Бывает так, что видишь человека единственный раз в жизни, а затем заговариваешь о нем, и на середине разговора выясняется, что ты огульно ругаешь мертвого, и твой собеседник, схвативший тебя за руку, снимает за тебя эту бесхарактерную тряпичную твою руку с заведенной было пластинки.
Я запомнил только очертания фигуры Леонида Шевченко, и они теряются в подмосковном октябрьском сумраке, сравниваясь с фотокарточкой. Но его жест остается со мной, он словно бы делает угрожающий шаг в мою сторону, в резкой манере оборвав разговор. Разговор о его книге стихов, я самоуверенно проборматываю начало фразы: «Хайдеггер говорил, что телевизор привел Историю в наши квартиры», и замолкаю, не в состоянии додумать чужую мысль. «И всё?» — обрывает меня он и отворачивается. В его книге «РОК» останется только подпись автографа. Сегодня я договариваю про себя: «эта книга рассказывает историю настоящего Большого телевизора».
В детстве мне казалось, что смерть передается при чтении самого этого слова. И сейчас еще я ловлю себя на мысли, что нарочно задвигаю книгу Шевченко с автографом как можно глубже, на дальнюю полку. От нее нарывает сердце.
Примерно с такими мыслями я садился читать посмертное собрание прозы Шевченко — «Русскую книгу мертвых» или «РКМ». Пропуская мимо ушей «неудачное», как и в книге «РОК», название, я начинаю читать то, что первоначально кажется собранием школьного фольклора о «черной-черной комнате» или «красной руке» со смехотворным сюжетоположением. И я вдруг ловлю себя на мысли, что загадочно улыбаюсь чему-то, впервые осознав, что хорошо быть живым. Но эта показная веселость сменяется опасением, что читающий эту книгу шепчет слова собственной смерти.
И блестящий рассказ «Где ты был всю эту неделю» впервые обнажает белые зубы человека, который пляшет голый с перевернутым черепом на голове и смотрится в зеркало. Матричный сюжет этой книги прост, но от накопления историй, в которых обязательно случается смерть персонажа (перемена судьбы) , за которым остается право на вторую жизнь — за счет друга («Счастливый труп»), встречу с женщиной — с накладной косой, пересечение черты. Мир живых словно глядится в зеркало озера и видит себя вверх ногами, но осознает, что голова уже повита корнями на дне.
Обратное и возвратное течение этой жизни, в которой находишь торчащий из сугроба югославский сапог, «Луна-Парк» и прочие забытые детали, — как подмечает автор в другом месте — «родное лицо, которого не упомнишь», вдруг выныривает ожившей и заколдованной чужой жизнью — восьмидесятых, девяностых, которые я по возрасту просидел в тепле и только боялся, либо счастливо валялся пьяным в лесу, вместо того чтобы читать учебник «Старославянского языка» Хабургаева (шевченковского Ивана Петровича Белкина — автора «РКМ» — зовут Захар Хабургаев). И слабая, едва различимая фотография автора уже Реального вдруг оживает и обретает настоящую жизнь, словно Пульчинелла действительно убил Смерть в драке.
То же время безмятежного валяния в лесу в девяностые так и остается лишь веселым посулом о том, что «хорошо быть живым», с распоротой надвое завесой ночи и пляской веселого ужаса.
31 
