Из цикла «Осенние странствия»
Pekhorka Valley
(этюд)
Жоре и Тане — с любовью
Крутой песчаный склон, сплошным забором
обезображенный: дюраль, колючка, сетка,
а кое-где и в два ряда, — так что и
подумаешь: Красково? Мажино? —
над ровною долиной, ложем речки
с изогнутыми плавно берегами
разновысокими, чье гнутое пространство
эвклидово заметно размывает
простое время быстротечных вод.
…местами
какие-то фламандцы и голландцы,
осмысленные в стиле постмодерн,
чередованье маленьких помоек
с прелестными фрагментами пейзажа:
классическая круглая куртина
на фоне насыпи с визгливой электричкой;
раскидистое дерево у речки,
под ним рыбарь, а вон его собака
простая, но овечьей белизны;
шарообразный куст над водной гладью
в водоворотцах, нежных, словно ямки
на локте или на щеке младенца.
а в мелких заводях — ярчайший малахит
ковра из ряски, кое-где пробитый
пластмассовою тарой пива-вод,
лежащей кривовато на боку,
коричневой, прозрачной, равно мерзкой
меж зелени.
Вот мертвое крыло
переднее убитой легковушки
торчит в воде у берега — но вот
еще голландцы… Старых Koekkoek1
таинственные вечные пружины,
соединяя части и детали —
кусты, деревья, мусор, небо, речку —
скрипя, приводят в действие пейзаж.
А дальше, у алмазного завода —
уже не Фландрия (все флеминги2 пропали,
как лемминги) — не доходя моста
кусочек Англии: две женщины, вернее
одна — другая девочка, — и с ними
два одинаковых велосипеда
и две борзые — рыжая одна,
другая черная, но с белыми ногами,
хвостом и линиями узких щек,
аристократки обе — но не дамы,
а их борзые. Только у афганов
такая стать, такой изгиб, извив,
такой изыск…
А что же сам завод
алмазный? Тоже что-то не от мира
сего, не то какой-то Перадор,
не то град Китеж, вспомненный каким-то
советским настоящим человеком:
за стенами заводского забора —
глухие заросли запущенных кустов,
деревьев — даже голубая ель
стоит внезапно; между них местами
мелькнет сарайчик или что-то вроде.
Но вот у входа, около моста
вдруг открывается — пускай в один этаж,
но все же явное заводоуправленье
со свежесиними оконных рам чертами,
доска почета, профиль Ильича —
и пара тачек: «волга» с иномаркой.
Такая вот немыслимая странь.
А по пути обратно — у реки
сломавшееся дерево. Высокий
его осколок около корней
полусожжен. В неправильном отверстьи —
на уровне примерно головы —
запечатленны камерою Canon
два лика: Жора с Таней — Пан с дриадой
задумчивой. Случайная удача
любителя.
И солнце целый день.
06—10.09.05, Красково
* * *
Пейзаж яснеет. Надевай очки.
Роится воздух. Он готов к отлету.
В нем ерзают кривые червячки,
стеклянные личинки, словом, что-то
похожее на студенистый фарш,
дрожит, переливается — и это,
похоже, время. Время: Встречный марш,
Походный марш. А под него надето
Прощание славянки. А под ним
и траурный Шопен…
Так убывает время:
оно — то над трубой дрожащий дым,
то желтый лист, планирующий бремя
земного тяготения как крест
на осенью предписанной Голгофе,
то свет, что разлагается окрест
на линии, что вывел Фраунгофер.
По линиям блуждает Хризостом,
он трогает их струны — снова, снова, —
и в хаосе безвидном и пустом,
в тумане конденсируется слово,
оно гудит, как старый пароход,
и птицами, как плицами, лопочет.
А время завершает переход,
но осень, Златоуст, продлиться хочет,
она еще не высказала всё,
что думает: полеты паутины,
листвы и птиц, дымов и старых сел;
она бормочет сонные картины —
сонеты, натюрморты и псалмы,
буколики, терцины и пейзажи.
Она рифмует робкие холмы
и хриплый рог, не то букцины даже
сквозящей через рощи и поля
без остановок дальней электрички.
Под нею округляется земля,
а над землей, как черновик от спички,
горит листва, горят слова любви,
слова костров, разлуки и печали,
все золото, что есть у нас в крови,
и весь багрец на перьях за плечами.
17.09.05, Красково
* * *
Это место в оградах из сплющенных ржавых пружин,
населяет не жизнь, а отсутствие признаков жизни.
Это сонная зона следов — отчужденных, чужих —
и равнения спинок кроватных в немой укоризне.
Здесь, меж панцирных сеток, означивших сад, то ли дом,
за неровною цепью сквозящих матрасных скелетов
только нежить, лиана с пустотелым шипастым плодом
коренится, клубится и множится каждое лето,
нарастая сама на себя, обмотав весь объем,
укрывая под тусклой толпой омертвевших побегов
то, что трудно представить не то чтобы даже жильем,
а фантомною болью жилья для теней человеков.
Кресло, бурая полка, полутораспальный диван,
так наивно-бесстыдно раскрывший интимное лоно, —
все подгнило, все выцвело в сонном дурмане лиан,
все застыло и замерло — вся эта сонная зона,
эта дичь, обнесенная всем и лишенная всех
атрибутов того, что привычно считается жизнью,
полоса отчуждения, место вне веры, вне схизмы,
без греха, без сознанья стыда и того, что есть грех,
безнадежный мирок, опустыненный морок нирван
на задах у кирпичных домов, серых гнезд всёжежизни,
вдоль реки Македонки, текущей в туннеле лиан
мимо этой страны, потерявшей сознанье отчизны.
05.10.05, Красково
* * *
Осень вступает в силу свою, в слабость,
в медленное, медлительное теченье
меда из сот, огненной меди — в сладость;
лалов-яхонтов и изумрудов с чернью —
в танец с воздухом, пьяным, остекленелым,
ветром лесов, сов, троп и дорожек;
полустершихся надписей углем и мелом —
в память, чтобы потом всю зиму ее тревожить.
Осень вступает в силу свою в силу
того, что просто время ее настало.
Деться куда? К листу прилепиться с краю,
чтобы с ним вместе в зимнюю лечь могилу,
а по весне очнуться, как ни в чем не бывало…
Но в жизни новой и сам я себя не узнаю.
08.10.05, Красково
Из цикла «Методики»
* * *
Столько сил ушло на любовное изготовление цели,
что уже никаких не осталось для ее достижения,
а когда и не так, то ее пораженье на деле
чаще всего оборачивается твоим поражением,
потому что если цели фанерны, то средства обычно свинцовы,
а из всех попаданий удачны одни рикошеты,
но случайно задетый мужик тебе не зачтется суровым
наблюдателем, и тебя опять не помянут ни враги, ни газеты.
И конечно неверно, что охота пуще неволи, — конечно,
потому что охота попасть — она-то и есть неволя…
И сдаешь свои гильзы, теша душу упрямой надеждой,
но назавтра все силы уйдут на ремонт мишенного поля.
14.09.05, Красково
* * *
Глаголом «жечь» существительное «сердца»
посредством винительного — «Кого? Что?».
«Людей» — «Кого?», но вернее — «Чьи?» —
дополнение. То же и Пушкин — «Чей?»
Известно, чей: Гончаровский. Роман,
и ясно, куда: «Обрыв».
Жечь — «Что делать?» — инфинитив.
Чернышевский. Это уже «Какой?».
Ответ сомнительно чист.
Посвящается — возвратный глагол,
Ольга Сократовна — это «Кому?».
Ответ на вопрос — «Всем».
Но это уже другой вопрос,
хотя и тот же ответ.
Другой вопрос — «Кто виноват»,
но Герцен — это «Каков?».
«Каков» — вопрос, «таков» и ответ,
и в тоже время — вопрос.
Зато вопрос «Кто виноват»
уже давно не вопрос,
и если спросят, «Кто виноват?» —
ответ на это всегда один:
Пушкин, кто же еще!
06.10.05, Красково
* * *
Попробуй сам. Подумаешь, пустяк! —
заслышав, как по стеблям бродит сок,
как шелестит он, словно кровь и лимфа,
мыча, ломать в запястьях и локтях
суставчатые ветки хрупких строк,
чтоб на изломах выступила рифма.
10.10.05, Красково
* * *
Вот и заполнен журнал караульной службы
буквами, цифрами, и через край переполнен,
цифры и буквы собой заполняют пространство,
цифры и буквы, и знаки, и символы службы,
всенощной и ежедневной, и ежевечерней,
суточной, вечной, бессменной, бессонной, бездонной;
знаки служения, символы, цифры и буквы
переполняют меня изнутри, окружают снаружи:
красные цифры и желтые символы кленов,
черные буквы и знаки, и красные числа
календаря, разноцветные даты и ноты,
черные ноты и знаки на линиях черных
высоковольтных, жужжание, гулы и гуды,
желтые шепоты, красные, черные крики,
серые шорохи, топоты, лепеты, вздохи,
синие ахи и всплески, и всполохи, охи,
светлое эхо и темное эхо, и тени,
входы и выходы, черные дыры подъездов,
норы, отнорки, проходы и черные ходы,
гулкие своды подъездов и коды парадных,
эхо и коды дверные, их цифры и буквы,
знаки и символы их караульной службы
переполняют меня и затапливают снаружи.
И лишь немногие вдруг собираются в слово,
и лишь редчайшие строятся в целую фразу,
И образуются новые сущности — смыслы,
полные криков и шепотов, ахов и вздохов.
14.10.05, Красково
Из цикла «Метрики»
* * *
Проделывая дыры в пустоте
и освещая тьму лучами мрака,
однажды ты подходишь к той черте,
после которой нет пути, однако
есть «нет пути», и в это «нет пути»,
пускаешься, не двигаясь, поскольку
в нем некуда и некому идти,
там дыры в пустоте и тьме — и только.
Там «нет конца» — не полный, но почти.
13.09.05, Красково
* * *
Любовник упадет, простреленный навылет,
а через краткий миг, стремительно сыграв
свою простую роль, дуплет стволы покинет,
и выстрелит ружье, и Чехов станет прав,
поскольку вслед за тем, как страшный акт последний
предвосхитит антракт, буфет возьмет свое,
герой всосет сто грамм, даст реплику в передней,
и, выждав первый акт, повесится ружье.
А там уже пойдет сбегание галактик,
окуклятся миры, и время скажет: стой!,
и Шварцшильд станет прав — теперь уже как практик,
а Чехов станет прав последней правотой.
14.09.05, Красково
* * *
Путешествуя в поисках медяков
залежалой сдачи, ощупкою поблукав
по отвислым карманам пальто, пиджаков,
по ошибке рукой залезаешь в рукав.
Но рукав не карман, и конца ему нет,
если вывернуть, там не найдешь ничего,
там изнанка, подмена пространства, тот свет,
вытекают из следствий причины его.
Начинаясь подмышкой животным теплом,
он в запястье кончается черной дырой,
это путь меж добром и не медлящим злом,
и надевший пиджак — это дважды герой,
но посмертно, как тот, кто пошел на таран
или телом закрыл огнедышащий дот.
И не будет на нем окровавленных ран —
будет лишь пустота, как дурной анекдот.
Но особенно жуток любой жилет,
он страшнее любых пиджаков, пальто,
потому что в жилетных отверстиях нет
ни конца, ни начала — одно Ничто.
12.10.05, Красково
Из цикла «Рассыпанный набор»
Баллада зашифрованной фаршированной рыбы
Стоит с похмелья машинист
Энигмы, как во сне,
его трясет, его тошнит,
его ведет к стене,
двоится код в его руках,
в глазах — гефилте фиш,
морковь, и шрифт отвратен, как
давно протухший фарш,
лимон, и штифт запал какой,
и диски не сошлись,
и шифр не понят, и в запой
уходит машинист,
как в шхеры. Он бредет тропой
шпионов и пропойц.
В его руках — двоичный код,
в глазах его — судьба.
ответа ждет британский флот,
как Страшного Суда.
На глиняных ногах колосс
ждет, брови заломив,
а машинист идет вразнос,
он пьян, как Суламифь.
Британский флот пойдет на дно,
в объятья субмарин,
гефилте фиш вплывет в окно,
отвратен, как налим.
Число британских моряков
найдет покой на дне,
а машинист его найдет,
естественно, в вине.
Стакан зажат в его руке,
испачкан рвотой рот.
Судьба сидит на коротке
невдалеке и ждет.
Гефилте фиш плывет в желе,
в зубах его лимон,
на затонувшем корабле
не слышен склянок звон.
28.09.05, Красково
* * *
эта жизнь сама ни жива ни мертва,
эта жизнь сама по себе недвижима,
но, задета чем-то прошедшим мимо,
вдруг пойдет скрипеть, раскачав слова,
на которых надета нехотя, походя, мнимо,
как на вешалку, и словесный костяк
разболтается на своих гвоздях,
раскачает шляпы, зонты и трости —
всю ту жизнь, что небрежно оставили гости,
находясь у нее в гостях.
Вот и тянется эта беседа слов,
что явились в гости к словам соседа.
Жизнь стоит, вися, и ползет беседа,
но ничтожен бредней ее улов.
04.10.05, Красково
* * *
Рассыпали набор —
ах, мать твою етит!
Усеивает двор
костяк его, летит
с размаху в грязь петит,
парящий нонпарель.
Пропавший аппетит,
гноение и прель.
И прения с гнильцой,
и трения с ленцой,
сердитый разговор
в окне над головой.
Рассыпанный набор
говяжий суповой.
29.09.05, Красково
17 
