* * *
Когда на скатах крыш
не отыскать ни кошки, ни собаки,
когда на кухне мышь
обсушивает феном перепонки,
когда сухой тростник
по воздуху не расставляет знаки,
поскольку мокр тростник,
не мыслит и противится возгонке,
включаешь новости и слышишь мокрую ложь —
в Сиднее дождь.
Потому что это — не дождь.
Та сплошная вода, что с небес до земли располагается здесь,
не идёт никуда, она просто есть,
и в любом огороде из-под материковых глыб
на поверхность выходят остатки хлебов и рыб,
восстаёт росток познанья добра и зла
и глядит на поток с обеих сторон стекла.
Острый радужный рай прорезает точное время и крышу в твоём дому…
Пять часов. Значит — ставим чай.
Потому что чай.
Потому.
* * *
И без меня обратный скорый-скорый поезд
Среду, в которой гляжу, живу,
Понимаю правильно не всегда.
Вот грустная песня — вошёл в траву,
А это, оказывается, вода.
Встаёт, оплетает — пропал чудак
И поезд ушёл без него вообще,
В эти травы дважды нельзя никак
Потому что водохранилище…
А дальше, наверное, он плывёт
Под серебристой толстой рекой,
Цепной карась на него клюёт,
Соседка снизу машет клюкой,
Над лебедою, над слободой
На низких частотах рыбы поют,
Необходимость дышать водой —
Не тягостней прочих в этом краю.
Гудок за спиной вздохнул, погас
В том мире, где железо, земля…
Хорошая песня, совсем про нас,
Подумаешь, жабрами шевеля.
* * *
Подбросили крупную спящерицу во вражеский дом,
Чтобы спокойно войти и сделать, что там сейчас у бандитов в моде,
Но поскольку сами ловили, сами тащили, то и соображали с трудом —
Полезли следом за ней — и уснули на входе.
Конечно, такая орава истощила в спящерице все сны — и она уползла подальше от их страстей,
Отращивать новый сон — убедительный, яркий, длинный,
А хозяева, естественно, пробудились раньше гостей,
И мы опустим занавес над сложившеюся картиной.
На Ивана Купалу расцветает гигантская помимышь,
Золотистого нежного цвета и крыла́ как у серафима,
Её нужно выпустить ночью, воображая, что мирно спишь,
Сбудется всё, что загадано, и что-то ещё — помимо.
Один такую сорвал и добыл, и не мог решиться три дня —
Чудовищно длинный список всего, чего молодости не хватает…
Так и не выбрал — чёрт с ним, с желанием, ты останешься у меня.
А что обернулась девицей — пускай, главное — что летает.
Ворону, потерявшую сыр, теперь привечают в любом саду
За жар пера, за добрый характер, за голос из шёлка и лучшей стали —
Василисицы не лгут объектам, у которых выманивают еду,
И — как бы странно это ни выглядело — честно платят за всё, что взяли.
Добывают силу для волшебства, из тех, кому лишнее зло — не в труд:
Пошёл за недобрым, встретился взглядом — и вот уже мрамор тебе хозяин,
Так что здесь много красивых статуй, разбойники редки, стражники много не берут…
Ну и городской совет экономит на благоустройстве окраин.
Венеция светла и прозрачна, и, как прежде, хорош окрестный пейзаж,
И трижды прекрасны цветные тени, скользящие по брусчатке,
И Совет Десяти наградил (посмертно) того, кто, впав в чиновничий раж,
Удостоверил печатью Святого Марка бестиарий и все замеченные опечатки.
* * *
Плохо быть иностранцем, замёрзшим среди нигде,
постояльцем-непостоянцем, итальянцем в Орде,
встречать пустые рассветы, возмущаясь в уме —
зачем холмы, если нету города на холме?
Больше ханства, тиранства, кровоядства, дождей, вождей,
раздражаясь пространству, совершенно обнаглевшему без людей.
Ну какое же Слово донесёшь поперёк движения планет,
если видишь — корова… и на три перехода живого нет.
И потом в разговоре споткнёшься в монгольском и вырулишь на родном:
это просто море — эта вздорная суша когда-то служила дном,
волны идут как войны, по склонам легко прочитать слои.
Дальше ехать спокойно — море не выдаёт своих.
* * *
Гоголь спалил с утра восемь новых страниц,
На глубине Днепра — кладбище редких птиц,
Кладбище слов и рек, школа, журнал, кино,
Сплыло под шлюзы век, было изменено.
В книге чужая мысль ловит свой дофамин,
Множит отзвук и след, вновь аппетит дразня.
Что сохраняет смысл? То, что прочёл камин.
То, что увидит свет на языке огня.
* * *
Что ни пробуешь — масло, сепию, карандаш,
Красные крыши, переулки, пески и льды…
Что же такое сделать, чтобы счастье проникло в этот пейзаж?
Просто добавь воды.
Чтобы гремела, шуршала, собою считала дни,
Ломилась морским коньком, лежала стеклом,
Только вздохни, только голову поверни,
Вот она, за углом.
Вот она идёт, как таймень на прикорм, на строфу, на ударный слог —
Тело из солнца и сна, пенный сугроб,
Видно, какой-то такой её и выдумал Бог,
Начиная потоп.
* * *
Крокодилов же ихневмоны подстерегают, когда те, раскрыв пасти, греются на солнце; они вползают в раскрытые пасти крокодилов, перегрызают их внутренности и брюхо и опять выползают из трупов.
Cтрабон, «География» XVII.1.39
Разве это их-невмон? это наш-невмон,
Королевский зверь исторических подворотен,
Переведён, перемещён и неоценён,
Но в экосистеме по-прежнему стоит сотен.
И когда крокодил похищает солнце с небес
Иль земная власть подгрызает столпы закона,
Фараонова мышь выходит боком от помойки наперерез —
Тут конец крокодилу и фараону.
Ускользает обратно к мусорным бакам — Амон да пребудет с ней —
Процветать среди творений второй природы,
Потому что зачем поедать совершенно невинных ядовитых змей,
Если есть пищевые и теологические отходы?
* * *
Пришли господин Ваал, а также товарищ Молох:
Две пары господних жвал — хирург и анестезиолог.
Сказали — вы что, народ? Где угли? Какие жала,
Пророчества и сердца?
Боттега сейчас сдаёт закат над морским вокзалом
(она каждый день сдаёт закат над морским вокзалом)
(над разным морским вокзалом)
И еле справляется.
Сейчас у вас — красота, материя ритм диктует,
История чертит круг,
А там — без всяких программ цвета́ собирать вручную,
Причём не имея рук,
Какие там мятежи — вот было дела пехоте
Делить с диспетчерской власть,
Когда киты, миражи… умрёте, сами поймёте,
Что там невозможно пасть —
И некуда, ни на чём, на воле, рифме, предлоге,
На жажде держать волну…
Ива́нов в лесу густом и Лермонтов на дороге…
Секунду, ещё одну — напишем ещё одну.
53 
