день 1
Заложники надвигающихся мизансцен, дети проступающего сахара в дрожащем голосе, свече, мельтешат теней штаммы, словно колючие гербарии шиповника, карты трескаются, когда брюхо глобуса наконечником стрелы вскрывает мохнатое тельце мотылька, играющего, манящего своим целомудрием шлейф в обруче крыльев, вместо замка́, снятого выстрелом, ночь, обрывающая грозди перекрытия, «я» вдавленное в песок, вздёрнутое сливочным кремом, никогда не остывающие, при падении башен снега в утреннем перелистывании гласных превращений; из прошлого ремень тянется, ветвь, уходящая в темноту, уводящая за собой пальмовые стебли архитектуры нового смеха.
Клокочущая отрицанием зола зрачка ежедневника гранулы растворяет в загорающемся приливе письменного стола — бездонные массивы мрака поднимают разводные мосты, мотыльком прописаны, оголяя дуновением утра дна фракталы, нанизывая на убывающую плоскость, как на струну водорослей промедление, как будто цветок шипит расстоянием, хватается за слов пролетающие бездны (одиночество лампы), пустые ёмкости будущих точек — вся география ада в одном кулаке.
день 2
Отстранённость птицы у окаменелостей места, где человек оставляет тело, а потом тело оставляет место, извивающегося змеёй, запертого в мельчайшие подробности того, что длится, постоянно ускользая в шевеление куклы, забинтованной сквозняком — горит скальп зари, записи вложены в конверт старости, проступающие овалом росы́ или лица́ — не разобрать. Слабость усилия, звезда так и начавшаяся — впустить бег бинтов в попытку озаглавить текст — портрет наполовину был прикрыт чёрной тканью, наполовину засвечен. Тонкость непонимания. Обладание. Событие состоялось, искажено к полудню, но кухня завертелась бешеным волчонком, что? когда? — провокация плеч, весов в зеркалах дерева, вероятно верёвка, протянутая от тебя к каждому указателю на перекрёстке… днём не слышно эхо. Оно здесь, где огонь не жжёт. Цветёт. Птица у кровати. Точка. За той дверью голос вещества. В каком третьем лице. За той дверью колодца. Белые пятна на стекле глаза? Непрекращающиеся стройки. Почти вся краска слезла. Где-то внутри ключи на стене, бутылка и цветок. Чучело птицы. С потолка кусок холста свисает. Рисовая бумага. Ключи, открывающие, закрывающие? Глухая стена. Чёрный провал окна. Нет-стена. Кто здесь был? Что значит эта смятая простынь? Я не слышу тебя за этими падающими бетонными блоками… если ближе, только тень. Тёмные волосы камня. Макет огня по точкам развеян, дремлет, кусает небрежность мазков, волосы в спираль закручиваются, огибая то, чего нет — все, что до и после, прочитанные книги, горели? лодочное весло, обронённое кем-то, ослеплённым протуберанцами стазиса от летящей птицы до ближайшего преломления ветра в решётках света — пяльца, константа которых дешифрует возможность прописи пространства, не учитывая слепого пятна, в которое как раз и угодил упустивший весло некто, а может, это было лишь движение само по себе, без индекса присутствия руки, охватившей возможность скольжения в самом себе, в проточном мешке, без опорных стен, главное, что коэффициент написания предисловия не изменился. Власть выпущенного птенца. Я хочу помнить, но мне говорят — коридоры пусты, кровь отступила в мартовский дым. Люк задраить, по приходу сообщения о вялотекущем. Желание опережает то, что с себя снимает время на территории пролёта ножа по окантовке оплавленного снимка, за которым начинается просека, шрам, разбивающий луковицу глаза на западное и остальное — евклидовых длин смять. Масло фотоновых декораций неравномерно мукой присыпано, местами на поверхность всплывали деревянные фрагменты ковчега, разводы в длину: вход воспрещён. Капает кран: молчание больше удара копья, переворачивающего плиты мерцающих кож букв в книге мёртвых лестниц. Саркофаг леса стоит у манускрипта дороги, тяжелеет серой, полем задавлен в угол периферийного зрения.
день 3 или 4
Колесо подсолнух на полуслове прерывает, стелет пододеяльником ветер разодранное горло, мелет зернистость пыли, рассеивая тумана деньги, водных знаков перископ разбивая. Катится пуговица по небу, день, застёгивая натюрмортом зарождающихся маленьких взрывов: блоки окончаний растрёпаны, как газет беспризорность, продетых спиралью нисхождения имени, выпадающего в осадок новым выпуском передовиц, запахом свежевыкрашенных стен в поликлинике, куда в детстве боишься заходить, как в царство мёртвых, надевая близорукость на тень птицы, ломающей детерминизм перспективы в падении вавилонской башни утра. Медленные фотографии зажёванной ленты в пуповине дома. Никеля пазухи вскрыты, рельса ватой небо чертит, когда звуков кисель рокот пишущих. Поглощать значит видеть — касаний комета глины по росту ставит. Нести — камень, слово на запчасти разбирать, рассыпая в овраги на ладони по щепотке. Продрогшие до судорог стояли, разделяя, нащупывая в себе ве́тра вековые корни — археологические векторы многоточия раскалённой иглы, делящей заданный спектр на множители: буханки хлеба надкусанной и ме́ста, куда сходились штрихи всех молний и закипающих в нас цепей белка и локомотив, толкающий соты мыслей исключительно к нему — альфа и омега, альма-матер, зовущему, мучающему пока ещё горячий хлеб уставшими зубами уловить это родство, проваливаясь в морфем полюса искры — ликующие трассы самосожжения. Новая предметность. Пленники постоянного превращения — лимон отдаёт кислоту чаю, воде, заканчивается в себе самом одиночество тёмной материи ледяного рукопожатия щеки и окна (средства поведения неучтённых плодов в дальних участках сада), безымянного комплекса методов обойти шаткие условности, щёки, как направление высказывания, инертность, взбитая дыханием звезды. Холмы шьют время, в котором только тень птицы нитью сквозь неустанность убывания брови, рта в нарастающем молчании «после» — пить сок, наблюдая, как разворачивающийся мир под тяжестью колена зари обретает партитуру пробуждения. Невозможность сна. Пробитое колесо. Хруст вафельного стаканчика. Шероховатость страницы. Клейма́ некоторая отдельность, прибывающая в горении страны света, воспоминание о днях, проведённых за столом, сдвигая, пробуя на прочность натяжение поверхности скачка́ за намеченные эпицентры погоды, где острота сетки достигает максимума в попытке измерять силу трав в мутирующем саженце водопада. Алеаторика мимических ловушек. Вонзить косматые метафоры в кувырок комьев надрывающихся сверчка очередей. Нажатие произошло. Квартал, залпом выпит, чадит тепла торжеством, мускулы кластеров вздуты конусом, внаклон кривляются. Гололёд рассматривать как корни водопада. Призрачность за белыми шнурками трещин на поставленной на паузу воде. Плед горстями просмеять на обложке сна, но птица це́пи костра разворачивает изнанкой к капсюлю, зажигающему порох в сердцевине отражений, плывущих по линиям, за которыми отсутствует тень имени.
день …?
Старый дом подкладкой цапли рушится в придонных маках морских звёзд, звенья пожара строками касаний кисти — царапины на спине от стула невозможны, но в беззвучном туннеле шорох просыпается до неузнавания выпуклым (ложка сахара), лязгающим стальными перьями остаток немого фундамента под шатким стержнем пущенного наугад вопроса восточный ветер гнал флотилии паутин, в аромате пружин утопая: внеположность раны без остатка — схваткам нет предела, схваткам начал с горлом птенца.
Холодные струйки маятника в слепоту сыплются (правильно пишется — заражение, поскольку карты карантина кольцом). Цвет не выводится математически — лавина падала в зелени бутылки, проступил пот, но целого как не было, так нет — измерение: ресурсы предположения катком послушны. Левкое. Дракон четверга настежь. Пароль к степени положений колючей проволокой щетинится. Короткими очередями перепись полёта. Калач неба в целлофан дождя завёрнут. Тень птицы спицами ветки ткут. Недосказанность губ. Быть незавершённым. Недописанная окружность, прерванная прыжком мысли. Преломление вина.
Огня снимки сохнут на жгуте, связывающего асфальт с управлением глагола. Речь змеиного. Змеиное речи — путешествие на скорости, где от мысли остаётся лишь крестик на руке между задуванием свечи и рождением имени — восковые архипелаги действий. Оно само придёт — не зови, пусть сосуд осознает дно времени, его высоту и силу. Озеро закипает камнями — лютня сверчка играет колыбельную вечности. Соберись оперением тающей пустоты из разрыва сопротивления рысью семенящей планеты. Фолианты стекольщик зреет поворотом ключа на предмет разговора. Белое чернозёма по-крупному стегать. Заводь лица мелеет накоплением признаний. Осень утюгом свёрток голосов греет.
Не знать направления вершка. Гидра вопроса ожерелье радуги глотает, спектр звезды, изводя в соломе водного стежка. Кладбище продуваемых сенсаций глоссарием глины — верно. Прочтение чугуна — импульс движению точки, обгоняя разрушение, циферблат бритвы раскрывает, выпрямляя оси ожидания, удлиняя минус массы монеты в центрифуге — сегодня солнце жжёт иначе, под другим ракурсом расширения сосудов во вспыхнувшем бутоне зрачка вдоль другого (надрезы кипения — насилие, густеющего молчанием волнореза, ткани безостановочного падения под неустанно рассыпающимися опорами) быть открытым?
день дня ночь дня числа
Миру, ране, роняющему в почтовый ящик конверт, крылу — стали на мель, бились, потолок разговаривая. Дом — это рот росы, дорога простаивает в очередях, блином с козырька чернеет. Ключа гвозди. Коры щетина правит ладонь. Сросшихся чисел масло потоком складывается: по флюгеру на каждую фасоль — пусть оглавления скульптура обозначится солнцем смол кормящих. Тибетские ламы масштабы надписей на отрогах равновесия выводят с рукописей остановкой дыхания, дыхания, как вопроса, увидевшегося себя в повороте (дикий виноград тайной по фасаду клубится, зима азбук зиянием бега прослушана, выполнена по образцу белого огня — гроздь крови на камень зерна) зазора между фонтаном полуночи и изгибом осколка её рисунка. Вихрь запятых в спичечных вселенных прожигает бреши (они знали, но молчали), чтобы увидеть скрепы речного песка — снизу катакомбы весны пекут воздуха цвет, наполняя его шарканьем пригородных поездов (лущили каштан неба), грохотом страниц в книге, вырубленной ковшами воды, заземляя ветер флотилиями седеющих столов: чайная ложка и они вьют продольные строения объектива — тень: перемещение решётки брызгами стены, в угольное ушко поймавших шерстяную нить пепельной звезды.
Цепи пустот скрепят, качели стен колосьями стекают на полоски распадаясь, когда полое крыло карабин куста к зрению пристёгивает, лентой убегающего, теряющегося в извести старого снимка. Холод шнурками ржавчину вяжет. Сопредельность крепости чая и натруженной жестикуляции старой кровли в гуляющих оттенках археологических будней. Вулканическая метель сирени. Стричь кляксу загибом бумажного кораблика. Го́рода застывшие сгустки лес переходил от абзаца к жалу тлеющего в луже окурка, распыляясь ребусом в небывалое, увиденное в отражённом крике, сорвавшегося, как кожа дельфина с лезвий растущей луны (толпа расходилась), поименованное бетонной крошкой при заочном крене арками испарения, текущее — вероятно, вся информация об том оседает в гряде застекольности гончарного круга. Белых слонов ударение в свободных рукавах обжига (той лёгкости помнить вертушку витрин, когда лужи больны рыданием увядающей почки в отстранённости формы) стремнины страницы, в которой рисом прорастают спирали чернильных туманностей.
было ли вообще?
Двухэтажный свет тяжелее другого — вытесняет, освобождает, молчит. Пространства вне — кашель другого, бурлящего. Испытать его натяжение. Плавность, когда молчит. Тишина птицы — серая. Лёгкое касание поверхности. Взгляда. Слуха. Нет. Снег утопает в ней. Не разделить на тогда и сейчас. Писать — смотреть. Без одежды. Только плацента. Смотреть впервые. И так каждый раз. Смотря в каком свете. Первый тяжёлый, горячий, второй лёгкий холодный.
было
Встречные потоки остывают лицом мёда, плавниками призраков пробуждая по контуру пепла пером. Закрывают ресницы дождя на засовы электрических сплавов нервы, низменность ветра кольцом опадает, воспринимает тобой себя, поскольку первые были последними, клапан акации помнит когда-нибудь, закрывается, они падают в сети серийного. Мы были тем, чем мы: заглатывание перекрёстка (звук накладывается на ливень дождя) блеска.
Прежде — соломинка, теперь рукопожатие геометрий, отверстия откровенны, если забыть. Профиль «сомкнуты» — губы? плечи? больно? внешнее? — монета цветёт фонтаном по мере того, как скибка преломления возможна, в кавычках истязаясь (шапкой сползает на глаза), мнётся в руке шаровой проволокой, когда шлюзы «остановиться между» ценником голосов, провисших каньона вогнутостью, речь отбеливают набухшей паузой до решения коснуться тишины с горячей стороны дождя.
Вишня одуванчиком плещется в кубизме грильяжа ладони — соцветия утончённости, волосы грозы в удивлении корчатся — по дугам искры прожить смещение, как если бы рука влево ушла, урожаем память раскрываясь, тёмными росами буквы для. Плакат ветра падает, края отгадывая свои, зданий мякиш, вымачивая в испарении клеточного листа, теряющего цвета жёсткость, планку подбрасывая колёс снега в пространство, где кофе ночь освобождает от холода карманных часов.
Сапфировые поддоны поджога чертой оконечить грифеля, щепы пионовые разжимая, опорожняя сосуды предложения (предлога жжением онеметь, превознемогая синтаксиса гравитацию), течь под навесом виноградника (матовость как способ забывания) рекой, ?местом? шахматным тире, ?снег тает? зеркальный? ситуацией — так и не начавшись?
Вместимость отсеков внимания — размыта, как берега Янцзы неточным масштабом, где чай пишется гарью неба на солевых пергаментах предгорий, каменея в движении к заварке, потом отмокая, отдавать смолы руки сборщика, отсутствия птицы в дыме дождя, застывшего в бесконечном самоустранении начала
47 
