С компасом на запястье вместо часов — постоянно теряя направление, не теряя головы.
Перед необходимостью расти — не в рост и не в возраст, во взгляд.
Выбираясь из романтики, от которой все, к жесткости, которая мало у кого.
Из риторики ах к внимательным крошкам города.
В поисках связности, царей в руках, которые не помешают — помогут — быть без царя голове.
Без парашюта внутрь себя, не в наименьшее сопротивление ночников и чернильниц, историй ненового эпоса.
Взмах руки — дверь, поворот головы — окно. Если не обижать называнием жизнь болезнь песнь.
Неуверенно и открыто, не всерьез для себя, всерьез для других. Прощать, хранить, идти.
Николай Звягинцев? с черным теплом? Марианна Гейде? с пониманием, что спрашивать некого?
В зарослях жидкого серебра — да, праздник.
Александр Уланов
* * *
Черная, белая западает клавиша,
А ты не теряй головы.
На новом месте мне всегда снятся кладбища;
Значит ли это,
Что все мои женихи мертвы?
У реки говорили громко и зло, как с трибун,
В воздух, отравленный цветом мокрой травы.
Необузданный, складываясь в черный бутон,
Мчался конский табун по воде Москвы,
А потом — над водой гарцевал, и срывались
C расписных копыт половинки лун!
* * *
Чур, не водá! — огонь, чуть проще воздух;
Земля отсечена при монтаже.
Я помню все, что знала в девяностых,
Но не могу почувствовать уже.
Вот так берешь и держишь, как экзамен:
Дым собирается над клумбами в клубы,
В клубки — как сиз, так и — неосязаем
(Так мы такси мне вызываем).
Держи меня, соломинка, люби.
Рассветный сон под алюминиевый грохот —
От века до плывущего зрачка
Неясный, крóшащийся старый город,
Окно синюшное глухое, за которым
Отцовская чернильница
взлетает в глупом свете ночника —
Ах, не иначе, чтобы сверзиться с позором.
* * *
падает крутит и рук внутри
светятся маленькие цари
праздник а в головы без царей
праздник приходит еще быстрей
кто заповедал твои узлы
жил да разжалобил слыл да сплыл
голос диктующий номера
зарослям жидкого серебра
спой и уж больше не попрошу
это икару на парашют
в темную залу как в темный зал
падает праздник ты знал ты знал
* * *
Что слышно из окна плацкартного;
Чем занят в тряском сне случайный мой сосед,
Когда перестает ласкать его
Негодный разовый вагонный свет.
Он, может, пастушок юродивый
И в нужном месте перекусывает солнечную нить,
А вот, лежит на полочке напротив,
И я могу его убить.
А может, он уже не он, но под себя замаскирован,
Или пришел за мной «оттуда, где меня
уже не ждут, но будут рады»:
Вернуть домой, домчать до дна, до крова, —
Но что, если под ним вдруг загорится простыня
(И никогда, подумай, никогда
Не знать всей правды).
* * *
Жизнь болезнь и песнь навсегда втроем.
Такая выпала доля, и снег такой
Тысячеглазый. Я оборачиваюсь, я машу рукой,
Образуя как бы дверной проем
В стенке воздуха, слипшегося с огнем
Мимоходных дыханий. — Прости,
Если слишком долго пришлось прождать,
Да только раньше было нельзя сойти:
Аты-баты, ать-два — вдоль всего Великого Лестничного Пути —
Восемнадцать полков белых, зеленых,
Красных, серых солдат.
Ты прощаешь меня за стеклом окна,
То разворачивая, то комкая пятерню,
Я прощаю тебя с набирающим темп
Облегчением разрезаемого сукна,
И — пока не поздно, пока не поздно, — берегу, храню.
И бреду навстречу другим домам.
И, заметённым по самое, улицам Колонца
Добавляет призрачности туман,
И плывет, и не видит себе конца.