[32]
Выдвиженец двубортный —
Грядый тридцать второй.
Тридцать второй, я — тридцать второй,
Я — Курск, я — Воронеж, я — черный Ростов,
Красный Дон, голубая степь, где не петь.
Голосом не петь, буквами не писать —
все пальто повешены на один крючок.
[полет и космос]
Что же делает здесь
Этот русский мальчик
Со всей своей памятью о
Еврейской бабушке
(Дедушка был поляком)?
Мальчик, родившийся в немецком городе,
Росший подле греческого кладбища —
Этот русский мальчик.
Записываем за мной: дано нечто русское,
Как тема для сочинения —
Желтые лбы собак —
Электричек «Полет» и «Космос» сквозь мокрый снег.
Необъятен простор меж бетонных заборов
В первые десять минут после водочных ста —
Слободская свобода: серая ватная куртка,
Под которой не слышно сердца, но сердце бьется.
Бьется, и очень сильно.
[хлеб]
Тотальные, как пишется на билл-бордах, распродажи летней одежды
предвещают не менее тотальную осень — скорый поезд ее циклонов
с грузом заживо облетевших листьев.
Вот-вот он покажется из-за поворота — дизельный дым и сырость
под заостренными сводами Южного вокзала.
И так сразу не разглядеть из-за тех слабоумных стриженых их затылков,
чем нарезанный хлеб сочится: воздухом или кровью.
[чистая]
В такую погоду зрение не конвертируется в письмо,
Разве что грубыми знаками самых простых слов.
Чистая морская вода в октябре в безветренный день
Не колышется даже, а едва лишь касается чистого песка.
Из этого соприкосновения рождается особая, третья чистота:
Серебристая вода, серебристый песок, серебристый воздух —
Ландшафт, исключающий высказывание,
Пространство, отказывающееся что-либо значить.
И слова могли бы совсем исчезнуть,
Но в трех километрах от берега
В глубине, на песчаном дне,
Лежит разломившийся надвое транспорт,
Начиненный снарядами с ипритом.
И даже здесь, на берегу, слышно,
Как тикает его время.
Это мешает сосредоточиться и забыть,
Вызывает головную боль —
Всегда, когда я провожу слишком много времени
На серебристом ничего не значащем берегу:
Кукушка, шиповник, сухие злаки,
Очиток, лебеди, чайки, водоросли, креветки.
След ялика на воде долго не исчезает,
Ласточка надо мной летает.
[синяя макрель]
Допивая свой кофе,
засмотревшись на косточки от маслин,
оставшиеся на столе после завтрака,
я представил себе,
как узкой тропой кухонного стола
стадо коз переходит в ущелье,
в котором мне бы хотелось уснуть
в тени лоха после полудня —
получить сообщение,
просмотреть непрочтенные сны,
ответить моим постоянным корреспондентам.
— Длинный одноэтажный дом,
рыбоконсервный завод, повсюду шестая банка
(не метафора, а по ГОСТу),
извиваются в банках
живые куски макрели,
не умирают — живут,
не теряют свой синий цвет,
непостижимо синий —
он и есть жизнь. Наша общая жизнь.
В шестых банках.
Консервированная. По ГОСТу.
— На земле, а это зимнее утро,
лежат сотни смерзшихся трупов —
соотечественники не рассчитали дозу,
перепились на государственном празднике,
смерзлись, как промысловая рыба в трюме.
Как мороженая макрель, потерявшая цвет.
… я еще не хочу умирать! —
говорил Мандельштам,
а Андропов в ответ ему: Что ты,
сам живу, под собою не чуя, прости.
[elchwald]
1
«проекты», «издания», «публикации», «интервью»…
мне понравилось ездить к тебе в деревню
вечерним дизелем с северного вокзала
семьдесят пять километров на северо-восток
где сельские жители час сорок пути домой
догоняются водкой и баночным пивом дизель
собираясь наутро в том же составе
в том же вагоне дизеля на опохмел
у тебя вода стоит высоко в колодце
на улице полная тишина в огороде чужие куры
пятна сырости в доме осыпается штукатурка
прошлогодние яблоки на земле гниют у сгоревшей бани
а к стене чердака прислонились рамки с пчелиными сотами
и они пусты
общественные осы почему-то не заселяют их
общественные осы больше не населяют меня
облетают меня стороной мои соты они пусты
разве что множественные звезды разной величины
на западе ночью над пастбищем после дождя
общественные осы —
какие-то «публикации», какие-то «интервью»
2
гнезда омелы, сбитые штормовым ветром,
блестящий мокрый лишайник на коре вязов,
гнилая трава в кюветах, яблоки в холодной воде,
крошится промокшая облупившаяся штукатурка,
от сырости разбухла входная дверь,
швы между глазурованными плитками
у голландских печей разошлись — достойная старость,
оконная замазка оставила на стене жирный след,
пустые пчелиные соты на чердаке,
в комнатах запах жидкости для розжига дров,
паутина в кладовой, тонкие колбы — гнезда бумажных ос,
ламповые внутренности советских телевизоров,
черные резиновые сапоги — подошвы в грязи,
гнилые доски, просевшая крыша, дырявая листовая жесть,
велосипедный насос, лампочка в сорок ватт,
сломанная коса, колесо, ржавые замки,
прохудившийся чугунок на крыльце,
у колодца новое жестяное ведро,
рама оконной форточки — украшение на стене
с пластмассовым крестиком
на блестящей ленте из синтетического материала,
лимонное мыло, погрызенное мышами,
красный газовый баллон, керосиновая лампа,
ольховые дрова потрескивают в печи,
опасно низкие темные облака,
дождь и круги от него на воде,
пастбище, затопленное водой,
велосипедист, рыжая собака, куры,
кот прячется от дождя в дровяном сарае,
овцы пасутся на железнодрожной насыпи,
тихий пригородный дизель
незаметно появляется из тумана,
однажды я никуда не поеду
[голубые пакеты]
они не в дверь звонят а лезут в окно
они делают больно оптоволокну
наташа бежим
наш моррисси в их списке гениев века
наш розенталь в муниципальном мусорном баке
в переулке имени чернышевского
панцирная сетка о которой забыли ржавеет
наташа это документалистика бежим
за вычетом первого января
литературы улицы дисциплины
и того места где теперь шоколадная фабрика
у нас никогда ничего бежим
[две работы для доры радович]
1
Силовек без надежды совсем непригляден,
словно костлявое облако в небе.
Дора Радович
— Иди на хуй, блядь, она сама, сука, на хуй, все сказала!
— Уебать сразу, чтоб заткнулся, блядь!
— Ебаный в рот, блядь, сука, на хуй!
Ночные люди идут мимо моих окон.
Праздник несут в себе.
Праздник существования своего.
Сердечного трепета своего.
За пазухой стрепета Твоего.
Обновления своего.
Оправдания своего.
Грядущего воскресения своего.
Не узнать — чужое лицо:
запавший черный рот с запекшейся кровью.
Нет передних зубов.
Это он об асфальт так вчера лицом.
Сосед протягивает через окно стеклянный стакан.
В нем портвейн номер No.72 с Лениным на этикетке:
На, похмелись.
Выпил желтое. Залпом.
Глаза больные. Коричневые глаза.
А сосед утешает:
Зато теперь зубы чистить не надо.
Выгода.
С утра соседи ветошь роют.
Стекло цветное добывают.
Звенят стеклом и отбывают
в края, где тару принимают,
где похмеляют, причащают
и воскрешают.
Разве только что чуткий пренатальный
слух расслышит: сюда, здесь мы!
Мы — сюда, мы здесь — ветви.
И тянутся руки из-под воды.
2005
2
Тетенька Смерть —
толстая дура.
Дора Радович
поучают не докучают ли голоса
начинается черная полоса
разделяет ли белая двойная полоса
доносятся ли все-таки голоса
не болит голова ли
не ходит ли кто под окном
мелкий дождь между
красными буками
красными точками
на островке между буквами
между снегом и бомбоубежищем
между четвертью первого
и половиной третьего
на границе вороньего леса
дом ли недостижимый дом
2007
[не смотри]
Отвернись, не смотри, как трепещут перья
на мертвых утках на волноломе.
Отвернись от восточного ветра,
он прошел надо льдом,
он настолько холодный, что больно глазам.
Отвернись, не смотри, как замерзнет лебедь.
Отвернись, не смотри, как изо льда
вырастает колючая проволока стыда.
Не помню, писал ли я тебе,
но в тот раз вечером после всего
я упал в обморок в ванной — так сильно переохладился.
Из-за холодов перед самым началом весны
погибло множество уток, газеты пугали нас птичьим гриппом,
и лебеди тоже гибли — их оперение пропитывалось мазутом
из случайного сброса от буровой платформы.
Они замерзали у нас на глазах, но не тонули,
а распластывались мертвые между льдинами,
льдины сталкивались и трепали их тела,
ломали крылья и шеи, затирали их под себя, топили,
но трупы вновь всплывали из-подо льда.
А льдины шуршали, точнее будет сказать, шипели,
так громко и так отчетливо, что мне было страшно
слышать их повсместный шорох,
пока паром с трудом пробивался сквозь узкий пролив.
Восточный ветер со стороны залива был таким холодным,
что замерз селеновый экспонометр на старой «Практике»,
я не припомню, чтобы он хоть раз до этого отказывал на морозе.
Но затвор — ничего, я отснял несколько пленок,
потом мы около часа прятались в подъезде,
пытаясь согреться коньяком.
Разговор как-то не клеился, но это и не было так уж важно.
Мы просто знали, что поехали вместе,
несмотря ни на что, еще один раз.
Ты же знаешь, алкоголь не согревает,
разве что чуть-чуть помогает переносить сердечную боль,
которая наступает от холода.
Все-таки хорошо, что мы поехали.
Мне было бы очень жаль нарушить традицию,
каждый год мы ездим сюда в этот день.
Угомонится прибой, мы выйдем на припай -
Лед на воде, подо льдом вода.
У Настасьи Филипповны выходной.
[murmur]
шерстяной клубок подкатывается к ногам.
что он нам несет?
я пришел дать вам волю.
от кого ты спасаешь нас, шерстяной клубок?
от гибельных иллюзий спасаю,
навязанных вам катушкою синих ниток.
что же такого сделали нам синие нитки?
они отучили от чувства долга перед своей свободой.
дети, поем все вместе:
наш флот — самый подводный, и не важно, что он утоп.
наши ядерные ракеты — самые ядерные и ракеты,
слава богу, никто их не видел в деле.
наши преступления — самые простительные грехи,
и в небе наши летчики — самые трезвые из пилотов.
наши взлетные полосы — для взлета, не для посадки.
топливные баки нашего будущего залиты под не могу,
но нам не хватает их, не хватает, и я спешу написать тебе,
потому что завтра это будет чужой язык.
мне, видишь ли, нужно успеть объясниться.
мне, веришь ли, важно успеть применить —
до того, как они используют свои ракеты —
одну-другую риторическую фигуру,
мне бы успеть объясниться, мне бы:
murmur, девочка. это murmur.
это мог быть и твой murmur тоже.
это мог быть наш общий murmur.
но мы не успеем, так что давай говорить,
давай никакого murmur,
давай говорить на непрерывно живом умирающем языке,
которым завтра будет чужой язык.
Катись отсюда, проволочный моток!
[сонет]
яндлевские ежи
никогда не перейдут дорогу уже
стоит только вступить в поток
в плавленый асфальт
подступают трудности тошнота
чужие лица мешкают исчезать
близорусскость и невралгия
амальгама тройничного нерва
радиопрозрачные купола волги
голубые бахилы
обрезанные стропы
едва различимые указатели
во вторую кардиологию
ежи не находят себе пути
[сумерки. ноябрь]
гаснет воздушный объем
медленный свет перебирает
оттенки серого
трехлетняя девочка
в глубокой задумчивости
водит пальчиком по строке
по ту сторону иллюстраций
[бумажный самолетик]
волчьи глаза бессонницы
глядят-глядят — не видят.
иди не оглядывайся — глаза мимо,
не зацепит. нет, зацепило.
юля, в железнодорожном не бывает осени.
лева, в железнодорожном не отцветают.
завтра же с первыми лучами мы едем,
чтобы в ракурсе и в контровом —
все мы в солнечном и контровом.
в старые времена, говорят, было меньше линз,
но просветление, говорят,
было хуже — не давался контровый.
слабо верю я в просветление — это выцвел свет,
его стало меньше — света.
свет кончается, юля.
его не хватает, лева.
воздух шипит,
чем мы будем зарабатывать,
когда он весь выйдет?
волчьи глаза бессонницы
глядят-глядят — светофорные, желтые.
мигают и обнуляют — пугают.
волчья пасть говорит-говорит.
заячья губа дрожит-дрожит.
в железнодорожном знамений ждут.
в нойальтштадте книги жгут.
пока земля в загадочном полете,
пока простой печальной силой плоти,
пока еще кабрирует анперия,
как плохо сложенный бумажный самолетик.
[потроховый мост]
боинг делает «коробку» — кренится над кюршю нерунг,
и по левому борту мы видим кривую дорожку к соснам,
дачный отцовский домик, датские ветряки, свекольное поле.
это не сосны желтые, это — клены, это уже другая дорожка
и даже дорога, даже шоссе — вязы и липы, опоясанные известкой.
мы улыбаемся друг другу от любви и страха, потому что боимся оба
даже таких коротких перелетов из восемнадцатого в шестнадцатый век
и обратно — поближе к военкомату на французской улице.
горшочек — вари, щелкунчик — грызи, а гретхен — всегда в грязи.
отцы и деды слушали голоса, убеждали желтые шторы:
там - запад — чаплин и китон, и никто не знает, кто победил.
мы не видели в сорок пятом везель и боялись увидеть тверь.
рабами работали на шихау, на шпандау мылись в районной бане,
на вагнера жили, на шиллера жили, на суворова жили — кто мы теперь?
и на достоевского люди живут, что странно.
горшочек — вари, щелкунчик — грызи, а гретхен — всегда в грязи.
а я — молодец, во всяком случае, расплакался я не сразу — уже дома,
но не важно. скажи лучше, ты ведь тоже помнишь все тени от самолетов —
как они отлетают, когда он отрывается — боинг или эйрбас,
как тень скользит по желтому редколесью над домодедово, скавста,
над кьобнхавном, берлином, мюнхеном, ригой, варшавой, гданьском?
и громадные белые киты сопровождают нас, заходя боингу в хвост —
присматривают за нами, пока мы летим туда,
где не важно, как жить, - важно, как умереть в один день.
горшочек — вари, щелкунчик — грызи, а гретхен — всегда в грязи.
[за пределами речи]
за пределами речи
ночью на кольцевой
битые бутылки
раздавленные окурки
носятся «инфинити» и «кайены»
осаждая на твою куртку
грязную водянистую пыль
невольно отворачиваешь лицо
за пределы речи
откуда еле видны огни
такие желанные
и такие ненадежные
раз уж ты оказался здесь
в одиночестве ночью
за пределами речи
речь — город в форме креста
вода поперек моста
каменные быки
стоят посреди воды
[белый и голубой]
и еще раз я отхлебнул из горлышка брют,
а доктор нигматуллин сказал: храни вас аллах.
как-то примерно так я и женился на латгалке.
над такими вещами не плачут и не смеются.
черт побери тебя дуру — ты снова съехала на сову.
а мне что делать? мне нужны утро и дисциплина,
иначе я, ты же знаешь, опять начну ходить по воде
и проповедовать углам разрушающихся хрущевок.
доктор вершинина, разговоры о радикальном гуманизме
не лечат, во всяком случае, от бессонницы.
доктор, иголки ваши ржавеют, таблетки стынут,
а я, чувствую, пойду по воде вот-вот
и буду проповедовать тополям.
они облетели. мне жаль. так вышло.
доктор нигматуллин, я бы хотел вас видеть.
и знаете, мне бы хотелось увидеться с вами здесь —
прежде, чем мы встретимся в небесной казани —
она, я думаю, будет белой и голубой.
[на посошок]
камин ужинает дровами.
сад весь в яблоках — некому собирать.
дверь. с медными гвоздиками обивка.
на веранде стекла дрожат — западный ветер.
в кабинете тени ветвей на стене. мои папа и мама.
мой медноволосый мальчик читает по истории египта.
ящики письменных, полные фотографий.
так и было задумано: разбиться до смерти,
но не на смерть.
отекла матушка — трещит по швам.
вываливаются из юбки мясные складки,
жировые дрожат ее тридевятые подбородки —
грозная сердечница, неповоротливая хищница —
пустое ведро помоев: змеиных яиц, суточных цыплят —
каменная баба, заплаканная свинья.
сверхзвуковые куры, верховенские крысы —
наблюдатели с аэростатов
не признают тебя, хоть дерись —
таков уж обмен веществ:
сало — яблоко
колос — кровь
мед — песок
малина — ягода.
метанола глоток
на посошок.
завтра будет в горнице светло.
завтра - тих светел на столе,
к выходу ногами — так и не нашел.
[друг у друга на головах]
1
о, частное мое, не притворяйся неделимым.
тело всем телом предчувствует близость решетки,
бампера — детали тупого железного скоростного.
русский чужой язык еле ворочается во рту.
доброе утро. ты — это ты. ты и твое тело.
вы, ты — со своим телом. доброе. снегопад.
ты — доброе. с этим своим телом вы…
тело, вы, надоело. тема тела — не тема
для разговора. ты, вы и другие темы.
зрение падает. снег падает. барометр падает.
упражнения выполнены, вы.
тетрадь сдана на проверку, ты.
тело разбросано, раскидано, вы.
краткие причастия исчерпаны.
ты — тело — ты. доброе утро.
2
портовая весна с благодатью мимо головы.
спали летом на песке друг у друга на головах.
осенью вороньи лекции слушали в вороньем лесу.
фонарь под окном светил всю ночь и следующую ночь
зима была снежной такой снежной, что я не знаю.
хотелось умереть твоей смертью.
3
у бессознательного не детское лицо.
мир — это только улыбка,
что теплится на устах повешенного.
никто из нас и в пуговичные глаза свои
не видел тогда еще
ни бессознательного,
ни повешенного.
4
георгий грозил ножом,
крестил, проклинал, обрекал аду.
рядом меня защищал евгений,
держал наготове тяжелый штатив манфротто.
георгий плакал и проклинал.
евгений держал штатив.
другой павел — не я
тревожился о скором закрытии магазинов.
я, павел, думал о том, как прав, светел и пьян георгий,
и неправильно было бы прибить его прямо здесь
тяжелым штативом манфротто, который держал евгений.
уроки немецкого не проходят даром, георгий,
но и польского не проходят тоже.
отставить штатив, евгений.
я сам — это мне, мое.
5
нельзя так делать, так поступать.
ты куда поступаешь — туда нельзя.
внимание, внимание,
полвека молчит германия.
цветочная весна с благодатью мимо головы.
не уснули тридцать первого декабря,
и не проснулись тридцать второго.
[примерно одна легкая сутулость на двоих]
1
моря заношенные кружева,
узкая полоса песка,
следом — польдерная земля
и снова вода, сплошная вода.
вид сверху — одна тоска.
на цыпочках тянутся города —
мысок ботинка воде отдать,
поиграть, проникнуть, поцеловать.
вся в водяных порезах
тихо плывет и поет земля —
целует, не разжимая губ,
поет, не раскрывая рта.
2
стакан «вана таллинн» с молоком, кофе и семь утра.
одна сигарета — весь день свободен.
черная куртка. серое пальто. каблуки. ботинки.
примерно одна легкая сутулость на двоих.
бессонница после ночной смены.
сегодня — завтра, и сегодня завтра
на работу мы не пойдем.
что они сделают нам?
уволят? — смешно.
просто сегодня завтра мы не пойдем.
и все.
не слушай тех,
кто приучает тебя
покупать одежду в берлине.
мы — наша лучшая одежда в семь утра.
молоко, кофе, каблуки, ботинки.
замковый пруд так и не замерз,
и ты не уснешь до следующего утра.
3
мы не скоро увидимся — декабрь:
много работы, никаких выходных.
ты должна помнить и быть спокойной.
с готланда пишут: ветер и дождь,
дождь и любовь — переводы с аинского на усский.
и на вогеров монте кассино — дождь.
в «ротунде» подорожало. витек лежит в земле.
такси после двух бесполезно ждать.
в «злотны клос» вдоль пляжа можно пройти пешком.
витек лежит в земле. на посадку — во второй коридор.
захолустье леха валенсы — короткая полоса.
«райан эйр» задерживает, как всегда.
уже привычный оранжевый полукруглый стенд:
«гданьск-1980 — киев-2004 — мы начали это».
витек — в земле. моника — вся в золе.
польска — ще не… любовь — зла.
моника держится молодцом. память — зола.
на готланде переводят с аинского на усский.
память — моника. витек — буковый лес за гдыней.
витек-моника, моника-витек — никаких обобщений.
много работы. декабрь без выходных.
ворочается глухая рыба — поет земля.
24 
