ISSN 1818-7447

об авторе

Анастасия Афанасьева родилась в 1982 г. Окончила Харьковский медицинский университет. Публиковалась в альманахе «Вавилон», антологии «Освобожденный Улисс», сборнике «Братская колыбель». Книга стихов «Бедные белые люди» (2005). Шорт-лист премии «Дебют» (2003), лауреат Русской премии (2006), премии Интернет-журнала «РЕЦ» (2005). Живет в Харькове.

Страницы на сайтах «Полутона» и «Молодая русская литература»

Предложный падеж

Виктор Iванiв о прозе Леонида Шевченко ; Анастасия Афанасьева о книге стихов Екатерины Боярских ; Наталья Горбаневская о книге стихов Ольги Мартыновой

Анастасия Афанасьева

Избыточность Екатерина Боярских. Женщина из Кимея. — М.: Время, 2009.

Цельность кажется мне основным ее свойством: сознание Боярских-поэта — это сознание человека-в-мире (тут смысловой акцент на союзе «в»). Субъект-объектных отношений здесь то ли еще нет, то ли они уже разрушены.

Но если укрыться нечем, можно укрыться камнем.

Так я себя ощущаю еще бессмертней.

Еще одна цитата:

Солнечный луч ударил — я превратилась в камень.

Тяга земная тянет, она на меня давит,

я превратилась в камень, слева направо

капля проистекает, что происходит?

Собственно, в этих четырех строках описан вполне естественный процесс для поэтического мира Екатерины Боярских: луч ли касается, трава ли, другой ли человек — можно в ответ превратиться в кого угодно из тех, кто видим — или невидим. А можно быть ими всеми, сразу:

Дело у птицы было, дело у елки, дело у воскресенья,

а у меня нет и не надо дела, я чужое творенье —

я чужое творение разбирала,

как оно не со мной говорило, мимо меня глядело,

я чужое деянье одевала во все одеянья мира —

все одеянья мира его не скрыли.

<...>

Я никуда не денусь — я превратилась в солнце.

Это неразделение себя и мира не имеет ничего общего с тем религиозным взглядом, когда речь идет о наличии общего начала у себя и, скажем, воскресенья или елки, и тем самым происходит отождествление с ними.

У Боярских мир (и поэт в нем, который тот же мир и есть, который, мы помним, союз «в») предстают как единое и живое, а камень и трава здесь имеют такие же права, как и человек. Они могут человека любить или мучить, короче говоря, вступать с ним в активное взаимодействие, никак не продиктованное его, человека, волей.

Таким образом, мы имеем вот что: во-первых, отождествление с окружающими предметами и явлениями природы, и одушевление их; активное и в основном болезненное взаимодействие с ними; ощущение избыточности мира.

Кстати говоря, последнее находит яркое формальное выражение: тексты Боярских чаще длинные, написаны длинными же строками, изобилуют метафорами и эпитетами, то есть, сами по себе, в целом: являются избыточными.

Я карусельное в красном платье, хожу колесом, изжигаю свет — я раб лампы,

она черный пудель, по потолку вагона несет мне палку и говорит нет,

я лай лампы.

Детский смех добирается до меня в три этапа,

тесно, мир похож на ответ,

на огурец без дверей и окон,

каждое семечко вышло боком и говорит «нет».

Детский смех разбирает меня и убирается под кровать.

Кровь плещет, кровь ищет, возобновляется, прожорливо останавливается.

Я держу руку как отвратительного раненого.

<...>

Остается лампа — в ней заключается человек.

Человека не запасешь впрок,

не упасешь себя от себя, других от других — нет его, ушел покурить

и с тех пор перестал являться, перестал считаться, перестал быть.

Приятие мира в его цельности, неразделимости, повсеместной одушевленности вызывает разные эмоциональные состояния, преимущественно со знаком «минус»: боль, растерянность, смятение — которые наступают именно вследствие описанного выше типа восприятия мира, такого типа Dasein.

Мир так полон, как я полон жалости и смятенья,

поддельны и подлинны его лица, следы, растенья,

некуда здесь прижаться, нечего здесь лишиться.

Так, а отчего же, в общем, больно и прочие «минусы»?

Мельком описанные выше черты типа сознания, живущего в анализируемых текстах, характерны для языческих времен, со всеми их богами, обитающими в каждом пне, травинке и так далее. Отсюда становится ясным, отчего у Боярских ощущается такое громадное влияние русского фольклора, встречаются соответствующие ритмы и звукопись.

День и ночь вода по дорогам

катится с гор, как пламя,

бросишь яблоко — прорастает,

рубишь голову — отрастает,

просишь лодку — вырастет лодка,

лодка совсем пустая

Коллизия же состоит в том, что поэт с аниматическим почти сознанием от современного ему мира никак не отстранен и не выдумал для себя частный фольклорный рай: нет, он взаимодействует с миром, который есть здесь-и-сейчас. Такое взаимопроникновение архаического и современного тоже находит отражение в форме: Дмитрием Кузьминым отмечался тот факт, что в стихотворениях Боярских органично уживаются  и взаимодействуют архетипическая лексика и словарь сегодняшних реалий.

Собственно, в месте пересечения современного с архаичным и начинается смятение.

В этом смысле «Гора» мне кажется программным стихотворением книги:

Смерти нет — то есть сети нет,

телефон не работает, вот и все,

едем в поезде в темноте,

ночь горит, как костер.

Телефон не работает, сети нет,

на его экранчике вдалеке

прочитать неправильно, налегке —

«смерти нет».

<...>

Посмотри на них — говори, гора,

Повтори им, что смерти нет.

Есть она — говорит гора,

Вся разрушена до нутра.

Есть она! — говорит гора,

вся изгрызена до корней.

Она не уйдет, и я не уйду.

Не падет она, и я не паду.

Есть она! — говорит гора, — и я буду с ней.

Не она со мной, а я буду с ней

и скажу ей, что смерти нет.

О влиянии на поэтику Екатерину Боярских поэтов русского рока написано в аннотации к книге. Заметно, кроме того, влияние Цветаевой — это отражается и в ритмической организации текстов, и в их метафорике. И несомненный трагизм, не отстраненный, а «трагизм с особым надрывом» также роднит  их.

Мы хотим оборваться в весеннюю пустоту.

То есть, вероятно, в то самое место, откуда произрастает вся эта избыточность.