Какая ночь тяжёлая, говорит она, положив голову мне грудь. Ты заговаривался во сне. Посмотри, что у нас творится.
Пол шевелился сплошным чёрным ковром. Нашествие муравьёв. Большие, чёрные, но не агрессивные, мы их называли джайнами, соблюдавшими принцип ахимсы, в отличие от тех, в Харнай, мелких, изводивших нас, особенно по ночам. Эти даже на кровать не смели взойти.
Пришёл Праба, занялся муравьями, сказал, что завтра день бога Муругана, сына Шивы. Назвал хутор, где на высоком холме стоит его храм, там будет всенощная. Хутор находился в глубинке заповедника, несколько часов езды через чайные плантации, точнее дорогу он не знал, и что там будет происходить — тоже, по-разному бывает, сказал.
Я раздумывал. Муруган. Что я помнил? У него много имён: Сканда, Картикея, Субрахманья, Гуха, Куке или просто Мурга. Сын Шивы и Парвати, брат Ганеши. Бог небесного воинства. Возник из прерванного любовного акта Шивы и Парвати. Оброненное семя подобрал бог огня Агни и выходил вместе с богиней воды Гангой. То есть бог войны — плод прерванной любви и суррогатное дитя? Не просто бог войны, а бог-философ, суровый стоик, и обряды, ему посвящённые, суровы соответственно. Чем же? Не там ли люди подвешивают себя на крючьях? И протыкают щёки спицей или тришулой, обрекая себя на молчание посвящения. Надо бы спросить у Прабы, будет ли всё это там. И в интернете глянуть.
Да, всё так. Десятки миллионов последователей, особо почитаем на юге Индии. Радикальная практика самоистязаний называется кавади, то есть ноша, испытание, или, по-нашему, — крест. Взяться его нести может каждый, это индивидуальное решение, не требующее испрашивания у кого-либо. Ну да, наше хлыстовство, например, власяницы, вериги, столпничество. Симеон простоял на столпе сорок лет. Тайпусам называется, день Муругана. За сорок восемь дней начинается пост, потом особо вовлечённые в этот обряд бреют головы, прокалывают щёки трезубцем Шивы и подвешивают себя на крючьях, то есть их подвешивают. Обычно происходит это в статичном положении — вертикальном или горизонтальном. Крючья называются вель — от того копья, которое дала Муругану его мать Парвати, чтобы он им сразил демона Сурападму. А перед тем, в возрасте шести дней от роду, укокошил демона Тараки. В честь победы и празднуется этот день в полнолуние месяца таи.
Отец Прабы, оказалось, когда-то был на том хуторе. Насколько я понял со слов Прабы, переводившего мне с тамильского языка отца, хутор этот лежит у подножья сандалового холма. На его вершине в незапамятные времена жил великий Наг, увидев которого в облике королевской кобры, местные жители решили возвести храм Муругана, ещё и потому что он, Муруган, неразрывно связан с нагами и змеем Васукой, которым пахтали первородный океан, добывая амриту бессмертия. Внутри храма рядом с главным алтарём Муругана есть второй — домик Нага.
Раздумывал. Через два дня мы улетаем. Дороги в заповеднике на ночь перекрыты, значит, ехать надо сейчас, чтобы успеть. И оттуда выбраться можно будет только завтра. Позвонил Вики, да, он готов отправиться с нами на своём джипе, хотя дорогу тоже не знает. Надо взять одеяло, переночуем в машине, если что. Но ехать ли? А вдруг это впустую и ничего из того, что я представляю себе, там не будет? Спросил у Таи. Она говорит: как скажешь, прислушайся к интуиции, она обычно тебя не обманывает. Вслушиваюсь, и не слышу. Что-то блуждает там, а что — не понять. Хутор на границе трёх древних цивилизаций, этническая вертушка. Заповедник, ночь, слоны, чёрная пантера. Холмы, чайные плантации. Сандаловый холм. Полнолуние месяца таи. Муруган, оброненное семя, дыба, крючья, молчанье… Поехали.
Я сижу впереди рядом с Вики, Тая на заднем, закутавшись в одеяло. Поднимаемся всё выше в горы к чайным плантациям. Уже стемнело. Долго плутали, спрашивая дорогу у местных, которые встречались всё реже — уже ни деревень, ни огней. У лобового стекла раскачивается крестик. Вики христианин, хотя в душе, похоже, никакого отношения к этому — просто родителей обратили по случаю, ну и он как сын кивнул, не столь важно. Да, вот такой христианин и два не пойми кто едут к богу войны, суррогатному дитяти любви.
И под колёсами уже не пойми что — дорога ли. Фары высвечивают какую-то небыль, заросшую движущимися тенями по сторонам. Высоко забрались уже, судя по холоду. За поворотом возникли движущиеся огни. Несколько машин, вернее, передвижных платформ в иллюминации. И люди, идущие впереди, позади и между этими платформами. Часть из них несёт на головах светильники, провод ведёт к генератору на колёсах, который тянут за собой вручную.
Нагнали их, выехав на обочину. Нет, не платформы — грузовичок с длинным открытым кузовом и трактор с таким же. В кузовах сидят люди, над их головами раскачивается тело подвешенного на крючьях. Голое, в набедренной повязке. Подвешено на стреле, установленной над кузовом и направленной по ходу движения. От стрелы расходятся натянутые верёвки с подвязанными на их концах крючьями, на которых и висит человек. Четыре крюка на ногах, шесть на спине, оттягивая холмики кожи.
Всё это я разглядел уже потом, а пока говорю Вики: мы пойдём с этой процессией, а ты поезжай вперёд к храму и жди нас там — наверное, тут уже недалеко, пару часов ходьбы. Тая сидит, отвернувшись от происходившего на дороге. Я поеду с Вики и подожду тебя там, можно? — говорит она, не поворачивая головы. Да, конечно. Серджи, наклонился ко мне Вики, не надо здесь выходить, эти люди не в себе, ночь, джунгли…
Когда они уехали, я ещё немного прошёл вместе с процессией, а потом, поравнявшись с грузовичком, запрыгнул на ходу в кузов, чуть пригнувшись под раскачивающимся телом, связанные у щиколоток его ноги скользнули над моей головой.
В кузове сидели и лежали человек десять, одни дремали, другие безучастно смотрели в медленно плывущую мимо тьму леса или о чём-то тихо беседовали между собой. Где-то под их ногами спал мальчик. Над их головами раскачивалось тело, к которому никто из них не поднимал взгляд.
Дорога была разбитой, в ямах, колдобинах, грузовичок резко тормозил, дёргался, припадал. По сторонам тела стояли двое и придерживали растущую амплитуду его раскачивания, как на качелях. Человеку было около сорока. Щёки проткнуты трезубцем. Глаза открыты. Смотрел вперёд, на дорогу, где тянулась процессия со светильниками на головах, и дальше — на идущих во тьме, выхваченных светом фар. Руки свободно свешены, но временами брал их в замок, и тогда было видно, как его трясёт — дрожь, проходя по рукам волнами, встряхивала голову.
Позади нас, почти впритык, ехал трактор, над кузовом которого раскачивался второй подвешенный. По сторонам его тоже стояли двое, утишивая амплитуду. За рулём сидел лысый человек с длинными подкрученными вверх усами и странной улыбкой, будто совсем не его. И рядом мальчик, прильнувший к лобовому стеклу, глядящий на нас, ехавших впереди.
Я устроился между стариком в косынке и мусульманином средних лет. Спросил у него, почему он здесь, это ведь день Муругана, не Мохаммеда. Он задумался и пожал плечами: Бог-то один.
Ехали мы со скоростью ходьбы. Тронулись они, похоже, ещё днём, и до храма оставалось ещё часа два-три. По другим дорогам, наверно, тоже двигались к этому храму такие же процессии, возможно, тоже с подвешенными на крючьях людьми. И так по всей Индии. Десятки тысяч? Сотни?
Тело раскачивалось над головой, в полуметре. Я немного снимал поначалу, потом выключил камеру, чувствуя, что постепенно вхожу в это сновидческое состояние сидящих рядом, с виду почти безучастных, дремлющих или глядящих в плывущую тьму. В погромыхивающем на ухабах кузове с подвешенным телом, снизу подсвеченным двумя прожекторами от маленького генератора, гудевшего в углу. На этом грузовичке, плывущем в нигде, в космосе. Так оно и есть. Вот эти люди, случайные, как в зале ожидания, и поезд не придёт никогда. Потому что они уже в нём. Дхармы движутся ста восемью способами, но на деле есть лишь один, этот, где все они сходятся. И слоны будут выходить из тьмы на дорогу и исчезать, и иллюзорное солнце будет вставать над чайными плантациями, а этот кузовок, покачиваясь, плыть, оставляя за собой призрачный след пространства и времени.
Что же подвигло его на это испытание? Может, личная драма за всем этим стоит у него, травма, грех, мольба о помощи? Сколько вложено, столько, может быть, и откликнется. Но там, в кузове, эти слова казались бессмысленными. Был только плывший в нигде грузовичок с голым, подсвеченным снизу телом, и сидевшие под ним люди, недвижно глядящие во тьму. И путь этот — до конца жизни, а может, и далеко за неё.
Кто-то заметил о несущем крест на Голгофу в картине Брейгеля, что он там настолько затерян среди людей, что его нужно долго искать взглядом. Тут другое, да, но этот подвешенный тоже не в поле зрения, хотя вот же он, над головой. Бывает, главное — не в поле зрения, хоть и перед глазами.
Идущие впереди со светильниками на головах пританцовывали, то и дело кто-нибудь валился в кювет. Пьяны ли, обкурены, или просто оступались. Мальчишка напротив меня уж час как стоял у борта спиной ко мне, просто смотрел во тьму. В профиль — тонкое лицо с большим глазом, и рот чуть приоткрыт, как на полуслове.
Выехали за поворот, холм впереди в огнях, толпа, гомон, бой барабанов. По объездной поднялись на вершину к храму, сделали несколько кругов, остановились у входа. Снимают с крючьев. Верней, ослабили верёвки и положили его на днище, теперь вынимают крючья. Быстро, по одному. И прижимают это место тряпкой, промакивая. Две-три секунды, и переходят к следующему крюку. Нет крови, почти.
Трое нас осталось в кузове — он, я и один из тех, кто вынимал крючья. Накрыл простынкой. Водит через неё рукой по телу, слегка массируя, потянул за стопы, одну, другую, всё, помог подняться. Он стоит, нетвёрдо, чуть покачиваясь. Шаг, ещё, спрыгивает с кузова, его подхватывают, опускают на землю. И толпа рассеивается. Стоит один, никому до него нет дела. Ещё минута, и его нет. Не могу найти взглядом. Как не было.
Спустился с холма, нашёл джип Вики. Тая на заднем сиденье, не спит, просто сидит, закрыв глаза. Ну как ты, спрашивает. Всё хорошо, потом расскажу, пусть уляжется.
Поднялись к храму, она уже ходила туда, только вернулась. Храм полон, служба к концу движется, два брамина в алтаре совершают абишекам — ритуал омовения мурти бога — молоком, куркумой, мёдом, водой, повторяют несколько раз, осыпая цветочными лепестками. Слева в глубине храма — другой алтарь, домик Нага. Рядом сидит девочка с крашенной голубой краской кожей, над ней мудрят двое, приторачивая ей ещё пару рук, над головой у неё капюшон кобры. Кали. Она выйдет на подворье к паломникам благословлять огнём. Вот из этого распылителя с баллоном, проверяют. Эти трое — ярмарочные, не храмовые.
Отошли подальше, присели на землю в тиши, где-то далеко внизу долина во тьме, над ней звёзды. Долго сидели там, глядя.
Вернулись в уже почти пустынный храм, несколько прихожан устраивались на полу на ночлег. Сходил за одеялом. Легли за алтарём в углу с неярким светом. Рядом устроилась семья индусов с детьми. Большое у нас одеяло — и постелили, и укрылись с головой. Лежим, обнявшись, она быстро уснула и уже во сне убрала руку, прижав кулачки к груди.
Глаза закрываю — и раскачивается, сцепив в замок дрожащие руки. И Муруган, этот дравидский Озирис, раскачивается вместе с ним, в нём. Или не так? Никогда это не понять. Из христианства, ислама, иудаизма — не понять. И из безбожия. Древний грек понял бы, а нам поздновато. Просто смирись. Что-то чувствуешь, глядя туда, — уже хорошо.
Раскачивается в глазах. Сцепив ладони. А потом спрыгнет с кузова на нетвёрдые ноги, затеряется в толпе и вернётся домой — к жене, детям, к лавке, где продаёт мобильные телефоны. И Муруган будет с ним, в нём. Или?
Здесь, на юге, культ Муругана, воина света. И культ Амман, матери земли. И ритуалы близкие. Тот же трансовый танец, проколотые щёки, язык. И сходясь с божеством, так же трудно выходят. Просветление в шаге от утраты сознания.
Помолчать бы после этих десяти тысяч лет, или сколько их там. Поунять бы слова, мысли. Кто ты есть, говорят, судят по женщине, которая рядом. Двоемирие, чужесть с родством на разрыв. Так ли? Нет ответа, ни на один вопрос о жизни, — нет. Вопросы следуют грамматике языка. А жизнь какое отношение имеет к этому? Ничтожное.
Кулачки подрагивают во сне. У груди. Моей, её. На сандаловом холме. Где возник Наг. Как мимолётное виденье. Королевской кобры, которая вьёт на земле гнёзда по-птичьи. И, взметнув голову к лицу человека, стоит недвижно и смотрит ему в глаза.
Она искала сандал, хотела что-то начать резать — то ли кукол, то ли крохотную мебель для их домиков. В Майсур ездила, смотрела народные промыслы. А одно деревце мы всё же нашли на краю джунглей, долго гладила, нюхала. Но нельзя, в Красной книге.
Парвати перед первой ночью с Шивой в задумчивости мастерила куколку, а увидев, что получилось, радостно вдохнула в неё жизнь и предалась вечерним омовениям, готовясь к предстоящему. Шива, идя к ней, увидел ребёнка, спросил: кто ты? Сын Парвати, ответил тот. Как же так, распаляясь в гневе, сказал Шива, она же была девственна, и в сердцах уничтожил его. Как потом прольёт семя в огонь, мимо Парвати, и родится Муруган, выношенный мачехой. И затем, родив наконец с женой Ганеша, вернётся после долгой отлучки и, приняв выросшего сына за её любовника, отсечёт ему голову. И всё это после вселенской пляски отчаянья с прижатым к груди обугленным телом Сати, шагнувшей в огонь.
Даже атман, как говорят Упанишады, не ведает о природе счастья. Даже бог не знает, кто и как создал этот мир, да и был ли он создан. И Брахма сжигает Вселенную, как рукопись, чтобы начать сначала. Но им ли писанную? И демон лежит, запечённый во льду, поверженный. Не потому, что небеса отвергли его. В нём она, эта отверженность самого себя. Когда необъятные силы и никому не нужен. На излёте внутренних дней творенья. Вмять себя в горный хребет, в ледяную материю. В материю. А дух бесприютен. И невыносим. Нет победителей в этой схватке. До смерти. Которой тоже нет. Все тут в проигрыше.
Открыла глаза: не спишь?
Агни, бог огня, хотел сойтись с жёнами семи мудрецов, а Сваха, вожделевшая к нему, принимала облик каждой из жён, кроме седьмой, которая оказалась слишком благочестивой для этих манипуляций, и Агни шесть раз оставлял своё семя в Свахе, и, всякий раз, обернувшись птицей, она относила его на священную гору и сливала в волшебный сосуд. Так, говорят, возник шестиголовый Сканда, Муруган.
Однажды поехали с ней в Португалию, хотел хоть немного в сторону от Севильи с этой зеркальной ловушкой её нового дома, ноябрь, кажется, да, конец ноября, теплынь, чистое небо. Где-то под Фаро, почти безлюдье и залитые солнцем песчаные обрывы над океаном. Спустились в одну из бухт, она разделась догола и пошла в бирюзовый стылый накат. Так долго шла эти несколько шагов, верней, бежала, с разбегу, так долго, если по мгновеньям, а именно они и остались в памяти, каждое, со спины, и когда обернулась.
Ещё часок, и можно ехать, Вики там спит в джипе, где-то к шести утра доберёмся до чек-поста. Нашла мою ладонь под одеялом, отпустила.
Какой опыт? С кем поделишься, даже с собой не. До какого-то возраста ещё обольщаешься. Какое-то приращение происходит. Какое? Как в любой космогонии — перемещается пыль. Образуя иллюзии. И положить некуда.
Тело не лжёт. Сцепил ладони, колотит его, трясёт. У предела сил. На волшебных велях. Которые мать дала ребёнку. Чтоб подвешивать. И быть подвешенным. Это наше тело раскачивается. Наше с Таей. Одно на двоих. Подсвеченное снизу. С этой дрожью — ладонь в ладони. Спрыгнет с кузова и растворится. И опять раскачивается… В двоемирии. В чужести и родстве на разрыв.
Скажи тихонечко, там, внутри себя, мысленно, ты давно этого не говорил. Я люблю тебя. Нет, иначе, попробуй. Я тебя… Как странно. Что оказались именно здесь перед отъездом. Вот чем заканчивается. Моей дорогой на грузовичке с подвешенным телом. И её ожиданием на сандаловом холме Нага. И этой ночью под одеялом у алтаря Муругана. Рождённым из пролитого семени. Скажи тихонечко…
Вернулись, собрались, поехали в аэропорт. На пересадке в Стамбуле, как обычно, разлетелись в разные стороны, по домам. На подлёте к Мюнхену самолёт около часа не мог зайти на посадку, всё кружил в грозовом фронте. А потом вдруг яркая вспышка в окне — молния. Молодой немец, сидевший рядом, уткнулся в колени, обхватив голову. Самолёт тряхнуло, но выровнялся.
А она в этот час войдёт в свой домик в Севилье, наберёт ванну, ляжет, прикроет глаза и тихо выдохнет: здравствуй…
53 
