15 января 2020 года в Москве были названы лауреаты литературной премии «НОС» за 2019 год. Премия основного жюри досталась Александру Стесину за книгу «Нью-Йоркский обход». Премия жюри критиков была присуждена Линор Горалик за роман «Все, способные дышать дыхание». Голос совета старейшин «НОСа» — тех, кто входил в основное жюри в первые годы работы премии, — был отдан Николаю В. Кононову за документальный роман «Восстание». Все три книги, на наш взгляд, радикально новаторские: именно в январе 2020 года премия, которая обещала поощрять «новую словесность», на наш взгляд, попала в точку.
Одного только удачного выбора того или иного жюри, как показывает опыт, недостаточно для того, чтобы даже премированные и вышедшие немаленьким (по нынешним временам) тиражом книги оказались прочитаны — то есть чтобы внутренние закономерности их эстетических систем были распознаны и контекстуализированы в статьях или публичных дискуссиях. Это очень хорошо видно по рецензиям на новый роман Горалик1. Одна из фоновых эмоций, ощутимых в этих статьях, — тихое, сдержанное недоумение: большинство критиков словно бы никак не могут определить, в каких координатах рассматривать это произведение. Сценаристка Аглая Набатникова, писавшая о романе Горалик для сайта «Горький», с неодобрением заметила, что при чтении ей »…пришлось подключать логическое мышление, вылавливать детали, утопленные в прямой речи, в сносках […]. И я до сих пор не уверена, что поняла правильно». Удивительно, что А. Набатникова сочла эту ситуацию ненормальной: при чтении хоть сколько-нибудь новаторских сочинений такое состояние почти неизбежно. Похожую «расфокусировку» вызывает и роман Кононова, о котором тот же «Горький» поместил две рецензии, одну — с пометкой «За» (Никиты Елисеева), другую — «Против» (Сергея Сдобнова).
Приведем лишь один пример того, как авторские интенции оказываются полностью проигнорированы критикой. Кажется, ни один из рецензентов романа Горалик не обратил внимание на содержащийся уже в его названии скрытый спор с романом Андрея Лазарчука «Все, способные держать оружие» (под первоначальным названием «Иное небо» — 1993, расширенный и переработанный вариант — 1997). Для романа Горалик эта аллюзия достаточно важна. Оппозиция «оружие-дыхание» имеет прямое отношение к главному вопросу романа: в каком смысле можно считать, что всякая, а не только человеческая, жизнь незаменима и заслуживает швейцеровского благоговения? Напоминание об эстетическом методе Лазарчука — боевике в жанре «имперской» альтернативной истории — «подсвечивает» политически-философский аспект сюжета «Всех способных…»: проблематизацию идеи любого господства человека — и над природой, и над другими людьми.
Очевидно, сегодня применительно к русской прозе суждение вкуса — «вот эти романы/рассказы/повести — самое интересное из того, что появилось за год» — существенно опережает концептуальные и дискурсивные возможности критиков: почему те или иные тексты — самые интересные, сказать оказывается затруднительным. Такая затрудненность в формулировках возникает в тех случаях, когда новации в литературе, если можно так сказать, переходят на другой уровень текста. Например, если известно, что главное в прозе — это колоритный язык, сказ, речевая маска, то привыкшие читать книги сплошным потоком (и часто работающие не поднимая головы) критики смотрят именно на этот уровень и оценивают, хорош ли сказ. Если известно, что «на повестке дня» — литературные аллюзии и абсурдный сюжет… ну, и так далее. С какого и на какой «этаж» сегодня «переезжают» новации в прозе — имело бы смысл обсудить в самое ближайшее время, несмотря ни на какие эпидемии, и мы постараемся по мере сил принять участие в этом обсуждении. Пока что мы предлагаем один из возможных вариантов «усложняющего» чтения одной из трех премированных «НОСом» книг — книги Александра Стесина. По отношению к двум другим книгам эта задача остается открытой.
О Стесине написано уже несколько детальных и тонких статей (например, Галины Юзефович, Алексея Поляринова или Ольги Балла). И все же мы попробуем сказать о том, почему мы считаем этот цикл (а «Обход» — это сложно устроенная композиция стихотворных и прозаических текстов), как и вышедшую сразу вслед за ней «Африканскую книгу», в совокупности одним из важнейших событий в русской литературе последних нескольких лет. Премию Стесину присудили именно за «Нью-Йоркский обход». «Африканская книга» вышла несколько позже, и жюри «НОСа» ее не рассматривало, но для нас они образуют достаточно цельное литературное высказывание, объединенное общими принципами; без «Обхода» не было бы и «Африканской книги». Поэтому мы будем говорить не только о произведении-лауреате, но и о его «младшем брате».
Новизна прозы Стесина — вроде бы устроенной довольно просто — вызвана тем, что этот автор интуитивно почувствовал и выразил на разных уровнях текста — и в стиле, и в композиции, и в отношениях персонажей — один из фундаментальных конфликтов, определяющих внутреннее напряжение и драматизм современной культуры. Конфликт этот можно описать так.
С одной стороны, современная литература, особенно поэзия (как, впрочем, и философия), беспрерывно деконструирует мнимое единство индивидуальности, показывая: там, где обычно видится самоуверенное, мнящее свою суверенность «я», в реальности находится культурный конструкт, совокупность дискурсов и аффектов, отчасти ношеных, взятых с «чужого плеча» и переосмысленных полуслучайно, «на ходу». Субъект рассредоточен, распределен в социальных сетях, мессенджерах, сетях мобильной связи. С другой стороны, отдельная личность давно так не нуждалась в эмпатии, как сегодня, и литература об этом тоже говорит.
Эмпатия is the next big thing, «горячая тема» в гуманитарных науках. Неизбежно сопровождающие обсуждение этой темы разговоры о том, что эмпатия — это такой новый вид эксплуатации человека человеком, или что это западное, глубоко нерусское по духу изобретение, — только подчеркивают неизбежность и глубину трансформации, происходящей в сознании многих людей. Но кому можно оказать и выразить поддержку — неужели культурному конструкту?
Современная литература пытается учитывать этот конфликт и делать его частью конструкции: одновременно удерживать в фокусе внимания представление о личности как о культурном конструкте и месте взаимодействия дискурсов — и как о слабом, но уникальном существе, который/ая во всей своей телесности нуждается в сочувствии, поддержке и понимании.
Именно об этом совмещении и пишет Александр Стесин. Описав множество этнических миров, каждый — со своими привычками, рецептами, невидимыми миру склоками за спиной у посторонних, его персонаж вдруг замечает: «Если что и хотелось бы удержать в памяти, это лица и голоса людей. Для всего остального есть Википедия».
В статье 2000 года о постконцептуализме, не утратившей значения и сегодня, Дмитрий Кузьмин так описывал вопрос, который решает — или, по крайней мере, который тогда решало — новое культурное движение: «Я знаю, что индивидуальное высказывание исчерпано, и поэтому мое высказывание не является индивидуальным, но я хочу знать, как мне его реиндивидуализировать!» Здесь вопрос отчасти родственный, но все же другой: я знаю, что личность — культурный конструкт, но я хочу знать, как поддержать другого человека.
«Обход» заканчивается длинным описанием путешествия героя — американского врача — в индийский ашрам, которое может быть понятно как борьба с теоретическим или, точнее, мировоззренческим соблазном: воспринять людей как единых в смерти и в смертности. И атеизм, и веданта, как кажется герою, ведут к такому монистическому пониманию мира. «Она равно приветствует своей / Всепоглощающей и миротворной бездной». Последний абзац говорит о выходе из этого морока, который герой находит в той же, как ни странно, веданте, но осовремененной — в по-новому понятых лекциях индийского философа Свами Вивекананды:
«Мне нравится эта приставка, «свами». Если верить Википедии, на санскрите она означает «владеющий собой» или «свободный от чувств». Но мне слышится другое: «С вами Вивекананда». Как будто вечером, возвращаясь с работы, я слушаю не аудиокнигу, а радиопередачу; не стенограмму лекций, прочитанных в Чикаго больше ста лет назад (после Всемирного конгресса религий в 1893 году. — М.М., И.К.), а прямую трансляцию оттуда, где нет жизни и смерти, пространства и времени в образах неисчислимых; где Я и Оно превращается в Я и Ты. «Добрый вечер! С вами Вивекананда. Вы не одни»».
Это — напоминание о мысли, которую мы уже слышали раньше, но высказанной на другом языке:
Видишь: ночь отступает вдруг.
Видишь: лифт изрисован весь.
«Здесь были Вовик и Константин».
Знай, они уже были здесь.
Помни, ты уже не один.
(Михаил Айзенберг)
Не «ты есть то» (tat tvam asi, сакральная индийская формула, канонизированная в западной культуре благодаря роману Роберта Хайнлайна «Пришлец в чужой земле»), но другое: нет никакого абстрактного «то», есть только индивидуализированное «ты».
Врач работает с умирающим, но умирающий — это не только смертное тело, это прежде всего культурно и психологически конкретное «ты»; от этого столкновения с тем, что смертен совершенно определенный, смотрящий на тебя Кай, врачи, работающие с терминальными больными, бывает, могут защищаться профессиональным цинизмом, но герой Стесина защищаться не может и не хочет. Умирающий всегда находится среди живых.
Книга «Нью-Йоркский обход» — о молодом американском враче (образ явно автобиографический), который работает поочередно в разных национальных общинах Большого Яблока — арабской, корейской, филиппинской… Однако тип взгляда, который здесь представлен, выдает, скорее, не врача, но антрополога. И в методе наблюдения за Другим (и за собой в отношениях к Другим) проза Стесина парадоксальным образом перекликается с «антропологическим романом-дневником» Анны Клепиковой «Наверно, я дурак» — истории волонтерки, работающей с «особенными» детьми. В обоих случаях рассказчик-антрополог очень внимателен к языку тела и его трансформациям. Он (она) анализирует свои собственные реакции, словно бы пытаясь поймать себя в момент действия: он (она) смотрит, как иногда осознанно, а иногда нечаянно влияет на ситуацию, взаимодействуя с другими людьми, для которых он (она) зачастую представляет собой авторитетную фигуру или потенциального внешнего критика. Меняется и сам рассказчик — и специально нам рассказывает, как другие люди влияют на него.
По сути, метод наблюдения/описания у Стесина чем-то схож с методом «насыщенного описания» Клиффорда Гирца: выявление смысловых узлов, паутин смыслов, — однако непременно при личном активном участии и воздействии на реальность — и при рефлексии этого воздействия.
Даже в момент путешествия в Индию, когда герой-рассказчик «Обхода», вроде бы, никому ничего не должен, он никогда не становится на позицию «просто наблюдателя»: постоянно фиксирует смещения, которые производит своим присутствием в тех или иных случаях, а иногда с досадой отмечает, в чем и почему он воспроизводит «обычные» практики европейца, попавшего в эту страну, — например, как непроизвольно отворачивается от нищих, избегает встречаться с ними взглядом, чтобы удержать в сознании образ «правильной», туристической Индии.
Персонажа этого мы назвали «героем» отчасти для удобства речи. На самом деле он совершенно не героичен, открыт миру и готов измениться. Ему самому постоянно интересно, до какой степени он пластичен, как и в чем он сохраняет единство своей внутренней организации. Он не может полностью перейти на позицию своего собеседника: тут-то и возникает взаимодействие с «ты» — не таким, как «я». Один из сквозных «микроприемов» в прозе Стесина — демонстрация того, как герой-рассказчик выходит за пределы своего «я». Это трансгрессия — важнейшая черта современной прозы. Только у Стесина она «тихая», не вызывающая.
Еще одна характерная черта Стесина как «полевого» писателя-антрополога заключается в том, что в его путешествиях по городу и по миру, а потом и в его прозе все предзаданные культурные матрицы оказываются на поверку несостоятельными. Один из постоянных мотивов обеих книг — невозможность составить представление о другой культуре по ее отдельным представителям, ибо не бывает никого «типичного». Невозможно адекватно судить о другой стране, будь то Индия или Гана, даже по «этническому» госпиталю, где большинство врачей и пациентов, вроде бы, принадлежат к одной культуре. Очерки Стесина о работе врача в разных этнических анклавах Нью-Йорка или в разных странах Африки — это непрерывная герменевтика другой культуры, при которой истолкователь, как и полагается в герменевтике, должен все время думать, как ему измениться самому — «навстречу» тем, кого он пытается понять.
На презентации «Нью-Йоркского обхода» на книжной ярмарке «Non/Fiction» в декабре прошлого года главный редактор издательства «Новое литературное обозрение» Ирина Прохорова спросила у Стесина, является ли для него «проза врача» тем типом письма, который позволяет ставить индивидуальные и социальные диагнозы. Стесин тогда ответил, что его медицинская специальность — лучевой терапевт, а такой врач вообще не ставит диагнозов: его задача — подобрать оптимальный путь лечения вот этого конкретного человека. Разработка индивидуальной стратегии для работы с опухолью в лучевой терапии зависит от вида и размера опухоли, телосложения пациента, местоположения опухоли и еще от десятков разных факторов. Нет двух одинаковых случаев; вероятно, в своей врачебной практике Стесин научился именно отказу от типизации, которая и в литературе, и в социальной практике сегодня работает все хуже.
(Когда-то, очень давно, в прошлой жизни, Дмитрий Кузьмин писал, что стихотворения Андрея Сен-Сенькова 1990-х годов родились из опыта практикующего рефлексотерапевта-иглоукалывателя; потом эту мысль повторила Анастасия Афанасьева. Стихи Сен-Сенькова часто говорят об уникальных, но не слишком заметных глазу маленьких существах или событиях, столь же неповторимых, как точка на человеческом теле, в которую нужно воткнуть маленькую иголочку, чтобы помогло. Если уж и говорить сегодня о врачах в литературе, с которыми можно сравнивать Стесина, то, кажется, лучше вспоминать не Антона Чехова и не Михаила Булгакова, а тех, кто поближе по времени, — Сен-Сенькова, например.)
На первый взгляд, проза Стесина кажется традиционной по ритмике и грамматике, по законченности сюжета каждой истории — и, в своей традиционности, излишне уютной и привычной. Только не вполне понятно, зачем в ней соединены разные роды литературы: в «Нью-Йоркском обходе» в текст вплетены собственные стихотворения Стесина, в «Африканской книге» — его переводы из современной африканской поэзии. Эти разделы открывают в обоих случаях словно бы другую сторону сюжета, как бывает другая сторона Луны. Такая разножанровость показывает многоуровневость личности, о которой говорит Стесин, — не только рассказчика, но, возможно, и любого другого человека. Композиционно же этот монтаж позволяет придать книге сложный, неодномерный ритмический рисунок; сюжет разворачивается словно бы на разных этажах, связанных между собой переходами.
В одном из стихотворений «Нью-Йоркского» обхода упоминается мальчик Мотл — или, точнее, ребенок из 70-х, которого повествователь сравнивает с героем Шолом-Алейхема, увезенным в Америку где-то в конце 1900-х: и на дорогу через океан, и на город над Гудзоном он смотрит большими и удивленными глазами без какого бы то ни было прищура.
Но для описания персонажей стихотворений Стесина, которые объясняют один из смысловых уровней книги в целом, лучше подходит другая метафора того же Шолом-Алейхема — блуждающие звезды. Стремясь объяснить жизненный мир корейских врачей или латиноамериканских больных, Стесин — или, точнее, его рассказчик — неявно показывает, что каждый/каждая из них сорван/а со своего места в жизни — а еще точнее, им кажется, что такое место у них когда-то было. Безусловны только слова поддержки, произнесенные здесь и сейчас, — и оказываемое ими действие.
«Свадьбу сыграли в Дели. Мы с Аллой хотели поехать, но я не смог отпроситься с работы. После свадьбы Саурабх сократил общение с прежним кругом друзей — кажется, по воле жены. Через год она забеременела, но во втором триместре у нее случился выкидыш. Саурабх разослал всем письмо с просьбой некоторое время с ним не связываться. «Я знаю, что вы меня любите, сочувствуете и хотите выразить соболезнования. Я вас тоже люблю, но мне сейчас проще ни с кем не общаться». После этого он исчез из моей жизни на несколько лет и лишь совсем недавно снова появился — пришел на помощь. Это произошло в ноябре прошлого года. Накануне Дня благодарения я попал в аварию, о чем тут же возвестил у себя в фейсбуке («Попал в аварию. Машина всмятку. Сам вроде жив. Всех с праздником!»). Не успел я вывесить свой жалобный пост, как Саурабх, который сейчас живет в штате Род-Айленд, позвонил мне с предложением немедленно приехать.
— Всё в порядке, — успокоил я друга. — Только машину жалко. Я ее купил всего три месяца назад.
— Машина — ерунда. А сам-то ты точно цел? Не было сотрясения? Симптомы ведь обычно появляются не сразу. Может, мне все-таки лучше приехать?»
Испытания и горести могут и отдалять, и подталкивать людей друг к другу; боль и сочувствие невидимо структурируют те нелинейные траектории, по которым движутся блуждающие звезды. То в Дели, то в Нью-Йорке — они вспоминают друг о друге и кидают записочки в мессенджере, несмотря на различия религий, языков, цвета кожи. Потому что бывает ведь так, что лучше все-таки приехать.
P. S. Ильи Кукулина. В день аварии Александр Стесин пришел на мое выступление в Нью-Йорке, там мы с ним и познакомились. Прочитав этот фрагмент «Обхода», я вдруг почувствовал себя в одном пространстве с незнакомым мне Саурабхом.
50 
