ISSN 1818-7447

об авторе

Ксения Чарыева родилась в 1990 г. в Москве. Живёт в подмосковном городе Жуковский. Училась в Литературном институте и во Всероссийском государственном институте кинематографии. Лонг-лист премии «Дебют» (2009), шорт-лист премии «ЛитератуРРентген» (Екатеринбург, 2009).

Новая карта русской литературы

Votum separatum

С компасом на запястье вместо часов — постоянно теряя направление, не теряя головы.

Перед необходимостью расти — не в рост и не в возраст, во взгляд.

Выбираясь из романтики, от которой все, к жесткости, которая мало у кого.

Из риторики ах к внимательным крошкам города.

В поисках связности, царей в руках, которые не помешают — помогут — быть без царя голове.

Без парашюта внутрь себя, не в наименьшее сопротивление ночников и чернильниц, историй ненового эпоса.

Взмах руки — дверь, поворот головы — окно. Если не обижать называнием жизнь болезнь песнь.

Неуверенно и открыто, не всерьез для себя, всерьез для других. Прощать, хранить, идти.

Николай Звягинцев? с черным теплом? Марианна Гейде? с пониманием, что спрашивать некого?

В зарослях жидкого серебра — да, праздник.

Александр Уланов

Ксения Чарыева

Что слышно из окна плацкартного

* * *

Черная, белая западает клавиша,

А ты не теряй головы.

На новом месте мне всегда снятся кладбища;

Значит ли это,

Что все мои женихи мертвы?

 

У реки говорили громко и зло, как с трибун,

В воздух, отравленный цветом мокрой травы.

Необузданный, складываясь в черный бутон,

Мчался конский табун по воде Москвы,

А потом — над водой гарцевал, и срывались

C расписных копыт половинки лун!

* * *

Чур, не водá! — огонь, чуть проще воздух;

Земля отсечена при монтаже.

Я помню все, что знала в девяностых,

Но не могу почувствовать уже.

 

Вот так берешь и держишь, как экзамен:

Дым собирается над клумбами в клубы,

В клубки — как сиз, так и — неосязаем

(Так мы такси мне вызываем).

Держи меня, соломинка, люби.

 

Рассветный сон под алюминиевый грохот —

От века до плывущего зрачка

Неясный, крóшащийся старый город,

Окно синюшное глухое, за которым

Отцовская чернильница

                                         взлетает в глупом свете ночника —

Ах, не иначе, чтобы сверзиться с позором.

* * *

падает крутит и рук внутри

светятся маленькие цари

праздник а в головы без царей

праздник приходит еще быстрей

 

кто заповедал твои узлы

жил да разжалобил слыл да сплыл

голос диктующий номера

зарослям жидкого серебра

 

спой и уж больше не попрошу

это икару на парашют

в темную залу как в темный зал

падает праздник ты знал ты знал

* * *

Что слышно из окна плацкартного;

Чем занят в тряском сне случайный мой сосед,

Когда перестает ласкать его

Негодный разовый вагонный свет.

 

Он, может, пастушок юродивый

И в нужном месте перекусывает солнечную нить,

А вот, лежит на полочке напротив,

И я могу его убить.

 

А может, он уже не он, но под себя замаскирован,

Или пришел за мной «оттуда, где меня

уже не ждут, но будут рады»:

Вернуть домой, домчать до дна, до крова, —

Но что, если под ним вдруг загорится простыня

(И никогда, подумай, никогда

Не знать всей правды).

* * *

Жизнь болезнь и песнь навсегда втроем.

Такая выпала доля, и снег такой

Тысячеглазый. Я оборачиваюсь, я машу рукой,

Образуя как бы дверной проем

В стенке воздуха, слипшегося с огнем

Мимоходных дыханий. — Прости,

Если слишком долго пришлось прождать,

Да только раньше было нельзя сойти:

Аты-баты, ать-два — вдоль всего Великого Лестничного Пути —

Восемнадцать полков белых, зеленых,

Красных, серых солдат.

 

Ты прощаешь меня за стеклом окна,

То разворачивая, то комкая пятерню,

Я прощаю тебя с набирающим темп

Облегчением разрезаемого сукна,

И — пока не поздно, пока не поздно, — берегу, храню.

 

И бреду навстречу другим домам.

И, заметённым по самое, улицам Колонца

Добавляет призрачности туман,

И плывет, и не видит себе конца.