Три рассказа

Status Quo

На пляже вулканического происхождения Лида маленькая оглядывалась, снимала лифчик, обнаруживала два бледных батона по 13 копеек штука, поворачивалась и так, и эдак, и сумела наконец пленить одного красивого отдыхающего по имени Цветан. Цветан дарил ей греческие духи, звал в кино на Фернанделя, громко восторгался закатом — и выжидал.

Лида тоже выжидала. Прошлой зимой она похоронила любовника — его сбил пьяный автомобилист — и потому сомневалась: можно уже или еще повременить следует.

Однажды вечером, после того как Цветану надоело выжидать и у них с Лидой случилось это, краснолицый грек-бармен в белой майке растирал для них холодный эспрессо с сахаром и что-то насвистывал, кажется, «Сиртаки» в регговой обработке.

Потом они уехали с островка и стали бродяжничать. В ночном поезде Венеция-Вена Лида заметила, что Цветан редко меняет трусы, и решила ему сказать об этом. Ее покойный любовник был чистюлей, каких мало.

— В том-то и дело, что был, — сказал Цветан. — Сейчас, небось, совсем за собой не следит.

— Идиот, — обиделась Лида.

Когда сломали железный занавес, Лида отправилась на заработки в Мадрид, пела там частушки про Перестройку, жонглировала с труппой лилипутов из Душанбе, короче, бедствовала. Ее покойный любовник подцепил Лиду в парке Ретиро, у памятника Альфонсу Двенадцатому. Любовник был американский негр, немного знавший по-русски.

— Запомни, вонючка: Once you tried black, there's no going back, — сказала Лида Цветану, все еще дуясь.

— Тебе что-то не нравится? — спросил Цветан Лиду уже на эскалаторе.

— Чаще трусы стирают, — ответила она ему в гостинице. — Особенно в такую жару.

— Покурю и постираю, — пообещал Цветан, не зная, как от нее отделаться. Он работал на железной дороге, объездил пол-Европы по льготному тарифу, и увидеть мир для него было важнее, чем пахнуть, как болгарская роза. Так он ей и сказал.

— Увидеть мир, детка, для меня важнее, чем пахнуть, как московские ландыши.

— Детку засунь себе в жопку, — огрызнулась молодая женщина.

Из гостиницы она позвонила сестре в Саратов. Она звонила ей из каждого города.

— Анька! Чё прикольного, проститутка? Писюха, скажи мамке, тут такие магазьки! Ёкалэмене, Нюш!

Лида крепко стала доставать Цветана. К трусам вот привязалась. А может, ему вообще ее белье не нравится. Чистое, грязное — не нравится, и всё. Рюшики, бантики, ёкалэмене. И предлоги не такие, как в болгарском. Ну ее у.

Цветан вышел на балкон. Еще один город — и деньги совсем капут, подумал он и вспомнил жену, которую оставил в Софии. Она сошла с ума, лекарства и врачи не помогали, и он решил ее бросить. Но не сразу, конечно. Сначала ухаживал, навещал. Она называла себя любовницей Гитлера, не Евой Браун, а другой, совсем молоденькой, о которой еще не знают историки. Извивалась в руках санитаров: «Он хотел подарить мне Польшу, а я, дура, отказывалась. Теперь вот локти кусаю». Цветан не выдержал, бросил ее… А вдруг она действительно была любовницей Гитлера? Постойте-ка. Фюрера расстреляли в Милане в 48-м. А Кристина родилась в 49-м. Мда, нестыковочка. Но ведь существуют так называемые пренатальные привязанности и увлечения. Как с ними быть? Игнорировать? Господи, о чем я… Так сходят с ума. А эта все трындит и трындит по телефону… А может быть, они уже не в Вене, а в Праге, пьют наравне с новыми чехами, осматривают Старый город? И с холма по ту сторону реки спускается небритый мужчина в кремовом пальто и говорит упавшим голосом: Всё кончено. А внизу все: «Что, что кончено?» А он им: вы что, оглохли? Я же кажется ясно сказал: всё.

История, бесконечная, как греческий танец «Сиртаки». История, не переходящая в повествование. История о том, как русская женщина у болгарина деньги воровала, пока тот курил на балконе, а болгарин восстанавливал status quo, пока она стирала белье.

В одних чулках

Говорят, он убил, потому что приревновал, говорят и другое. Говорят, он просил ее не снимать чулок, она наотрез отказалась, и он задушил, задушил ее чулками!

Наш сосед, американец, хотя фамилия у него русская, Эд Козлов, правда, могли просто забыть поменять табличку на ящике, у нас супер австралиец и сильно поддает, то есть лично я его трезвым еще не видел, а я здесь без малого третий год, так вот этот самый Козлов, бухгалтер, совершил гнусное злодеяние — задушил свою девушку, можно сказать, почти невесту, парой колготок, ее же, кстати. Жертву нашли на кухне, у холодильника, синеющей, с парой колготок вокруг шеи и высунутым бледным языком, зрелище то еще.

Я знал ее. У этого маньяка каждые полгода была другая, но с этой я видел его как минимум год. Он звал ее Чикади, говорили, будто он даже сделал ей предложение. С тех пор как я упал с лестницы, сломал лодыжку и вынужден ходить с палочкой, я больше времени провожу дома и многое подмечаю, правда, не все понимаю и далеко не все одобряю.

Обстоятельства, которые привели к преступлению, таковы. Этот Козлов не одобрял планов Чикади на ближайший год, а планы ее включали все, что угодно, кроме Козлова, она его предложение не приняла, сказала: подумаю, но про себя (я узнал от его клиента) решила отказать. То есть, два-три раза в недорогой ресторан, где ее никто не знает, она еще была готова, но эти чулки, не в этих же чулках, когда он трогает ее пятки своими шершавыми ладонями садовода (он и садоводством увлекался, прыщ в сомбреро, авокадо из шланга поливал, хотя какие у нас авокадо, одно название, вот в Мексике авокадо — это авокадо), а сам нарочито громко и как-то липко, что ли, изображал пчелиный улей в триста жал…

Они были знакомы полтора года, вместе прожили год. Их познакомила общая подруга (убийца своего грудного ребеночка, тоже, кстати, случай из ряда вон), у которой отец бизнесмен-риэлтор был богатейший человек, а мать некогда известной актрисой, можно сказать, почти телевизионной звездой. Но эта самая почти звезда давно умерла от рака, и взятки не помогли, а дачу продали за копейки, это было еще там, сестра (не хочу здесь о ней) закончила колледж и вышла замуж за теннисиста-меломана, но разве Карнеги-Холл может заменить ласку и хриплый шепот: только не здесь, шалунишка? Никому не заменил еще. Музыка кантри, зимой, когда смеркается скоропалительно, любая музыка, не единственно кантри лечит хандру почище чая с медом. Она, Чикади, разуверилась в себе, но до этого разочаровалась в нем, а он к этому не был готов ни физически, ни морально. И продолжал ее любить. Он фотографировал ее фотоаппаратом с насадкой. Потом в ход пошли примитивные видеокамеры: вот она на ступеньках пляжа, нога на ногу у фонтана, фонтан бьет, посреди города фонтан, там еще люди жили до войны, но их переселили, и фонтан тоже перенесли, так что непонятно, зачем было тревожить людей и переселять, и город изменился до неузнаваемости, просто другим стал. И его решили переименовать. Она улыбалась, растягивая слова. Хотя куда их дальше тянуть. Чулки он просил не снимать, она сама спросила: снять? но сказать «чулки» не сказала, не решилась, а только указала на них, будто чулки были непристойным каким-то словом, матерным. Он ответил скороговоркой: не снимай чулки, не снимай, не смей. Она и не сняла, потом он целовал ее руки в кольцах. И чулки, темные, но не черные, а иссера-коричневые чулки с темными пятками и, кажется, швами.

Она любила философствовать, рассуждать о Бергсоне, Поле Рикёре, он отмалчивался, не хотел обнаруживать пробелы, а они у него были. Ух, пробелы у него были огромные, беллетристику, допустим, читал, а философией манкировал. И напрасно: философия — та же беллетристика (мир-то бесконечно можно описывать, а он, мир, будто набрал в рот воды и, ко всему, не меняется), без главных, правда, героев философия беллетристика, то есть вместо героев перед нами идеи, они разворачиваются вместо событий, укрупняются вместо пейзажей, да и кого сейчас пейзажем ух удивишь, кого с ног собьешь ух ты приключениями одними. Идиотов разве. Приключения в журналах нам приносят к завтраку журналисты, а в газетах сгорело сто человек в дискотеке в Бронксе ух ты, несчастья кругом одни получаются. Кому-то полчерепушки снарядом снесло, потом наращивали специальным способом, кропотливо подклеивали ухо к виску. Или собака нос домработнице из Бирмы изжевала, и губы. А у нас идеи: сущности, перцепции, апперцепции. Он и ее, Чикади эту, и до нее других женщин просил не снимать чулки, кто снимал, кто не снимал, но больше не снимали. Он в кино сидел с одной, ему семнадцати не было, и гладил ногу в чулках, и так ему это понравилось, что на всю жизнь к чулкам стал питать повышенный, что ли, интерес; не хочу тут физиологизмом грешить излишним, но когда он просил (это был своего рода фетиш у него) даму не снимать чулок и потом пальцами и руками, но сначала пальцами садовода, мозолистыми и грубыми, он не хотел чтобы дама, предмет страсти, снимала чулки, то есть все снимала чтоб, а чулки чтоб нет. Еще до нее (и до этой подруги-убийцы), когда к нему из Венесуэлы приезжала одна и они выпивали с ней, крепко выпивали текилу «Мокингбёрд», но он видел, что она притворяется, будто пьяна больше, чем на самом деле, чтобы не так стыдно было снимать трусы, а чулки он просил не снимать. Потом он проснулся в семь, а она, мордашка, спала на его плече, он хотел ее так взять, во сне, все равно как теплую мертвую, но живую и в чулках, но она их успела снять, а он не заметил когда, и поэтому не взял, только трогал, там, где чулки и трусы у них обыкновенно. Лифчик и бретельки, он платье задрал ей (подруга-убийца сидела на даче под Москвой, где у них был участок, он еще сигареты возил ей из Штатов в самом начале реформ, когда с куревом дело швах было, обои обдирали на бумагу, кромсали чулки на табак, набивали колготками и курили, — и то сказать, курили, — делали вид, а сами кашляли как туберкулёзники в санатории на Пролетарском (тоже делали вид), когда заходила, допустим, это гипотеза, медсестра в белых чулках, на минуту, будто дверью ошиблась, но эта минута оборачивалась високосным годом, они встречались, и он ни разу не просил ее не снимать чулок, она же сама все видела своими глазами и не снимала. Ажурные чулки, такие точно у красивой преподавательницы зоологии были, как он любил за ней наблюдать из-за скелета собаки! В щель между ребрами гончей. И чулки между ребрами тоже в щель, ажурные (сестра сама ребеночка выкинула, сломала ребра, смертельный исход, муж пришел, а она невменяема, дрожит, крестится и матерится, и на даче отсиживалась, потому что был объявлен всесоюзный розыск, искали по всему городу, и нашли, ордер на арест был выписан, но доказать ничего не доказали: пропал ребенок и пропал, выкрали). Ее слово против слова мужа выходило, а он второй год не работал и ему характеристику местком на чулочной, кстати, фабрике ту еще дал. И она сильно в нем разочаровалась. То есть попросту перестала любить. А он не готов был и продолжал покупать ей туфли специально на размер больше. Он ее ноги очень любил трогать и нюхать через специальное отверстие в устройстве для ног, она смеялась: щекотно, а что щекотного, терпи, коза, мать твою перемать.

Эта его мнительность, эти его патологические фобии выводили ее из себя. Даже после самой скучной вечеринки, которую хочется забыть и не вспоминать никогда, зря только вечер потеряли, он мог на протяжении часа за субботним завтраком докучать ей детальным анализом жестов, реплик, взглядов гостей, имели они к нему отношение или не имели. Нинка, та на парти танцевала роботом, все просили: Нинка, роботом давай, ты ж умеешь, а, Нинка? Нинка для приличия отказывалась, а потом ух как шла да роботом, эх как шла да роботом, роботом да роботом, и обратно роботом. И вприсядку роботом, и коленца роботом, слэмом-спэмом роботом, роботом-колесом. Тупорылым роботом, лупоглазым роботом, футуристом-роботом, роботом-колесом. На мосфильме роботом, на ленфильме роботом, в голливуде роботом и в талмуде роботом. А на стуле да на столе девки ели оливье, роботом-роботом, ой да что ты, роботом. Мужик на бабе роботом, на зазнобе роботом, на моей да роботом, и на твоей он роботом. Мокрым-потным роботом, скорым-спорым роботом. Ровно в полночь роботом. В 3:09 роботом. В 6:15 роботом. И в 7:40 роботом. А на стуле да на столе девки ели оливье. Роботом, роботом, самым главным роботом. Роботом, роботом, сильным, смелым роботом.

Тони + Люда = любовь

Они познакомились в самый разгар холодной войны, а поженились уже после распада СССР.

Он подбирает ее в аэропорту им. Кеннеди и везет через недавно сданный в эксплуатацию Мидтаун Туннель, а она не успела поменять деньги и так из-за этого нервничает, что даже на величественные виды, проплывающие за окном кэба, не обращает никакого внимания. Тони смотрит на нее в зеркальце заднего вида и наглядеться не может: мешки под глазами, волосы растрепаны, но есть какая-то, черт бы ее подрал, изюминка, которую обезьяна-жизнь не успела выковырять из кекса и засунуть себе за волосатую щеку. Она ему про перемены в России (ему сначала послышалось «в Пруссии», но за обедом он понял свою ошибку), он ей про Knicks.

А надо сказать, что американцы в описываемый период относились к России с большим подозрением. Оно и понятно: страны наши тогда то и дело издавали угрожающие звуки и указы, а также периодически бряцали оружием: Макнамара, Кубинский кризис, пляски в ООН. А он небрит, но в таксистском картузе и держится с достоинством: это Организация Объединенных Наций, на этом месте бойни когда-то были, эта река так и называется Ист-Ривер, она и судоходна, и рыболовна, но не Миссури, далеко не Миссури. Очень Тони напомнил ей бывшего мужа-гебешника, с которым они расписались на втором курсе МГУ, но не сошлись характерами: он много пил и подслушивал. И вот, влюбилась она в Тони, словно какая-нибудь семиклассница, честное слово, в женатого преподавателя труда Олега Григорьевича. Они, Тони и товарич Лудимила Буторенков, договорились встретиться и отужинать. А у американцев, надо вам сказать, принято ложиться с женщинами на ковер и сосать ихние тити только после третьего ужина. Я знаю, что говорю, у меня все друзья-женщины американцы или канадцы. Попадались и мексиканки, но меньше, и они более импульсивны в своих порывах, так что до третьего ужина дело иногда не доходит. А у Людмилы и Тони не было, сами понимаете, времени для этого разбега, ей через два дня домой в Ленинград, так Санкт-Петербург при большевиках назывался. И язык у нее, сами понимаете, какой: скорее британский, чем американский. Ну он ей про бокс, бейсбол и за талию. Она взглянула в его глаза, разрешила поцеловать. Отправились в номер. Она стала раздеваться. Прямо при нем. Он отвернулся, а она: не отворачивайся, таксист! Смотри на меня, ослепительную и белокожую русскую женщину за границей! Я тебе совсем скоро очень многое позволю, вот увидишь. А Тони глазами хлопает, не понимает. Она теснить его стала: будешь? Он прильнул к ней плотно, задышал глубоко, как рыба. Тогда она с ним по-польски почему-то заговорила, а была она в строгой красивой обуви и очень маленькой шляпке с вуалью. И это его задело. Сильно задело. Он даже кожу на пальцах содрал, окно выходило на Мэдисон — вот как это все его всколыхнуло.

Прошло несколько десятилетий, как проходит ночь после индийского ресторана: с отрыжками, не надо было этот сладкий йогурт брать к курице (а скорей всего, просто голубя забили на карнизе и в кастрюлю сунули, разговор короткий). Тони успел жену бросить за это время. Все ждал, когда тов. Буторенков приедет, не забыл ее тепло. Приехала-таки, а что, обещанного не только три года ждут, но уже в звании подполковника, редкость для дамы, но не небывальщина, может, может им женщина быть, подполковником! Старые связи, сколько воды, общество с ограниченной ответственностью, зам.ген.директору жупан порвали, чтоб не летал так высоко над чужими куренями, мало ли.

Встреча. Сидят, он за это время русский подтянул только за то. Неловкая пауза.

И вдруг: началось со свиста, а кончилось взрывом. Да нет, не террористы, просто какой-то прибор полетел в котельной. Очень перепугались оба.

Тони и Люда сейчас во Флориде второе кафе открывают, флажки на канатах трещат на ветру, любит он ее безумно, безмерно. На руках носит, неодетую, в спальню и назад, в спальню и назад, и часто, а ей за шестьдесят уже. Она к нему с Пастернаком, Ахматовой, более современными авторами… Но об этом после эспрессо, маэстро!