумеется, усомнившиеся погибали вместе с истребляемыми, на защиту которых они становились. Всё шло как по маслу, когда случилась единственная осечка в этой идеально спланированной компании. Непостижимым образом выживший и сохранивший боеспособность отряд сопротивления под предводительством Эрика Ржавого ворвался в спрятанный в лесах Норвегии посёлок, служивший штаб-квартирой командованию «GREENWAR», бывшему персоналу компании «ВARROW». Размалёванные, пирсингованные, взвинченные стимуляторами, одетые в шкуры и шипованные доспехи берсерки буквально разорвали на части Енотов и ближайшее их окружение. Засняв бойню, они транслировали её запись по коммуникационным каналам Зелёной Армии, надеясь таким образом сломить её дух. Результат оказался обратным. И часа не прошло после трансляции, как последний боец отряда Ржавого умер от инъекции «сладкого яда», которую сделал себе сам, окруженный со всех сторон на скалистом пригорке и расстрелявший боеприпасы. В соответствии с инструкциями, командование приняли на себя так называемые Генералы Последней Битвы. Совершив три контрольных прочёсывания и убедившись, что кроме них людей на планете не осталось, зелёные войска приступили к последней части операции, к самоистреблению. Все зелёные части прибыли в пустыню Гоби, разделились на две, равные по силам армии и приготовились уничтожить друг друга. Выжившие в этой последней бойне, согласно данной клятве, должны были совершить самоубийство. Ярость и отрешенность, владевшие бойцами к тому моменту, были настолько велики, что из всего личного состава при последней перекличке недосчитались только одиннадцати солдат, восемь из которых прибыли на следующий день, за час до атаки, на гражданской авиетке. Им не хватило горючего на посадку, и пятеро из них погибли, когда самолёт врезался в скалу. Наконец взмыли девять сигнальных ракет, последняя битва началась. Заурчали двигатели бронетехники, тучи вертолётов взмыли над пустыней, поднимая в воздух бурую пыль, пехотинцы припали на одно колено, и в этот момент в правом ухе каждого бойца, там, где с момента «G-point» находился алеф, прозвучал голос Енота Стирателя. «Отбой!» — скомандовал Стиратель, и, несмотря на то, что это кажется невозможным, все бойцы подчинились команде. В самом центре отведённой для сражения равнины приземлился вертолёт, из которого вышли девять зачинщиков величайшей в истории Земли бойни, девять Енотов. «Вот что я вам скажу, бойцы! — произнёс Стиратель в правом ухе каждого. — Я видел, как вы уничтожали людей, а сейчас я вижу, как вы собираетесь с тем же усердием уничтожать друг друга! Когда я имитировал свою гибель, я сказал себе, что я хочу вас остановить, и при этом я твёрдо знал, что остановить я вас не смогу. Почему же я тогда это сделал? Как вы полагаете? Отвечу, я испугался! Я сдрейфил! Я зассал, если вам угодно! Я хотел смыться, и мне это удалось. Я знаю, что за эту трусость все мы, ваши верховные командиры, заслуживаем смерти, и мы умрём, как только отдадим последний приказ! Вы совершили три контрольных прочёсывания и вы не нашли нашего убежища! Подумайте, сколько ещё сотен, а может, и тысяч людей вы не нашли, и не найдёте, если сейчас перебьёте друг друга! Если вы сейчас умрёте, все, что случилось, повторится ещё и ещё раз! Поэтому, я, ваш командир, приказываю всему личному составу армии вернуться в ландшафты специализации для дальнейшего мирного в них существования! Подробные инструкции к дальнейшим действиям вы найдёте в своих коммуникаторах. На этом прощайте, и постарайтесь больше не быть идиотами!». Закончив свою речь, Стиратель достал из подсумка килотонную термическую бомбу, и произошло то, что в современных учебниках истории обычно называют Большой Взрыв. Командиры Зелёных Войск и в самом деле нашли в своих коммуникаторах подробные инструкции, содержащие все основные принципы организации теперешнего общества, от методологии контроля численности населения до регламента «обязательных промывок». С тех пор мы живём так, как мы живём». — Грач замолчал.

Сойка какое-то время посидел для порядка молча. Ацетоновый шарик в его голове полностью рассосался. На его месте уютно лежала симметричная, уютная пара, вопрос и найденный на него ответ.

— Всё-таки это была не совсем стандартная промывка, — наконец произнёс он.

— Чем же она отличается от стандартной?

— Ну, например, в последнем приказе Стирателя появилась очень любопытная последняя фраза.

— Про идиотов?

— Угу.

— А ещё что?

— Ещё… Это скорее ощущение… Догадка… Даже не так, догадки порождают Сомнение, а сейчас я не испытываю Сомнения. Мне кажется, я нашёл ответ и успокоился.

— Что же за ответ ты нашел?

— Мне кажется… Нет, кажется, не то слово… Я уверен… Нет… Я не уверен, но я могу утверждать. Я могу утверждать, что этой войны не было. А для меня её ТОЧНО не было.

— Разумеется, для тебя её не было, ты родился гораздо позже.

— А вы? Вы же родились во время войны?

— Точнее, за два года до её окончания. Я очень мало что помню.

Странное дело, Сойка и раньше знал дату рождения Грача, но не задумывался, не замечал в этом ничего странного.

— Как же так? Ведь во время войны бойцы принимали гормоны?

— Не все.

— То есть были нарушители распорядка?

— Нет, нарушить распорядок им бы не позволили те гормоны, которые они принимали. Я имею в виду, что в той войне были и другие бойцы, которые не принимали гормонов, потому что у них не то что гормонов, но и воды-то часто не было.

— Вы имеете в виду…

Грач медленно и театрально снял всегда закрывавшую его лоб повязку и откинул волосы назад. На лбу его была старая расплывшаяся татуировка, изображавшая оскаленный череп с причудливыми рогами в виде мотоциклетного руля.

— Ты знаешь, что это? — спросил Грач.

— Байкеры? — отчего-то шепотом спросил Сойка.

— Они самые. Левантийские байкеры. Зловонный ветер пустыни. Самые легендарные части сопротивления после мифического отряда Эрика Ржавого. Мне сделали эту татуировку в четыре года.

— Чёрт!

— Тебя что-то шокирует?

— Нет… Я не раз предполагал нечто подобное…

— Вот что, Рыжий, я думаю, что у меня есть ещё кое-что тебе показать.

— Это какая-то новая процедура?

— Дорогой Рыжий, считай, что ты навсегда отпроцедурился. Просто мне лично хочется поделиться с тобой кое-чем дорогим и милым. Плесни нам по полстакана, и пошли. Или, может быть, ты не хочешь?

— Конечно, хочу!

— Канэшна хачу! — передразнил Грач, утрируя свой обычный акцент. — И давай оставим наши игры в далаваров. Ну их, эти птичьи погоняла, а?

— Хорошо, Сурен Ибрагимович.

— В общем, Саша, пей, и пошли.

Саша направился к лестнице, но Сурен остановил его и показал на дальний угол промывочной. Там оказалась узкая деревянная дверь, ведущая в заросли можжевельника. Продравшись через колючие кусты, они оказались на ярко освещённой луной, петляющей над морем тропинке. Саша знал окрестности посёлка великолепно, но эту, такую отчётливую и утоптанную тропинку он видел впервые. «Всё-таки вас чудо как хорошо муштруют, — хохотнул Сурен. — Столько лет ты обжираешь меня по коньяковскому и ни разу не спросил, где я его, грешным делом, достаю».

Они шли над спокойным, лениво, почти бесшумно, шевелящимся морем; лёгкий ветер обдувал разогревшееся за день тело, коньяк тепло лежал на дне пустого желудка. В голове было так же светло и пусто, как и во всём освещённом огромной зеленоватой луной мире, и вот наконец тропинка уткнулась в длинную и совершенно отвесную скалу. «Раздевайся», — сказал Сурен. «Зачем?» — стушевался Саша. «Чтобы шмотьё не замочить», — Сурен быстро оголился и с разбегу, совершенно по-горильи прыгнул вниз, в невидимое отсюда море. Оставшись один, Саша струхнул, но послушно снял шорты и пристроил их рядом с крепко вонючими шмотками Сурена на ветку земляничного дерева. Постояв ещё секунды три голым в темноте, в тени преградившей путь скалы, он технично и не без лихости прыгнул вниз. Вынырнув, он огляделся. Справа, держась за камень рукой, висел в прозрачной воде голый Сурен. В руке его светился невесть где раздобытый подводный фонарь. «Здесь надо метров десять под водой, через грот, — сказал Сурен. — Не зассышь?» «Я ж не Енот!» — нелепо хихикнул Саша. «Блин, ты можешь забыть об этой херне, а? Ты не представляешь, как она меня достала!» — огрызнулся Сурен и нырнул под воду. Саша последовал за ним, на свет. Грот всё тянулся и тянулся, Саша плыл на свет впереди, видя перед собой нелепо и коряво загребающие воду пятки Сурена. «Вот чёрт! — думал Саша — Кто ж его в этой ихней пустыне так нырять надрочил, мне так уж сейчас кирдык настанет». Но кирдык ему не настал, открылась свободная вода, и пятки Сурена замелькали над Сашиной головой. Наконец они вынырнули. Саша откинулся на спину, и хлынувшая из ноздрей кровь залила его лицо. Сурен захватил Сашу левой рукой и поволок к ближайшим камням. Вытащив на камни неожиданно размякшего Сашу, Сурен нырнул куда-то в скалы и вернулся с бутылкой коньяку. «Говно у вас, нырки, подготовочка!» — сказал он. «Ты можешь хоть раз забыть об этой херне, а?!» — слабым голосом булькнул Саша. «На, выпей, попугай!» — Сурен протянул Саше бутылку. Тот, размазав кровавые сопли, припал к горлышку. Они посидели на камне, коньяк подействовал, а небо на востоке потихоньку начало светлеть. «Пойдём, — сказал Сурен, пряча недопитую бутылку в скалах, — а то яйца простудишь!». Они долго карабкались куда-то вверх по скальному гребню, два тёмно-фиолетовых силуэта на фоне зеленоватого неба, и вот наконец оказались в каком-то жутко старом и запущенном саду. Этот сад был даже не довоенным. Чёрт его знает, каким был этот сад. Напрочь засыпанные многолетней палой листвой дорожки, щербатые арки, какие-то явно столетия уже неработающие фонтаны. Посреди сада оказался огромный разрушенный дом. Минут десять они шли по тёмным коридорам, натыкаясь на древнюю вычурную мебель, обрывая паутину и чертыхаясь, пока не оказались в центральном зале. Здесь Сашу стошнило зелёной омерзительной жижей. Когда приступ рвоты закончился, Саша огляделся. Посреди большого, лишенного кровли, когда-то несомненно очень роскошного зала стоял изящный постамент, из которого одиноко торчала мраморная женская нога. Вокруг постамента свернулась удавом гигантская, покрытая пылью и паутиной цепь.

— Оклемался? — спросил Сурен.

— Почти, — ответил Саша.

— Вот что, дорогой, видишь вон тот комод в углу? В нём есть ножовка… по металлу. Вот цепь. Найди её конец и отпили чуть-чуть. С ползвена.

— А зачем.

— Много ты, ворона, вопросов задаёшь… Впрочем… Как бы тебе сказать… Зелёные, они же не только зверушками интересуются. Они вообще всё зелёное любят. Например, грины (в смысле баксы), изумруды, абсент или ганжу…

— И что вся эта херня значит?

— Скоро узнаешь, пили давай!

Закончив работу, Саша взвалил отпиленную половину звена на плечо. Ноша оказалась неестественно тяжёлой. Саша списал этот факт на усталость, хотя, конечно, зря списал. Усталость его полностью оставила. Даже наоборот, во всём организме пенилась какая-то ошалелая, странная энергия. Они спустились к причалу, около которого обнаружилась сравнительно новая, хотя и потрёпанная парусная лодка, наподобие шаланды. Сурен полез под лавку и достал оттуда свёрток одежды. Саша с удивлением напялил на себя узкие, кожаные со шнуровкой брюки и непристойную рубашку, с широкими, сужающимися к запястью рукавами и кружевным воротником. На ноги ему пришлось нацепить какие-то совершенно немыслимые, жутко неудобные сапоги с отворотами. Сурен одел широкие холщовые штаны, вязаную безрукавку и тяжелые ботинки без шнурков. «На, держи, пригодится», — сказал Сурен, протягивая Саше большой складной нож из мягкого железа и с деревянной ручкой. Саша смолчал и пристроил оружие в кармане на бедре спереди. Сурен поставил парус, и они, наконец, отчалили. Небо стремительно розовело, поднимался утренний бриз, лодка стремительно и ровно плыла по начинающему мягко пениться морю. Сурен правил прямо на медленно поднимающийся солнечный диск, пока на его фоне не встал силуэт низкого берега, две далёкие горы, а под ними розоватый, в причудливых башнях, острых черепичных крышах, садах и виноградниках, не проступил самый настоящий большой южный город.

— Куда мы плывём? — спросил Саша у клюющего носом у руля Сурена.

— В Гель-Гью, — ответил тот, предварительно отхлебнув из невесть где добытой бутылки.