Камень на камне

БАШНИ (Сан-Джиминьяно)

Ящерица в белую крапинку, улитки и голубь пьют за внешней стеной. Она поросла травой, желтыми цветами, но не стала мягче — или ворота шире. The Soul selects her own Society. До одиночества еще узкая дорога и еще стена. Оно трудно, но до него труднее.

Не суживаясь, не наклоняясь. Не разбавляя подъем окнами. Внутри темно, без внутреннего света бесполезно и пытаться, никакое небо тут не помощник. Не пряча следов роста — впадин на стенах. Одиночество — чтобы в нем жить. Башня тяжела и угловата — но иначе ей не вырасти. В одиночество трудно войти (и выйти) — дверь в пустоту на втором этаже, хрупкость приставной лестницы или гибкость веревок.

Рынки, сады, дома, — башне они тоже нужны — но чтобы уйти снова. Она растет из крыш, под углом к их углам. Дом — одиночество, не сумевшее вырасти, повзрослеть. Из того же материала, но теснящееся чешуей, не добравшееся до пространства, с заплатами заложенных окон, подающее друг другу руки над улицей. Между домами нет неба, оно там, где одиночество. Площади — только колодцы. Крыши обрезают небо (обрезки-ирисы падают вниз), башни — входят в него. Хотя в небе не только луна, но и молния, и падение с башни — падение до конца.

Одиночество — встреча. Его боятся те, кто слишком хорошо о себе думает: если он не с нами, он одинок. Встреча не с другим человеком — с ночью, мягкими волнами холмов, пятнышком на стене, серебром оливы, книгой. Чтобы встретить, надо собраться во встречу — другие тут только мешают. Обострение чувств и сознания. Встреча с собой. Страх одиночества — знак того, что некому и некого встречать. Одиночество — утверждение существования.

Не чтобы поднять колокол. Не чтобы гаркнуть земле, что пора молиться аллаху. Направление одиночества — вверх. Дороги от одиночества — вниз. Башни сходятся на пустых пространствах, к тихим красным рыбам переходящей из арки в арку воды, отражающей плавные круги колонн. Над ней блики спят, ладонь под щеку, ступни в мох. Башням — не переставать быть собой.

Башне вровень только другие башни. Настоящая встреча — в воздухе. Оттуда не имеют значения и вида улицы. Путь птицы и одиночества — поперек домов. И становится небом, но не растворяется в нем. Встреча со своим делом — пусть маются те, у кого его нет. Встреча с тем, что за человека никто другой, — смертью, но и любовью. Одиночество — время роста. Никто не видит, как растет дерево, — можно только вернуться и встретить его выросшим.

Из спокойного серого, точного и прямого. Взятого с земли. Не вавилонские — каждый свою. Не избранная — построенная. Слишком высокая — падает. Но только тогда и узнает, что слишком. Без одиночества нет гордости, без гордости — одиночества. Даже тени жесткие. Пропускает арками. Здесь люди догадались беречь. Но на такую редкость надеяться не стоит. Башни ломает желающий распоряжаться — также и чтобы отнять рост. Одиночное заключение ужасно не одиночеством, а помехой свободе одиночества. Право на одиночество должно быть признано так же, как право на жизнь, — потому что жизнь немного стоит без одиночества. И однокомнатная квартира вполне может вместить стометровую башню. Есть землянки, считающие себя башнями, но не доросшие и до дома.

Одиночество — цветок внутрь, хочет быть подаренным. Выходит, чтобы с другими создать землю. Это невозможно в одиночку, но это только земля, без нее не будет цветов, но она — лишь один цвет, только одно имя. Одиночество остается одиночеством, даже если обнять, но только его и можно обнять, зная, что не обнимаешь пустоту.

И земля отвечает. Приближаясь дымом и паром. Солнечными часами и лунными спиралями, осликами и драконами стен. И змея спокойно смотрит в глаза, маска прикрывает затылок. Горечью маслин, желтого кипения цветущего лавра. До тумана горизонта (который всегда в тумане). Даже мостовая начинает изгибаться закручивающейся волной.

Вырастая в движение ветра, можно выстроить дом на крыше одиночества. Но чтобы пропасть, надо сначала быть. Только башне быть безбашенной.

КАМЕНЬ НА КАМНЕ (Херсонес, Чуфут-Кале, Меганом, Чатырдаг)

Став опорой ступне, но не дереву. Продолжая тянуться, проваливаться. Пробивая разлитую землю и граненое море. Не прекратив свое течение, только сменив направление, вытекая из моря, обрастая корой, строя свои города, прорастая корнями в небо. В бухтах воздуха одно ухо горы к волне, другое к ветру. Воротами для кораблей. Ночью небо черпает гору и разбрызгивает ее по берегу. Глыбы цепляются за иглы сосен, раковины улиток.

Море расцветает о камни. Скорее разорванные, чем разломанные. Подгрызенные. Неустойчивые. Пряча в сером прожилки белизны. Внутри гор застревают книги и крыши, торчат обрезы страниц и углы черепиц. В зубчатом пространстве видно что-то из очень далекого — и не видно то, что в двух шагах и одном падении. Редкие жесткие тени не укроют, поймают сетью. Будущие острые крылья просят цветком рта. Постоянна только перемена.

Неровности ветра, стволы обтекают их, перетекая самих себя, укачивая волнами, проходя омуты стволоворотов, падая к камню, обнимая его, впадая в мелкие озера листьев, в тлеющие огоньки смолы. Медленные сухие молнии, бьющие из земли. Ответ жесткости — сухость, умеющая течь. Какая тут уверенность. Но целому и единому с места не сдвинуться. Прозрачные капли звенящего стрекота.

Поднимаясь от отравы неподвижности, падать между трещин к ударам моря. Добираться к нему через мурашки панцирей, закрученные носы, окаменевшие щупальца. Тяжестью волн отмечая бока и колени, вбирать спиной камни, слушая объяснения с кораблей. Свет растекается внутри воды. Плыть на волнах камней под тонкостью пола. Дрожь моря в тебе.

Рыбы с ногами радуги. Каменные колючки, каменные щипки. Иглы вытягивают губы. Мокрые одеяла обзаводятся бугорками глаз. Хвост бронзовой змеи Саргассова моря не умещается во флейте. Камни вытягивают черные шеи, глотают рыб. Слоны медленно вырастают из горы, направляясь к киту, положившему хвост на землю. Клетчатые крокодилы делят прибой.

Кружится, дарится. Хрупкостью лопаток. Касаясь прозрачной пустоты. Через плоскость соли, срезающую и море, и траву. Камень на камне не остается. По рельефам древнего дождя берегом окаменевших шагов. Флаги деревьев на бесконечных стенах. Крепости, приплывшие из стран стекла и стихов. Зубцы неба, зацепившиеся за зубцы стены. Ты — уголек между голубым и белым. Карандаш среди комодов. Тонкостью жилок на шее к камню выше роста. Спать дельфином, половиной головы, чтобы не утонуть в тебе. Гладить тебя морем.

Улица древняя к древним улицам. Фундаменты и ступени. Чем старше, тем больше блоки стены, моложе всех кирпичи. Надгробные стелы, собравшись, стали башней у ворот. Они честнее крещения, вцепившегося в землю, пытающегося придавить всю округу. Пустые каменные кубы с непонятными отверстиями. Комнаты, открывшие свое время. Глиной и стеклом, рыбами и хлебом, рассветным медом. Желобом соли, веткой у колодца. Их тоже грызет вода с неба и моря, туманом и пеной. Но никаким волосам не окружить колонну. И улитки выходят на стебли старой дороги к причалам. Чем больше видел, тем интереснее смотреть дальше и тем менее страшно умереть. Смерть все более становится не своей. Так растет из ветки и опадает от нее плод. Страшна смерть другого, и страшно, как близкий мне будет обходиться без меня, мир труден. 

Ладони мертвых раковин держат в полете. Мертвые кораллы поднимают деревья. Камень, выдавленный огнем, оставшимся под его кровлей. Оттуда выходят лисы, туда ежи уносят плавленый сыр. Опираешься на меня не потому, что падаешь. Наклонившаяся твердость. Виноградники ветра. Белыми водорослями оплетены ветки в горном лесу.

Город еще большего камня, где нет стен домов, есть одна стена, в которой они. Позволяющая жить в себе и хоронить мертвых. Становящаяся очагом, сиденьем, даже крюком для повисшего света. Цветы и трава поднимают легкой сухостью. Слишком многое есть, чтобы встретить здесь, чтобы тратить время на приготовление к там. Если там наступит, встреченное поможет встретить и его.

Осы ночью едят черными полосками, днем желтыми. Можно передать привет пирамидам, можно идти по рельсам. Столько времени не бывает, если ночь здесь. По древнему древному пеплу. Уход очищает, дает дорогу другим возможностям. Я появился из бесконечных уходов — почему им остановиться на мне?

Вдали море соединяется с небом, здесь камень разделяет их. На дне ночи медленно распрямляется Млечный путь. Хорошая смерть похожа на звездное небо. Есть туманности из звезд — и из пыли. Камень, бывший огнем. Камень, бывший жизнью. И земля, которая стерлась, но не стала камнем.

Никогда не знаешь, что под ногами. Там вода оставляет тысячи занавесок. Сахарные головы обступили пластины грибов. Кораллы, не видевшие моря, розы, не слышавшие земли, озёра, в которых не было неба. Железные иглы, не касавшиеся кузнеца. Колонны теней и тени колонн. Рост — слоями камня на слои тени.

Кости пространства, легкие, которыми дышит гора. Мир без прямых. Твердые следы никогда не спящей воды, прорезая и добавляя. Щупальца памяти, орехи времени, тянущиеся друг к другу соли. Пустота раздвигает камень, она сильнее. Долгие круги капель пересекаются.

Легкость стеклянных трубок, перепутанные этажи пустоты. О пространстве узнают по его дыханию. Волосы камня в воде, гладкость песка спрятана внутри. Лабиринты желаний, ответы подземному ветру. Ленты озерных берегов. Камень кончается каплей. Память всегда размывается и всегда остается. В темноте тишины под твердеющей пленкой медленной хрупкостью белым по ржавому.

Наконец — где камень живет один. Прорезая море акульим плавником. Разлинованный играть в шахматы. Глотающий ложку посреди тропинки. Твердый до дельфиньего свиста. К нему — только склонившись пополам над пустотой. Рослые фигуры в балахонах серой глины, не дойдя, толпятся в оврагах. Дерево в редких гостях. Песок стал твердыми сотами и перепонками.

Головокружение тропинок. Пространства, которое просит остаться, одновременно утягивая дальше. Головокружение твоего присутствия. Многоцветное спокойствие, невозможное без подвешенности в воде. Гора тоже плывет. Серая сжатость с открытыми ладонями бликов. Улыбка грота. Камень — оставаться ждать. Жить в постоянном исчезновении. В синем фанерном домике ремонт птиц. В камне есть окно, и ящерица улыбается из него.

ПОЛ ВСТРЕЧИ (Сиена)

Не картина на стене, говорящая только издали. Но и не то, к чему потом попытаются пристроить название искусства — несмотря на то, что оно не умеет говорить ничего, кроме названия. Камень, ставший полом. Блеск тысяч фигур, бросок тысяч линий. Мудрецы и рыцари, но и змеи, и черепахи под их ногами — и все они под ногами вошедших. Идущие по полу не унижают его. (Под чьими ногами вошедшие? смотрящих с высоты незавершенного — основания для взгляда на то, что было? быть основанием — не унижает.)

Город с именем краски. Светло-коричневое, рыжеватое, сохранившее сумасшествие семисотлетних улыбок и скорость коней на улицах, потемневшее тепло. Из того же цвета и крыши. Но герб города — черное и белое. Белыми и черными линиями — собор. Тьма — основа, а не зло. Башни, установив высоту одинокой крепости, подтягивают к ней дома для жизни. Гордая. Но сказавший это не менее горд. Увидеть мир иначе — на меньшее не согласно. Не гордое — не искусство. Гордое — одновременно скромное. Дома повторяют склон горы, сплотившись, как она. Но они — не гора.

Ворота вышиной деревьев и следующей вышиной неба над ними. Небо ведет улицы. Стены, на которых стены, прибавляя к глубине колодцев высоту холмов. Место отмечает себя водой. Вода дикобраза, вода дельфина, вода черепахи. Арки домов воды, где ходят мхом ее волны. Окна разделены тонкостью одной или двух колонн — чтобы не были слишком широки. Чтобы не захлебнуться пространством? и над окном другое из камня. Но рефлектор площади собирает девять лучей на башне.

Карниз оборачивается пастью змеи. Мучительность лиц фасада посреди мраморного цветения. Полосы на стенах соборов — так они росли отложениями океана. Лев, несущий в зубах добычу, — лишь основание для колонны. Образы здесь — не в копоти полумглы высоты. Искусство — пол, по которому идти навстречу. Порыв атакующих всадников, змея в гнезде серьезного орла,  совсем не христианский Гермес Трисмегист. В чаше для святой воды плывут акулы и угри. Пол колеблется, увлекаемый фигурами, увлекая ими. Устойчивое — не встреча. 

В новеллах других городов любящие, если не могут встречаться открыто, хитростью и ловкостью находят путь и продолжают вместе обманывать всех долго и счастливо. Здесь Лавинелла из новеллы Баргальи мечтает об увиденном юноше, любит его до сумасшествия — идет к нему под маской во время карнавала, проводит вместе ночь и исчезает, счастливая, обманув и не открывшись. Сохранив свободу. Потому и сбежала сюда с Капитолия волчица, унеся близнецов, хотя сильно похудев по дороге.

Змея смотрит из своего кольца. Зубцы вокруг Кортиле дель Подеста переходят во внутренние стены дворика без площадки для стрелков. Место, откуда стреляет воздух. Или здание защищается от внешнего воздуха зубцами снаружи, но и от внутреннего воздуха тоже. То, что легко впускает в себя, — не искусство. И не то, что выпускает легко. Змея стены между городом и спокойствием холмов.

Углубления в фасадах под будущую облицовку. Под воображение смотрящего. Заложенные окна продолжают жить изгибом арок над ними. Рог единорога продолжен течением воды.

Неплоскостью площадей, разнооконностью домов. Поднимается ступенями домов, падает насквозь улицами. Чуть проступая из дверей зеленью рельефов, сцепляясь с воздухом зубцами. Верхний путь не прямой, но самый быстрый. Склоняя свет голубой печальной ладонью, скорописью нового витража. Готовность жить с произведением и посредством произведения. Встреча готовности человека — и способности произведения обеспечить поле для этой готовности. Пол — половина, только возможность. Пол — разделение, поэтому возможность. И принимающий, и дающий. Сложенный из расщепленного, поддерживающий тем, что не впускает. Длинное сердце города открывается глубже ворот. В него невозможно войти — но возможно попытаться встретить.

МЫС (Меганом)

Камню лучше жить в море, в дружбе с его подвижностью и переменой. Мыс почти мысль. Медленно и последовательно отложенные страницы внутри хаоса слипшейся щебенки — который порой обёрнут белой гладкостью. Твердое кипение. На камнях цепочки лопнувших пузырьков, ты вкладываешь в них пальцы. Светлое кипит сильнее всего. Внутри себя, крошась. Становясь пеной навстречу волне, что вскипает, проталкиваясь. Обмениваясь наклоном и кружением. Не совсем на суше и не на воде.

Камни глотают друг друга и выплевывают. Затвердевший песок пытается удержать в себе бо́льшую твердость, та ускользает — скорость твердого велика. Выпавшее создает глаза — камень смотрит. Взгляд порой разделен перемычками, закрыт наконечником стрелы или рыбой. Наверху одного выступа собралась толпа нераскрашенных амфор. Между камнями над вплывом в грот поселилось существо вроде морского конька, только гладкого, полметра ростом. Уставшие профили, зубастые пасти, одноглазые утконосые печальные разбойничьи рожи, смотрящие в море. Гладкий камень, другой рядом волнами, третий рябой. Пространство различия и различения. На середине горы щели гигантского радиатора, но туда так и не соберемся. Пробираясь к воде между нагромождений.

Красный, белый, коричневый, черный — в серо-зеленом. Камни-плоды с белой мякотью в коричневой кожуре. Глина собирается в след на каменной крошке, рыжая — стопы́, серая — трехпалой лапы. Зеленый камень хочет стать ветками и листьями внутри белизны. То, что еще белее, впечатано древней костью с глазницами. А перья даже и серый цвет не меняют. Верхняя вода вытягивает из камня блеск и собирает в непрочные кристаллы горячего льда, в не вянущие ржавые розы. Что острее — тени или отраженные от камней лучи?

Никогда не знаешь, что встретишь — обточенную ветром плавность, тихие лбы и губы, колонны и своды, волны самого камня, впадающего в море, или углы ветром же сваленных глыб. Где на этот раз окончишь плавание, выпустишь его воздух, как вернешься — водой, сушей, шепотом. Ванны, где лежать, касаясь воды камня друг друга.

Головы и ладони, пробивающиеся наружу. Застывшие удары, ломающие пласты. Твердые дельфины и ящерицы. Длиннолицые крокодилы. Пестрые шкуры каменных змей. Их рябые треугольные головы. Оживая во взгляде. Рыба улыбается рыжим ртом, фараон лежит в своем саркофаге, радостно помахивает маленьким хвостиком кит — хочешь позвать с собой, но не сдвинуть им с берега свои тонны.

Трава — редкие кусочки тонкой пленки (но такую же пленку камень и сам на себе, только белую или рыжую). Деревья — клинья корней, у которых почти не остается сил на крону. Редкость съедобных цветов и несъедобных черных ягод. Прятаться только в камень, в его осыпающийся шорох. Остывать только в море.

Глыбы держатся на бликах воды. На мягкости водорослей. Бросок камней никогда не исключит случайность. Случайность равновесия тоже. Доверять камню — что глыбы не рухнут на заплывающих в грот. Тысячи ночных искр, стекающих с плывущих рук и плеч. Удар медузы в живот. Вздох дельфина у берега.

Небо разлиновывает камень вертикально, море горизонтально. Но камень продолжает кипеть. Известь просачивается из твердых листьев на гребне. Так же кипят камни среди высохшей скрученной травы, и пар выходит в неровно окаймленные прорывы твердых пузырей.

Вид многослоен — камни вблизи, выступ следующего мыса, в дымке скала после залива, в двойной дымке горы вдали. Мыс серым испарением из воды под сверканием неба. Стены, которые не пройти — только обплыть по более мягкому и текущему. Слишком малы мы для таких ступеней. Но ты отвернешься от пляжа с людьми в купальниках, потому что это не море. Надежно то, что обточено волной. То, что дальше, — крошится, не подняться. Поверхность скалы неспокойнее поверхности моря. Пространство твердеет и разламывается. Твердое не уверено никогда. Выходить на камни к созвездию Кита и спускаться с камня к звездам в воде, не различая отражения и ночесветок.

Отложение прошлого и опора для будущего шага. Приглашение и продолжение. Потому что не пройден самый острый гребень. Вода запасается солнцем и втекает в гроты. Проницаемость гладкого пола, а потолок — уходящие в темноту проемы. Радость находится, если ее встретить. Если не выронить с лица и ладоней. Плыть на спокойном воздухе по неспокойной воде.

Камень тянется в воду головами и плавниками, дающими дом черным птицам с длинными шеями, место желанию посмотреть со стороны, читать письмена на скалах-стелах. Плиты будущих городов, листы книг. Камни притворяются. На одном прямолинейные полосы — как от зубьев ковша экскаватора. Другие входят в море квадратными плитами древней дороги из ниоткуда в никуда, разбегаются радиусами мощеной площади. Богомолу тут нечего ждать. Ты и я — единственные живые, пришедшие к жизни камня и моря не за кормом и местом — за видом и голосом. Жар продолжается в тебе и мне, и разбивает более быстрым колебанием волну.

Кипит на камнях на трех свечках твоя каша, задуваемая ветром, и подглядывает за ней с заднего каменного двора сколопендра. Вверх по стене к маяку, светящему водой в канистрах и завитками печенья, к разговору с миром — внизу камень и море. Издали гладкий спокойный кит. Его спина стряхнула оружие и ловит ржавчиной ветер. Но французский кит всегда оставляет. Так высыхает соль, заброшенная штормом.

По серой коже слона, вставшего ногами в соленую воду и опустившего туда хобот. По голове уставшего носорога. Там ждать, стоя на камне. Протягивая плавание все дальше. Глаза в море. Где кружат птицы — может быть, ловят рыбу дельфины. Чем ближе к морю — тем яростнее, добела, камень. Может быть, облака, которым надоело в небе. Норы, ждущие цвет ос. Натеки серого меда.

ТРИ ТРИ (Коломна, Калуга, Уфа)

Застрявшей шатровой тишиной, тоже все то же забором, пусть голубым, кругами, сжатыми в квадраты, крепостной стеной, ставшей оградой парка. Окна, зашитые жестью во всю промышленную высоту. Так внутри стен исчезают дома. Футболистам не выиграть не проиграть огородникам.

Бумажными башнями по траве, глухотой колоколен, древним ружьем на площадь, пустым платьем на пустой кровати, толщиной пояснений. Радостью недолгой подделки, пыткой стрельцов в очках. Съехавшись ленточками, нитками кукольных волос, красной свистопляской. Прошлое не ухватить одеждой, не укрыться в деревне ручного полотна, кожи кузнечных мехов. Не отделаться лисьим хвостом на шапке всадника на берегу. Кремлевским житьем тишь да гладь дальше улицы не знают, да только охотников нету. Поворотом тяжелых барж, двадцатилитровыми бутылями, не работает, вообще не работает.

Но глина настоящая, и круг не останавливается, и пальцы объясняют. Готовясь к огню, что выбирают лица. Потому что внутри стены ступени пятью ярусами праздника в лесах. Солнцем, встающим из окна, кошкой по сгибу жести, белым между красного. Склонив голову, с веточкой в руке.

Там где никто. Придавленный названием тяжелой рыбы. Лишь срезавший угол для двери. Печным отверстием народный промысел божий. Керамикой в рамках, пустой травой внутри рядов, спуском до уплывшего моста по лестнице в окно чинить ботинок. Козерогопегасы держат копытами свернутый пожарный шланг. Колонны под фронтоном вернулись в стволы деревьев. Другие колонны попрятались на заднем дворе. Зеленью линий не спастись. Новый дом выдержит, только если его волосы взъерошены.

Свиньи бутылок, лебеди автопокрышек. Цементному петуху не взлететь, лиса не скрывает железный штырь в голове. Вздутыми промежутками окон, зубастыми карнизами, выставив чердак бочкой, не произойти. Каменные цветы спрятались за листья.

Деревья поймали скрипичные ключи. Аркой против арки. Улицей всех революций — будущих тоже. Самый старый камень — мост. Кошки, кошки, свесив лапы, в тени машин, цепляя хвостом, встречаясь в траве, игнорируя. Ящерица перекусывает дужку замка. Ниша в конце галереи пуста во весь круг. И качается тропинка в небе.

Вздох, он же три шурупа. Пытаясь со входа обмануть летающей тарелкой. Убегая на холм от реки, обороняясь от нее битыми бутылками, грозя пространству нагайкой. Банковым стеклом вместо неба. Бетоном над старым кирпичом. Гнать покосившуюся память — глазурь и тесьма тоже сгодятся. Пусть туда еще тянется газовая труба, качается насквозь веранда и висят рубашки. Город куница основала, но денег не даст.

Гостеприимство лепешки не останется, вымахав в домну на площади. Живой фарш. Двухэтажной подковой. Зубчатым небом деревянных пуговиц, пришитых над окном крест-накрест. Рядами провалов университета. Гладкой плиткой конгрессов, железными ластами. Превращая ворота в мечеть, тропинку в церковь. В три слоя задержанными, выпавшими деревянными лучами. Не пробить.

Почему бы не протереть? Простор втекает прозрачностью, голубой улыбкой стены. Лицом к лицу. Выходя из фасада неравновесием черных углов, из трубы сороконожкой. Карта забыта, на горизонте романская колокольня. Жесткая кровь гранита продолжает течь, поднимая белые грани тюльпанов. В сумке пещерное вино, в туманном фонтане птица. Потому что везде.

НА КРАЮ (Лиссабон)

Если войти в одну из белых подков, можно отправиться туда, где кончается земля. Подземным туннелем, начинающимся на третьем этаже. Не к морю — к океану. Что оказался слишком большим. Втянув силы, надежды, время. Осталась — печаль.

Печаль от того, что на мир никогда не хватит сил. Она захватывает орнаменты далеких городов востока и юга. Корабли и драконы, попугаи и черепа — печали до всего есть дело. Она знает, что ни один квадратный сантиметр пространства не равен другому — у него своя память и своя печаль. Нет похожих окон. Печаль обменивает перец на замок из песка с каменными цветами, закрученными колоннами, пенящимися стенами, паутиной солнц подпирающих арок и зубами арок, что медленно пережевывают свет во дворе. В его окна не вставить стекол. Некоторые арки сами откушены. Странные сгорбленные существа ползут по аркбутанам, пряча голову в ноги, подбираясь к не подозревающим  хвостам. Печаль не исключает фантазию. Печаль удивляется, что мир еще есть, — но потом и тому, как именно он есть.

Плывущие туманом башни печали. Зубчатая крепость собора (не купола́ — галереи, ряды колонн, поддерживающих небо) и крепость крепости. Крепкое сердце печали. Оно видело столько способов жить, что камни расслоились на страницы. Но слои продолжают поддерживать то, что появляется вновь, и надгробья становятся частью стен. Мертвые не выпускают книгу из рук, продолжая читать лежа. Но не выпускают и меч. Срезы колонн — остро заточенные перья. Внешняя стена становится внутренней, и между ней и новой внешней собираются цветы.

Волны под балконами и на площади. Вода рядом, корабли на стенах, надстройки лайнера возвышаются над домами. Однажды она пришла за колеблющейся землей. Печаль оставляет скелет события, костяк арок на высоте. Арки довольны, что теперь поддерживают не крышу, а небо, и могут делать это во всю свою и его ширину. И внутри загорается каменное пламя.

Чешуя печали обожжена в печи. Мостовая изгибается клювами цапель. Трамваи, встав на дыбы, лишь сохраняют горизонталь на склоне холма. Другие стали философами — порой переводя рельсы в чисто мысленные посреди мостовой. Печаль идет по тонкому долгому мосту. Чуть шипящий голос. Стены из шипов — но и из тонкого стекла фужеров. Старые двери, к которым у кого-то все-таки есть ключ. Их руки опущены в усталости, но побег в свою печаль возможен всегда, и хозяин, чтобы не остаться с открытым жилищем, придерживает дверь цепью.

На узком фасаде только балкон, к которому ни двери, ни окна́. Белый под обгоревшей глиной крыш. Тишина лепящихся домов. Печаль не ездит, только ходит пешком, сажает апельсиновые деревья на каменном наклоне площади, чтобы вдыхать их цветы. Печаль не монотонна, ее улицы — лестницы. И за каждым спуском новый, и океан не предел наклона улиц, он продолжает глубину. И о́кна тем шире, чем дальше от ненадежной земли. Печаль невозможного позволяет реже ошибаться. Печаль памяти сберегает от того, чтобы забыть.

Не тоска, которая точка, которую топить в вине. Пространство спокойной безнадежности. Без иллюзий идти дальше. Печаль помогла освободиться самим, без чужой помощи — оставаясь в печали. У львов гирлянды цветов в зубах, синие драконы сами цветут. Печаль пронзительна — как радость. Рисовать линиями неба. Печаль на краю — живет тем, что за краем.

Двор собора стоит на римском и арабском — входя в новые шаги. Квадры античной кладки поддерживают балкон, который моложе их на полтора тысячелетия. Дельфины переплелись хвостами, образуя фонтан поэта. Все остается. Есть закопанный римский театр и римские лучи кирпичей за штукатуркой — и есть вчерашние граффити на девятиэтажной стене во всю ее высоту. Бо́льшая или меньшая видимость не имеет значения. Где-то там и конец образа, извне печаль расплывчата и бесцветна. Смотреть сверху — не увидеть ничего.

Рыжие тени средневековой фрески на стене дома у крепости — и черная шерсть, висящая в воздухе во дворе. Прочные острые каменные ступени в никуда. Из лиц слагается рыба. Печаль — лишь о том, что было. О попытке и неудаче, об удаче и ее конце. Неначатое печаль не берет себе.

ИЗ (Порту)

Город, назвавший вино, ловит солнце окнами и балконами, притягивает его яркостью домов, не закрывается от него, как в столице на юге. Дома чаще копят пустоту, чем печаль. Город тянется вверх, ему не хватает и без того немалой высоты холмов. Дома́ стремятся по вертикали даже на площадях, где достаточно места вширь. Отказываясь быть дворцами. Ширина улицы тоже вытягивается, оставляя улицу узкой. А выше всех в городе мост. Даже башня побоялась подниматься рядом и ушла вглубь.

Город не на море — на реке, где лодки с бочками. Здесь работа — везти одну жидкость по другой, не смешивая. Потому люди собираются у реки. Наверху — камни, книги и камни, ставшие книгами — или картинами. К ним — напряжение лестниц. Или прикосновение вина.

Вино — то, что проделало путь по холмам. Что превратилось, созрев. Но иначе, чем плод, концентрирующий тепло, пока оно не прорывает его оболочку. В вине зреет способность выхода и перехода — другого к другому. Прозрачная возможность — но лишь возможность — другого взгляда. На грани потери и первого. Отложенная, существующая вне. Держать в руках собственный сон. Вино — только тому, кто знаком с морем. Горы не подойдут — слишком неподвижны. Порт — куда приходят из моря, откуда уходят из земли, у гор порта нет. И крепость вина тоже пришла морем.

Потому и назвали мореплавателем того, кто никогда не выходил в море, но помог выйти многим. Возле его дома куб, балансирующий на вершине — какую из граней выберет? а пока на гранях устроились птицы. Призраки балконов опираются на балки, выступающие под окнами. У реки — столики и люди за ними, дальше дома — как крепостная стена, переходя в крепость наверху. Река глубоко разрезает гранит. Есть другое вино, каменное.

Собор поднимается главным фасадом непроницаемо зубцами, а сбоку раскрывает галереи. Дома в керамической плитке — кажется, что ходишь по бесконечной ванной. Вокзал — учебник истории с картинками с древнеримских времен. Битвы с арабами, дивящиеся поезду крестьяне. Вино — тоже перепад. Самый быстрый — книжный магазин в переплетении цветков модерна снаружи и в вихре лестницы внутри. Рядом с самой старой церковью, у которой лишь одно окно-бойница на весь фасад и переплетающиеся романские чудища на капителях — ветер голубого, красного, белого абстрактных витражей. Но почти не заметно переходящих между уровнями. И уровни ли они? не уровненные, кто скажет, где конец одного и начало другого?

Смех сбрасывает со ступеней. Корни домов в глубокой каменной темноте. Серая чешуя стен домов, красная холмов. Вино, что без крика и шума, без застольной толпы. Вечер встречи двоих — или вино спокойной работы. Подъемами сквозь дома. Деревья сначала подняли землю холмом, и только потом стали расти из его верхушки. Двери вытягиваются окнами готических соборов. Переулок совершенной любви — на улицу такой любви явно не хватит, вот он и идет по кругу, почти возвращаясь к началу.

Разрез скалы сверкает белизной. Желтый и зеленый дома соединились красным чердаком. Крыши медленно оживают капельками бело-голубых цветов. Вино — все, что здесь, ведущее в не здесь. Воздух пространства. Запрокинутая голова. Сбитое подъемом дыхание. Ветер букв. Самое головокружительное — взгляд идущей рядом. Оставляющий намного быстрее вина. Сумасшествие в твердой памяти. Из — выход и выбор. «Если пьешь ты горечь — стань вином». Не со временем, а с временем.