Короткая линия

Короткая линия, прочерченная обстоятельствами.

Веская линия её брови, тонкая, изогнутая — абрис бумеранга — ночной Колизей в Вероне, низенький, трёхэтажный, непроницаемая темнота, оранжевые огни, ослепительно-золотые в своей сердцевине, разбросаны повсюду.

Толпы.

Крики.

Броня одежды.

Тела под тканью — только куски обёрнутого кожей мяса. Неловко надеты на кости.

За цирком, чуть поодаль, в лабиринте улиц — балкон Джульетты.

Балкон Джульетты.

О, продолжай, мой ангел лучезарный!

Ты в тьме ночной над головой моей

Сияешь, как небес крылатый вестник,

Когда в своём полёте облака

В воздушном он пространстве обгоняет,

И смертные, вверх очи возведя

И запрокинув голову, глядят

На ангела оцепеневшим взором¹[1] Здесь и далее «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира в переводе Дмитрия Михаловского..

Прядь ночи, закинутая за изголовье.

Хибара ночи,

Мазанка,

Времянка —

Ворох простыней,

Взгляд — подпоркой потолку,

Взгляд — измождённый атлант.

Ни дуновения.

Ни малейшего движения.

Только струение пота по простыням, беззвучное.

Как лава,

Как качели,

Ни крупицы смысла,

Только сальные железы,

Визг.

Писк, где-то глубоко внутри.

Мессианство. Для кого?

Ну для кого эти слёзы?

К чему?

Чтобы тебя могли наконец поднять и вынести? Не стоило так утруждаться.

На полочке в ванной снотворное.

То, которое она любила.

Это было последнее, что она здесь любила.

Веская линия брови, насыщенная, чрезвычайно насыщенная, но с очень чёткими, острыми границами.

Тушь — великолепное орудие,

Великолепный материал,

Бровь — произведение искусства; бровь — павлинье перо.

Бровь — бумеранг ночи, закинутый в комнату и оказавшийся в постели.

Совершенно случайно.

Невзначай.

И напоминающий о снотворном в ванной.

Которым она запасалась, но так и не использовала.

Ни по назначению, ни так, от отчаяния.

Кого там отделяют от козлищ?

Над ранами смеётся только тот,

Кто не бывал ещё ни разу ранен.

Верные слова.

Шекспир спасает всегда, когда заговаривает.

Но чаще он молчит.

Веское молчание.

Он такой же непроницаемый, как бровь.

Бровь — крепость, замок Эль-Синор —

Цельный кусок — волосинки не отделить друг от друга,

Узкие промежутки между стен.

Строения, упирающиеся в стены.

Поодаль море.

Море у ног.

Но рядом камень, раздробленный и уложенный так странно,

Так, чтобы заточить человека.

Абсурд.

Что если бы и вправду эти звёзды

В её лице сияли вместо глаз,

Её ж глаза сменили их на небе?

Когда говорит Шекспир, боль уходит.

Когда говорит Шекспир, все молчат.

Все надевают траурные одежды и, понурившись, идут прочь.

Нестройной толпой.

Натыкаясь друг на друга, опустив головы.

Когда Шекспир умолкает — а он так часто молчит!

Они радуются,

Они веселятся,

Они счастливы — пляшут, бегают, суетятся — и жрут, сколько они жрут!

Они ухмыляются, щиплют, хватают, таскают за руки, за волосы, за носы, за уши,

Бьют под рёбра, колотят ногами, волочат по земле, как мешок с внутренностями.

Плоть.

Пена, которую она исторгает.

Разноликая.

Чудодейственный лик, который появляется из околоплодных вод —

А, это Шекспир.

Восстаёт, внимает,

Уходит.

Колотьё в боку, одышка, подрагивающее сердце, оледеневшее, горло, прихваченное, в свою очередь, инеем.

Недалеко уйдёт.

Смрадные улыбочки,

Румяные лица.

Бабочки медленно пролетают на фоне заката,

Где-то в Камарге.

А в Живерни,

Там елей,

Водяные лилии,

И у Пруста водяные лилии,

И опять говорит Шекспир,

Этой тучной ночью

Он заговаривает частенько, значит, всё дурно, всё исключительно паршиво.

Хотя нет москитов.

Нечастое дело здесь, в Тунисе.

Вообще здесь редко что-нибудь бывает по-человечески.

И вообще редко что-то происходит.

Из Вероны можно удалить людей, оставить город без единого человека, и в нём всё равно будет говорить Шекспир.

Что-то немыслимое.

Особенно немыслимо это здесь, в Тунисе.

Где разговаривает разве что Средиземное море.

Остальное молчит и двигает своими составными частями.

Безмолвно ползут, извиваясь, дни.

Течёт красное вино в бокалы.

И белое, вероятно, тоже. Но не у меня.

Косноязычие, превратившееся в молчание.

Истёршийся лубок, с которого пропали последние черты, последние линии.

Именно поэтому,

Именно поэтому,

Насыщенная линия чёрной брови — что-то удивительное,

Какая-то китайская грамота.

И она заставляет говорить баночки со снотворным, ровным белым рядом построившиеся на полке в ванной.

А остальное она забрала.

Кроме вороха простыней, снотворного и моего засаленного тела, она забрала всё.

Даже мои записи.

Мои ручки и карандаши.

И мой компьютер.

И маленькую настольную лампу.

Вероятно, это месть.

Она хотела оставить меня одного.

*

Косноязычие — исходный пункт

для человека —

это его природа, в конце концов

только потом он бывает награждён церемонной велеречивостью

способностью кричать

если же он блаженный, он остаётся в своём грубом, несвязном бормотании

Мэлон умирает

Живёт странный человек, который никогда не смотрит на свою мысль со стороны.

Солнечным летним утром он идёт по Кирочной улице к метро,

он думает о том, как войдёт в вестибюль, пройдёт турникет, спустится по эскалатору, затем будет ждать поезд, стоять, держась за поручень, в вагоне или сидеть, если повезёт, как пойдёт от метро к работе через торговый центр.

Он не замечает, что думает об одном и том же каждый день, и его мысль всегда принимает одни и те же формы — одинаковые слова, фразы — состояние полной готовности —

ни звука;

ничто не шелохнётся;

чувства застыли, они на привязи, они — изваяния.

Истуканы в пустыне.

Раскланялись,

затем представление продолжается, как по нотам,

голос набирает высоту, с усилием,

он набирает заданную высоту, и не может быть ни выше, ни ниже,

бреющий полёт штурмовиков,

пулемётные очереди по толпе, идущей внизу — день за днём, день за днём,

сколько беженцы двигаются по пыльной дороге, столько звенья штурмовиков,

подлетая раз за разом, стреляют по ним,

курсив,

однако же неясно, что связывает меня и их,

я — в коротких штанах, по колено где-то, со смешными подтяжками, в белой рубашке,

они затянуты в сверкающую коричневую кожу, отороченную мехом, — как дорогие кожаные диваны в гостиной…

как бишь его звали, этого ферта, Мануэлли, Морелли, Минелли,

Минестроне…

Впрочем, минестроне — это суп…

Когда она ушла с ним в спальню, и все это видели…

когда ты ушла с ним в спальню сквозь тяжёлые двустворчатые инкрустированные двери, огромные, в два человеческих роста, и они за вами закрылись,

и эти панцири,

эти сомкнувшиеся пластины начали сверкать и слепить,

янтарём, палисандром, красным деревом — всей своей разноцветной полированной поверхностью,

когда они начали садить по мне, словно батарея солнечных орудий,

из-под белоснежных люстр

с тысячами хрусталиков,

ненавистных осколков —

богатая витрина разлетелась, осталась голая рама,

и в ней развесили — неизвестно для чего — на ниточках — тысячи осколков,

стоят и любуются,

помещение же позади — тёмная пещера,

вывороченное наружу нутро,

склизкая пасть, которую удерживают в раскрытом состоянии.

Я подался вперёд, когда за вами закрылись эти двери,

словно меня вздёрнули на невидимую дыбу: грудь колесом вперёд, голова и плечи в ужасе — назад, и едва удерживаюсь на носочках, будто меня сдувает сильный ветер.

Так я и остался. А надо мной дребезжали страшно эти самые хрусталики.

Хрустальная ночь.

Скарпиа

(усмехаясь)

Да, я деньги люблю, продажным слыву, —

но с таких, как вы, прелестных женщин

беру я не деньгами,

нет, нет!

С таких красавиц, как вы, синьора,

беру я не деньгами!

Если присяге должен я изменить, —

так ждать за то я вправе

иной, бесценной награды,

и жду её от вас!

Пусть вы давно мне сердце пленили, —

всей красы моей богини

я не знавал доныне!

(Встаёт.)

Гордой, как королева, вы мне явились,

эти взоры, взоры, полные гнева,

во мне страсть пробудили!

Все желанья былые ты забудешь со мною!..

Да, клянусь душою,

ты моя, моя! Да!²[2] Либретто оперы Джакомо Пуччини «Тоска» в русском переложении Г. Фридерикса и А. Машистова.

*

Впрочем,

Ты пошла с ним сама

Сама?

Сноска, завитушка, особым мелким шрифтом под  длинной чертой в нижней части страницы —

Ты сама пошла.

Собственно, здесь и проявилось моё косноязычие —

Ко мне подходили и заговаривали, но я мог только журчать, как ручей,

Произносить отдельные слова

И даже мычать.

В смокинге и бабочке,

Очень худой и высокий,

С растрёпанными волосами,

На этом приёме в величественном палаццо,

С бокалом шампанского в руке, хрупким,

Который связывал меня, словно наручник,

И заставлял кисть руки оставаться в состоянии приличной неподвижности

Все здесь знали, что ты пришла со мной

в чёрном узком платье, длинном, в пол, на котором что-то

вызывающе блестело в области лифа:

кусочки какой-то мозаики, которых не было видно,

они только сверкали на свету,

обжигая глаза

ты пришла со мной,

но с самого начала бросила меня в этой игрушечной,

миниатюрной толпе,

состоявшей из старых знакомых,

так что каждое перемещение в зале не то что видели —

чувствовали все присутствующие, оно отдавалось эхом в углах

и проходило насквозь по связанной в одно целое нервной системе

ты бросила меня, чтобы улыбаться другим

своими самыми обольстительными короткими улыбками,

которые я не любил и которыми ты не пользовалась, когда была со мной

не было необходимости

не было желания

не было возможности

мы смотрели в Риме на замок Ангела с моста,

по которому сновали люди — из стороны в сторону, беспорядочно, по всей его широкой поверхности, не различая проезжей части и тротуара.

Люди на этом мосту у замка Ангела — какой-то птичий хаос

Белые невесомые кружева — падают слой за слоем — на пол, они создают холм, они — вокруг платья невесты, вокруг её снежной фигуры, словно поднимающейся из морской пены,

из перламутра, сияющего на горных вершинах

Птичий скрежет,

Птичий лепет,

Гам,

Гул,

Негры со своими сувенирами,

Ты рядом со мной — в шарфе, накрученном огромным коконом вокруг тонкой шеи, кожаных перчатках, тонких солнцезащитных очках, свитерах — двух, по крайней мере, и высоких ботинках на шнуровке.

В Риме плюс двенадцать.

Ты прижимаешься ко мне, и мы смотрим на замок Ангела — единственные люди на мосту, одетые в чёрное,

Неподвижная скульптурная группа — в печальном и лёгком хаосе движения,

Я чувствую твоё тело рядом со своим у фонтана Треви,

на самом верху лестницы, на пьяцца Спаниа,

на корсо Витторио Эммануэле,

За тобой закрываются высокие двустворчатые двери,

и я больше ничего не чувствую,

в голове пусто,

в груди глухо постукивает,

ноги подгибаются —

бокал шампанского — точно я держу в руках цепи от собственных кандалов

Наверное, мой искривлённый рот наводит публику на размышления,

потому  что гул беседы начинает стихать,

неловкость овладевает гостиной

каждый думает о том, что происходит за этими высокими дверями,

из-за которых не доносится ни звука,

ни шевеления,

ни на намёка на дрожь,

у них немного раздуваются ноздри от фантазий по поводу того, что происходит по ту сторону дверей,

и у меня немного раздуваются ноздри, я это чувствую,

несмотря на леденящий холод в груди

и на кончиках пальцев,

хотя мне тяжело дышать,

— и всё же ноздри немного раздуваются,

принюхиваюсь — не донесётся ли тяжёлый запах цветущей, влажной, насыщенной женской плоти — и когда я это понимаю —

я смотрю на то, что происходит во мне, со стороны —

становится ещё немного страшнее,

они ведь это чувствуют,

все вокруг, это позор,

как моё тело предаёт меня —

ты оставила мне это тело, которое сейчас предаёт меня,

ты создала его,

как

как

элементарно

я был болен

очень болен

одинок

по утрам я сидел позади Лувра, наискосок от этого тёмного, глухого, в потёках, фасада, на другой стороне улицы Риволи, под арками,

на мятых металлических стульях, коротал время,

выпивал три чашечки кофе за девять евро

и писал немного,

что-то писал,

мастерил,

шёл посмотреть на башню Св. Иакова,

смотрел на восход солнца,

немного писал прямо на парапете моста,

гулял по острову Ситэ,

заходил в сад Пале-Рояля,

заходил в Тюильри,

снова сидел на мятых металлических стульях под арками и ел сэндвич,

в тоске бродил по Елисейским полям до самой Триумфальной арки

и по вечерам возвращался в хостел,

стипендия таяла, в конце месяца я снимал с карты последние пятьдесят евро,

покупал бутылку вина в круглосуточном магазине напротив центра Помпиду,

покупал багет за три девятнадцать, дорогой багет на углу,

а потом сидел у Лувра, пил и закусывал, и бывал абсолютно счастливый,

наутро приходила стипендия, всё начиналось сызнова,

я читал Рильке под арками на улице Риволи, я читал Мопассана, я читал Анатолия Гаврилова и не мог понять, как,

как можно было так глупо убивать время в Берлине,

когда в Афанасово,

дома, уже холодно,

и позднюю капусту за Шпалорезкой уже, наверное, срезали, да, срезали, подтверждает жена, воры срезали — и у нас, и у одинокой соседки слева, и у одинокой соседки справа, и они плакали, а она не плакала, а как у тебя? У меня? Ну, работаю, стараюсь. А вино? Вино? Ну, иногда³[3] Из повести Анатолия Гаврилова «Берлинская флейта»..

я не понимал,

я много чего не понимал,

мне не нужно было думать,

никто не мог писать мне писем,

разве что старые друзья изредка,

но там только цинизм да университетские сплетни,

я так далёк от этого,

я так далёк

с этой стипендией в девятьсот евро и оплаченным жильём,

и ежедневными прогулками,

книгами,

редкими посещениями местных академических кругов,

местной шушеры, впрочем, мирной и приличной

Кто нас познакомил?

какой-то журналист

я не помню ни имени его, ни фамилии

очень молодой, мальчишка

вздорный, упрямый, на каком-то приёме — что я там делал и кто меня пригласил?

в скособоченной бабочке, с очередным бокалом,

он подвёл тебя ко мне

и как-то отрекомендовал

мне было всё равно,

я кивнул, смотрел равнодушно и молчал,

красивая женщина

и что

и что

к чему она мне

я видел много красивых женщин

некоторых я любил

длительное время

флейта

пение на рассвете

балкон на Фрунзенской

дача в Репино,

я любил

они томились от скуки

они уходили с другими,

они никогда не были со мной

некоторые любили меня

о, как они меня любили

приходилось спасаться

буквально спасаться бегством,

растерзанный, я убегал, а они потом ещё искали меня

через знакомых

через общих друзей

странная жизнь

между книгами и этими женщинами

они любили это

взгляды из-под полы,

случайные прикосновения, улыбки,

какие-то фальшивые слова,

уйти, оставив что-то двусмысленное, шлейф, аромат

я невольно делал то же самое

кому-то улыбался и чувствовал, что улыбка внезапно приобретает власть,

спохватывался — но поздно

поздно

я подумал с тоской

ещё одна

нет, увольте

с меня хватит,

не для того я уехал в Париж

мне хватило в Петербурге

выше крыши

я даже споткнулся тогда, я помню, так мне была ненавистна мысль о последнем эпизоде

Эпизоде!

два года, словно провалившиеся куда-то

не мог писать

работать не мог

мало читал

всё забросил, не гулял

караулил

не дождавшись, с досады

господи

господи

да что вспоминать

не стал вспоминать

посмотрел на тебя

красавица

очередная

тьфу

тем не менее, что-то вежливое из себя выдавил

кажется, по-английски

ненавижу звук этого языка

не люблю, когда говорят и пишут не по-русски

лучше бы молчали

мучителен звук любого языка, кроме русского

но английский хуже всего,

язык коммуникации

я так и подумал — «коммуникации», и во рту стало мерзко,

стал неприятен свой собственный мясистый язык,

это слово

коммуникация

и тут ты заговорила по-русски

ты заговорила по-русски

вульгарно

о чём-то, связанном с приёмами,

эта бело-чёрная, крахмальная тематика

автомобили

драгоценности

дворцы

джакузи

модели

боже мой

о чём это

это не ко мне

но в самом поганом наречии,

состряпанном наспех из русского языка,

я обнаруживаю очарование,

обаяние

это тоже какой-то инструмент,

в оркестре он играет какую-то партию,

его можно использовать,

услышим его собственную песню,

мелодию косноязычия,

мычание,

резкие ноты твоего голоса,

и этот мотив богатства,

безвкусия,

лоснящаяся от жирных кремов, гладкая кожа

и я вдруг понял —

это не твоя кожа

я что-то фантазирую

ошибся

ты же красавица

твоя кожа белая, нежная и естественная, никакого загара,

ни одной искусственной черты

никаких украшений

теперь я уже смотрел иначе,

я ничего не слышал

какая-то чепуха, какая-то нота внутри голоса

вывели меня из накрахмаленной толпы,

грудь рубашки и скатерть — одно и то же

зачем я тебе понадобился

я задавал тебе этот вопрос многократно впоследствии,

каждый раз, когда ты вела себя как последняя тварь

как гнида

я спрашивал — зачем?

ты не отвечала

и я не мог понять

ты увела меня с банкета

я заставил тебя замолчать

мы гуляли молча

час, или два, или три

и в итоге оказались на Елисейских полях,

в густых поздних сумерках,

мы медленно шли среди редких пепельных деревьев по направлению к площади Согласия,

и ты пинала камешки, попадавшиеся тебе под ноги

остановись, пока не поздно

эта мысль пришла мне в голову у самой площади

поцелуй

твой

уже ночью,

далеко от Сены, в глубине,

у горящей огнями Галери Лафайетт,

я сажаю тебя в такси

я пытаюсь сесть в такси вслед за тобой

ты смеёшься

я думаю, что ты глупая курица

ты целуешь меня и выталкиваешь из такси

оно уезжает

что это

что это

опять у меня на губах

вкус

послевкусие

какие-то карминовые полосы на мостовой

реклама

на своей кровати в хостеле я ворочаюсь,

я не могу заснуть

Гар дю Нор

Кто ты?

Надо наконец хотя бы выяснить, кто ты

Смеёшься

Видишь — Сена

Мы спускаемся к реке, там такие широкие набережные

Уступами, к самой воде,

В самом низу ты останавливаешься и целуешь меня

Затем отворачиваешься

Молчишь

Улыбаешься

Смотришь в сторону

Я задаю какие-то вопросы,

Но всё бесполезно

Я пытаюсь обнять тебя и притянуть к себе

Бесполезно, ты ускользаешь и начинаешь пробираться наверх

Через две недели я ослабеваю

от бессоницы и вина,

и от того, что я не знаю — придёшь ты или нет

я не хожу на улицу Риволи утром пить кофе

и не хожу в Лувр

не пишу

ни о чём не думаю

не отвечаю на звонки

письма,

кармин

стоит закрыть глаза, и воображение строит целые мавзолеи

из загадочных воздушных блоков карминового цвета,

увивает всё лентами

и карминовые губы — в какой-то толпе

всё больше,

они презрительно изогнуты

я целую их, целую, они не отодвигаются, но и

не отвечают

короткий крик отчаяния

отчаяние по капле

на пол в коридоре,

на узкой винтовой лесенке,

какой-то мешок в груди,

полиэтиленовый пакет с водой, трепыхающийся,

бесформенный бурдюк,

чух-чух-чух

чуф

как паровоз

ты появляешься на пороге

опираешься о дверной косяк

штукатурка осыпается

наличник двери с внутренней стороны падает,

глаза смеются

ты сразу раздеваешься

мне нужно в душ

ты никуда меня не пускаешь

я чувствую, как твой язык слизывает засохший солёный пот с моего тела

ты допиваешь остатки вина

старый остов кровати бешено скрипит

мне нужно немного полежать рядом с тобой,

немного времени

но ты уже одета

ты не смеёшься,

торопишься,

достаёшь ту самую карминовую помаду,

подкрашиваешь губы

я пытаюсь хоть ненадолго удержать тебя за руки

бесполезно,

твои пальцы ускользают из моих,

прохладные, словно вода

мы занимались любовью?

это секс?

у меня медленно раздувались ноздри,

они

трепетали

я чувствовал,

лепестки, словно крылья летучей мыши — ноздри поднимались вверх

я хотел тебе помочь

но не мог ничего сделать

цветущее женское тело

оно наваливалось

оно сильное, собранное

и в то же время мягкое

оно давило

обрушивалось,

терзало,

тащило куда-то

невозможно было двинуть ни рукой, ни ногой

я обессиленный

и несчастный

и вовсе не чувствую себя любимым

уходя, ты даже не повернулась ко мне

зачем ты приходила?

*

моё тело принадлежит тебе;

когда я лежу теперь на своей постели,

я всегда стараюсь занимать только половину её ширины,

так я почти физически ощущаю, что ты со мной

вроде бы я даже не испытываю к тебе никаких специальных чувств

просто жду

когда ты придёшь

я не люблю твоё тело

я не успеваю ничего почувствовать

я так и не успел его почувствовать,

оно прикасается ко мне вовсе не так, как мне нужно

оно ускользает быстрее, чем я могу что-то ощутить

какая-то дикость

зачем я это терплю?

и ты почти не говоришь со мной

*

а я говорю, чтобы ты больше не приходила

что это какая-то ерунда и зачем это нужно

присев на одно колено, шнуруешь ботинки до верха,

отбрасываешь чёрную прядь со лба,

поднимаешься, едва взглядываешь на меня,

поворачиваешься и уходишь,

никогда не отвечаешь

утром я иду на улицу Риволи;

горячий шоколад кажется мне приторным, чересчур сладким,

круассан — сухим,

официанты — наглыми,

мужчина, читающий газету через столик, — невыносимым: в его руках она то хрустит, то рвётся на ветру

воспоминание о тебе раздражает

я уже не хочу знать, кто ты

с удивлением понимаю, что, несмотря на твою молодость и красоту, не чувствую к тебе никакого влечения

вот какие дела

тебе не нужно это молодое женское тело?

какой мужчина откажется от такого тела?

ответ прост

ты ошибаешься

ты повторяешь со мной то же, что делаешь с другими, но хочешь получить некий отличный результат от всего, что было с тобой в прошлом

приходя к ним, ты позволяешь им делать с собой то, что они хотят, они наслаждаются тобой, а ты получаешь за это деньги

и те бриллианты, которые стрекочут у тебя на пальцах, в ушах, на шее даже тогда, когда ты приходишь ко мне

они озаряют каким-то нездоровым, пошлым светом мою комнату

она начинает пахнуть дешёвым развратом

который желают превратить во что-то другое, но не могут,

не получается

я пытаюсь уговорить тебя снять всё это

но разве ты слушаешь

ты улыбаешься

улыбка говорит — это ничего не изменит

конечно, нет

но хотя бы не будет колоть нам глаза — видите, как оно у вас тут

всё плохо

теперь уже я смеюсь

ты приходишь получить что-то, сама не знаешь, что,

пробуешь это взять, не можешь и уходишь неудовлетворённая

ты начинаешь потихоньку меня ненавидеть,

я вижу это по сухому блеску глаз, когда ты приходишь

в эти моменты,

когда всё только начинается, ты смотришь мне в глаза

тебе всё хуже,

но ты не желаешь ничего слушать

ты закрываешь мне рот рукой, когда я начинаю говорить об этом,

яростно двигаешься,

но я уже знаю — тебе некуда деваться

я нужен тебе,

не ты мне

я чувствую — я единственный в твоём окружении, в ком есть что-то человеческое,

тебя мутит

машины

костюмы

бриллианты

виллы

самолёты

тебя тошнит, но ты этого хочешь,

этого и другого, чего другого?

мне смешно

мне так смешно

когда ты трудишься в моей постели, я смеюсь

тело работает, как ему положено, своевременно напрягая нужные мышцы и выделяя жидкости, и я даже чувствую возбуждение и удовлетворение, но всё равно смешно,

от этого ты, конечно, ненавидишь меня ещё больше

ты знаешь, что нужно сделать

странное сочетание — мы

оно может приобрести смысл

но для этого нужно кое-что изменить

очень страшно

мне — нет

мне нечего терять,

кроме стипендии в девятьсот евро и хостела,

ты потеряешь всё,

потому что потеряешь своё ремесло

как я ошибался

когда я смеялся,

когда я уговаривал тебя,

а ты молчала, стиснув зубы и настойчиво двигая тазом так, что это напоминало урок по физкультуре,

когда я пытался снять с тебя твои бриллианты,

когда я уговаривал тебя остаться у меня на ночь, а ты нетерпеливо, со злостью в глазах, зашнуровывала свои ботинки до самого верху,

когда я предлагал поесть вместе, погулять, а ты отворачивалась и уходила,

ты отказывалась пить у меня вино,

не разрешала провожать себя,

ты приходила, раздевалась, делала простое дело и уходила,

хотя приходила вовсе не для этого

как я ошибался

я понял это сравнительно быстро,

но я не знал, сколько будет боли до того момента,

пока на этом приёме в палаццо за его хозяином и тобой не закрылись высокие двустворчатые двери

никто не смотрит на меня,

светская беседа продолжается, как ни в чём не бывало,

но в каждом шевелится смешок

вопросик

что-то натянулось

и всё обращено ко мне

всё

они подстерегали

они знали, что этим закончится

и вот

дождались

мне обидно не за себя — за тебя

то, что ты делаешь это, когда я рядом с тобой — вычерчивает всё в самом резком, неприглядном свете

подлость

жестокость

трусость

они всё это скрывают в своих спальнях

в гостиных в гардеробных

там этого больше, чем у тебя

но ты вынесла и положила это перед ними

они говорят — оно не наше,

и смеются, смеются

они говорят

тварь

и я, словно усилитель, словно колокольчик

живое свидительство

напоминание того, что тебя здесь нет,

ты — там, с ним

*

как всё это началось

очень просто

однажды ты легла навзничь на моей постели вместо того, чтобы как обычно резко встать, собраться и уйти, не говоря ни слова

ты лежала во влажных простынях, на спине, и уже в этом было что-то иное, не то, что обычно

да, так невозможно

это ты сказала, повернулась на бок и посмотрела мне в лицо,

прямо в глаза,

и теперь было столько нежности,

и боли, и горечи

от этого поражения

но что я буду с тобой делать?

этот вопрос мучал тебя страшно; что с ним делать, правда?

я поднял руку и погладил тебя по щеке

впервые

провёл по шее

ниже

по груди,

по животу

ты заволновалась

ты вся как-то сдвинулась

поднялась

вытянулась

господи

всё началось сначала,

и было совсем не так, как раньше,

оно было так, как когда мы познакомились и гуляли по Елисейским полям

тот поцелуй

поцелуй в такси

ты осталась у меня

мы гуляли

ужинали

я начал читать, писать

выступил на конференции

и даже прочитал несколько лекций в Пари VIII

мы съездили в Испанию на выходные

в Версаль

на Луару

прости

прости

однажды я спросил тебя, где ты живёшь

ты промолчала

опустила голову

я засмеялся, сказал неважно

зимой мы начали вместе ходить на приёмы,

ты знакомила меня с людьми

мне казалось, они как-то странно на меня смотрят

я не мог понять, почему

однажды, наговорившись вдоволь с одним из сорбоннских профессоров, я начал искать тебя в толпе, но никак не мог найти,

я обнаружил тебя в самом углу

вдвоём с решительного вида мужчиной — жёсткий взгляд, нижняя челюсть, словно каменная, прямая линия носа,

ты что-то говорила ему с кокетливой улыбкой, он не улыбался и буквально раздевал тебя взглядом

я помешал

мужчина, видимо, знал, кто я, он кивнул и отошёл

не стоило меня искать

сердитый взгляд,

жестокая рамка губ, и они ещё презрительно топорщатся,

пренебрежительное движение плечами

я  должен был бы разозлиться,

но я же не умею,

я опрокинут, словно накрытый стол, вся моя внутренняя жизнь перемешалась на полу, на земле,

а ты ходишь и топчешь её ногами

крик — ты не понимаешь!

искажённое лицо, как будто не твоё

от моего печального, нежного, любящего взгляда — ещё хуже,

в моих глазах ты видишь себя особенно низкой, продажной тварью

время

громадный тёмный опал

твой опаловый перстень

вселенная

ночь

по нему плывут блики

рука с перстнем бессильно лежит на подушке, закинутая за затылок

господи

господи

вытянувшись на боку, я смотрю прямо на этот перстень

чувствую, как ты начинаешь орудовать внизу правой рукой,

мне становится горячо, так горячо,

опал перед моими глазами загорается,

мне кажется, что от него исходит копоть

в выходные я не могу до тебя дозвониться

ты не приходишь ни в субботу, ни в воскресенье

общий знакомый, которого я встречаю на улице, торопится раскланяться, неразборчиво говорит что-то приветственное, пряча глаза, уходит

ты приходишь в понедельник вечером

я целую тебя

я дотрагиваюсь до твоего тела,

и мы оба чувствуем, что с ним что-то не так

ты снова — будто гладкое, сытое животное,

твои глаза избегают меня и пугают, ты не можешь заставить свои руки дотронуться до меня

мы оба понимаем, в чём дело

я обнимаю тебя и пытаюсь успокоить,

мы ничего не обсуждаем

в сыром парижском рассвете, часов в пять утра, я просыпаюсь,

потому что мне снится, что я стою на какой-то старой даче, на Карельском перешейке, перед глухой деревянной дверью, окрашенной зелёной масляной краской, и в неё бешено колотят с другой стороны, а я пытаюсь и не могу открыть, я чувствую себя всё хуже, у меня болит голова и прыгает в груди сердце, но, как бы сильно я ни дёргал, дверь не сдвигается ни на милиметр, грохот продолжается ещё некоторое время, сквозь него я слышу, как высоко волнуются надо мной в полутьме огромные сосны, я отвлекаюсь, смотрю на них, во мне вдруг всё успокаивается, я словно перехожу в другой мир и вовсе не слышу бешеного стука — вдруг мой взгляд отрывается от высоких крон, от медленно колышущихся стволов и отвесно падает вниз, и тут же ударяет в сердце — пока я мечтал, стук начал стихать, он всё тише, он едва слышен, у того, кто стучит, кончаются силы. Я весь в холодном поту, окаменел от отчаяния, мне кажется, моё сердце сейчас остановится. Последний удар — и наступает тишина.

Я просыпаюсь в холодном поту.

Вижу серый рассвет, парижские крыши в окне и успокаиваюсь.

Но внезапно до меня начинает доноситься какой-то хрип, какие-то всплески, я просыпаюсь окончательно и понимаю, что ты лежишь рядом со мной, и рыдаешь в подушку.

Какая-то судорога пронизывает меня от макушки до самых кончиков пальцев, я прижимаюсь к тебе, пытаюсь тебя обнять, ты не даёшься, прижимаешь руки к груди, вся уходишь внутрь, но, после минутного сопротивления, вдруг раскрываешься, как пружина, вытягиваешься во весь рост и всем телом прижимаешься ко мне.

Я медленно целую твои волосы, глаза, губы, мои руки — у тебя на груди, на животе, на бёдрах…

Мы гуляем по саду Пале-Рояль, навстречу нам идут быстрым шагом двое мужчин в серых лондонских костюмах. Они пристально смотрят на тебя, проходя мимо, кивают без улыбки, ты не отвечаешь, опускаешь глаза, испуганно прижимаешься ко мне, и я чувствую — золотая рыбка в аквариуме бьётся о стеклянные стенки, она норовит расплющиться о них, это амбразура, которой бросаются навстречу, когда пулемёт — спасение, когда нож — спасение.

Да уж потому-то и идёт за меня, что наверное за мной нож ожидает⁴[4] Фёдор Достоевский, «Идиот»..

Я смотрю вдоль рядов этих деревьев, таких удивительно прямых в Пале-Рояле. Откуда может взяться это ощущение, будто, подобно металлическим прутьям, они свободно проходят насквозь мою грудь? Они не причиняют особой боли, но, когда их становится целая охапка и вся эта раскалённая решётка, ощетинившаяся кольями, протыкает меня, она сковывает льдом и тяжестью, тянет вперёд и вниз, к земле, а острые концы торчат куда-то вовне и заставляют качаться, словно я пьян.

Не в таких ли пальцах садовый нож

Зажимал Рогожин?⁵[5] Марина Цветаева, «Не сегодня-завтра растает снег…».

Да.

Какие это были пальцы?

Вряд ли они были такими, как у меня.

Мужчины всё понимают — насмешливые улыбки слегка задевают их губы. Я делаю строгое лицо.

В мае я получаю небольшую преподавательскую ставку в Венсенне и неплохую служебную квартирку в VIII округе. С хостелом покончено. Ты теперь часто проводишь у меня не только ночи, но и дни. Сидя у стола на кухне и положив ноги на стул, грызёшь яблоко, читая газету или книгу, в растянутом свитере, с голыми ногами. Когда я смотрю на тебя, у меня перехватывает дыхание, я забываю, куда я шёл и что собирался делать. С трудом вспоминаю, смеюсь над собой и пытаюсь снова сосредоточиться.

Как-то невзначай ты говоришь, что проведёшь пару недель в Антибе. Я насторожился, я пытаюсь понять, что происходит. Жизнь рассеивается, словно лёгкий туман.

Ледяная зыбь по кафельной плитке на кухонном полу.

Сухой стук балконной двери — она захлопывается от ветра так резко, словно хочет вырвать из себя стекло, отшвырнуть, да так, чтобы оно разбилось на мелкие части.

Колониальный стиль,

Людовик,

Облезлая краска, крыша в последних лучах заката,

Крыша в первых красках ночи,

Переходное вечернее время, это мучительное, это злопамятное время,

Куст,

Куст теней,

На полу,

На ширме — уже целая роща,

Руки, сложенные на коленях,

Волосы, гладкие, скромно собранные сзади

Зачем

Как объяснить

Как

Куски материи в комнате

Коробка с нитками и иголками

Пыльные кисти портьер, резко выделяющиеся в полосе света от лампы

Антиб

Чьи-то космы над почти невидимым ветровым стеклом кабриолета

Его заносит на серпантине у высокой стены, облицованной гранитом

Падение вниз, в прибрежные скалы

Ласковый шум моря

Море — рептилия

Гул хвоста

Ветер

Осколочный перелом таза

Порванные связки

Ушибы внутренних органов

Что ещё

Густой кровавый след — вниз, из-под твоих волос на белый лоб

Алебастровый

Что там?

Что?

Титановую пластину в череп?

Как это по-французски

Я не понимаю

Быстрее

Остановите

Верните обратно

Курс, говорит медсестра,

Не менее двух недель

Ночь в госпитале, день

Снова ночь

Рамка металлоискателя на входе, словно ворота в иной мир

Холм над Цюрихом,

Пологий длинный подъём в темноте,

Чёрные тени в густых рощах,

Курчавая голова З., силуэт, вырезанный на непроницаемой, вздрагивающей вуали неба

Его рука, лежащая у меня на плече, успокаивающая

Ночь в госпитале

День

Вечер

Твоё неподвижное тело на белом

Белые губы

Карминовый закат в окне

Чёрные волосы, разметавшиеся по подушке

Медленно оживающие

*

Площадь Согласия

Инвалидное кресло

Мы выезжаем на Елисейские поля

Твои жалкие губы, дрожащие

Костыли

Острая лопатка, торчащая

Ааааааааааааа

Ааааааааааааааааа

Это я кричу

От боли

Так больно

Антиб

Ссылка на видео пришла по электронной почте

От Ива

Он пишет — все видели

Твоя спина, сгорбленная, в инвалидном кресле, на балконе

Прядь волос подняло, треплет на ветру

Боже

Видео

Постель

Красный шёлк

Трое или четверо

Эти движения тазом

Твои ноги, широко раздвинутые

Незнакомые чёрные туфли на высоком каблуке

Голову бешено мотает из стороны в сторону

Ночь

Твоя сгорбленная спина в инвалидном кресле на балконе

Крупная, заметная луна

Видео

Красный шёлк

Смятые простыни

Поджарые, загорелые зады

Твоя белая кожа

Твоя грудь

Открытая

Соски

Резкий белый свет с потолка

Широко раздвинутые ноги

*

Кланяемся

Расходимся

У тебя в правой руке костыль,

Лицо строгое,

Но ты смотришь прямо,

Идёшь, не оборачиваясь

*

Видео

Ты на коленях

У тебя во рту

Да

Да

О, чёрт

Чёрт

Осколки

Бокал

Тарелки

Большое блюдо

*

Я на стуле,

Ты рядом в инвалидном кресле

Ну, хватит

Хватит, чёрт подери

Видео

Смотришь?

Ну-ка, сделай так со мной

Сейчас, да

Прямо сейчас

О, чёрт

Чёрт

Чёрт

Чёрт

Медленно поворачиваешь голову

*

Мелко

Поначалу очень мелко

Когда только заходишь на цыпочках в озеро

А сосны обступают, чёрно-зелёные

Клавесин,

Суховатый звук,

Что-то личное,

Будто кто-то пожевал губами

Этак оценивающе

И произнёс с расстановкой

Я не расслышал

Я не услышал, что он там произнёс

Ты смотришь

Как на экране ты стоишь на коленях

Сначала трое, потом четверо

Да?

Взгляд безразличный

Кожа на виске серая

Волосы стали сухие и ломкие, и словно присыпанные пеплом

Мягкая грудь, округлая

В сгорбленной спине, словно в раковине

Отойди

Я хочу на балкон

Ночь

Я в инвалидном кресле, ты сидишь у моих ног

Ты встаёшь,

Ты идёшь,

Почти не хромаешь,

Льётся вода

Затихает

Прохладные ладони

Моя шея

Лёгкая

Пальцы

Лениво где-то на самом верху, на макушке

Почему

Как это

Жизнь возвращается

Ты ходишь в тренажёрный зал два раза в неделю —

Я читаю за пятидневку четырнадцать лекций и веду двадцать семинарских занятий

У меня восемь приходящих учеников

Колени, подтянутые к подбородку

Волосы треплет ветер

Губы

Губы

Широко раскрытые глаза

Руки приподнимают высокую округлую грудь

Губы радостно топорщатся

Проклятие

Жизнь возвращается

Жизнь возвращается

Коломенское

или нет

лучше Кусково

от метро минут двадцать на маршрутке

городская пыль — веером

парк

к чему всё это

всё равно никого

никого нет

ловушка

крылышки в металлических прядях

стоит, лузгает семечки

поглядывает на тебя

с некоторым интересом

ты всё-таки немного прихрамываешь

но

всё вернулось

на пруду осока

голландский домик

скамейка

твоя голова лежит у меня на коленях

ласково топорщатся губы

Видео

Тот самый момент

Вынимает

Ты ждёшь

Не двигаясь

Вставляет резко

Со всей силы

*

Ронда

Что это?

Красный шёлк

Фу

Дрянь

Скатерть

Танец

Танцующие пары

Приглушённый свет

Я в уличных ботинках

На них зелёные полиэтиленовые бахилы

Что ты делаешь

Я пытаюсь понять

Открытые туфли на высоком остром каблуке

Он прижимает тебя к себе

Разрез платья высоко по бедру

Нога описывает полукруг

Длинный полукруг, как циркуль,

прижимается к его ноге и поднимается по ней

выше

выше

пока мои глаза не начинают вылезать из орбит

Прямо передо мной

Твоё полностью обнажённое бедро

Я вижу бельё, всё открыто, прямо перед собой

Нога опускается

Стремительное вращение

Остановка

Тугой крест

Его нога заходит глубоко между твоих ног,

Выбивает одну из них, и та взлетает

Взлетает

Прямая, как стрела

Ты смотришь прямо мне в глаза

Смех

Я вижу там смех

Что?

Что это?

Танго, милый

Ничего особенного

Ты переобуваешься, мы выходим на Старый Арбат

Свежий воздух

Мягкая ночь

Ни чёрного, ни красного

Ни ставок

Ни прорезей

Нет заметных шагов

Ненавязчиво

Едва заметно

Всё ползает

А я  всё ещё тучный, как бык, кровь только отливает от глаз

Тяжёлое дыхание

Тяжело ворочается голова

Как они

Как они прут

Снося всё

Дёргают

Крушат

Паровая машина

Плавное

Движение цилиндров и поршней

Плавный полет снаряда

Стена дома — груда кирпича

Гипсовая лепка на фасаде

Белая — осколки

Голова нимфы

У канализационного люка

Ты беззаботно идёшь, легко

Твоя грудь колышется под тонкой кофточкой

Но ты этого не чувствуешь

Всё напрасно

Крутой подъём в Ницце, у гранитной стены,

Тот, кто раздевал тебя взглядом,

Видео

Долбит так,

Что ты вздрагиваешь всем телом от каждого удара

С намеренной жестокостью

Ты только держишься

даже не думая прекратить

будешь терпеть, сколько надо

Красный шёлк

Опять он,

Когда твоей ногой ведут, как циркулем

Резко прижимают к себе,

Заставляют поднять ногу

И пахом прижаться к его ноге

в этот момент

что?

ты смотришь мне в глаза

смех?

да как

как такое может быть?

смех!

руки, согнутые в локтях

наша спальня

дыхание смешанное, тяжёлое

быстрое движение,

капельки пота у тебя на висках,

виноградная лоза пота

огромные влажные пятна на простынях

навзничь

задорно бегущий вниз ручеёк

по этой впадине

кисть руки, свод

свод собора

лучевые кости

саграда фамилия,

острые ежи,

острые косточки,

перемежаются натянутые тенты кожи,

полотна витражей — много синего,

мои глаза — кажется, звёздная вселенная в них

всё вернулось

как красиво

как красиво облетает листва в Париже на гранитные плиты тротуара

сухо

печенье и вино в кафе на углу, молодой костлявый художник в чёрном берете

мои ученики дарят мне несколько хороших репродукций Моне,

мою любимую «Смерть Камиллы» в том числе

Ты много гуляешь

Иногда я вижу тебя с книгой

Однажды ты говоришь мне, что устроилась работать в магазин женской одежды на углу

Короткие косые лучи заходящего солнца

Они ложатся на пол сквозь балконную дверь

Полосы выцветшей жёлтой бумаги

Робкая надежда в твоих глазах

Обе свои руки ты отдаёшь мне

*

Я подхожу к витрине магазина,

Сквозь неё ничего не видно

На поверхности — отражение неба и деревьев

Я машу рукой наугад

и внезапно вижу, как ты прижимаешься лицом к стеклу с другой стороны

Мы идём, держась за руки, по нашей улице,

Заходим за багетом в булочную к Франуса,

Он весело улыбается, кивает, ловко заворачивает длинный багет в бумагу.

На узкой лестнице ты оказываешься впереди, выше меня,

Оборачиваешься, хитро улыбаешься,

Вдруг срываешься и со всех ног, смеясь, бежишь наверх

Прыгая через ступеньку,

Я, задыхаясь, бегу следом,

Темнота в глазах, перила, стены, ступени пляшут перед глазами

Я, скорее, не вижу, а чувствую, как ты оступаешься

замедленная съёмка

Твоя голова поворачивается ко мне

Удивлённые и немного испуганные глаза

Что это?

Что же это?

Тебя отбрасывает на меня,

Я не могу удержаться на ногах,

Мы летим спинами назад

Вниз

Ударяемся о стену,

Распластываемся по ней,

Чудом удерживаемся,

Ты  в изнеможении прижимаешься головой к моей голове.

Минутное облегчение.

Передышка.

Теперь я понимаю, что это была передышка.

Она окончена.

*

Мне нужно тебя проводить,

в понедельник ты уезжаешь в Ниццу

Нет

Ты никуда не уезжаешь

Это что

Что это

Огромные влажные пятна от пота на простыне

Звуки волынки из дома напротив

Ты что-то бросаешь в чемодан

Остановись

Листки, разбросанные по полу

Это лекции,

На одном рожица — её нарисовала моя семилетняя ученица

*

Я стою на платформе

Под стеклянными сводами

Черепаха — нежная мякоть, в суп,

а панцирь — высоко над головой,

Бесполезный

*

Какая-то газетная колонка,

Чёрный мелкий шрифт,

Размытая, нечёткая фотография дорогой виллы, утонувшей в зелени

*

Короткий плеск в ванной,

Ледяная вода льётся за шиворот,

Лёд звякает в низком широком стакане,

Часы, твои золотые наручные часики оказываются на дне ванны, до краёв наполненной ледяной водой,

*

Пейзаж передо мной медленно меняется, словно мне показывают диафильмы в тёмной комнате

Неподвижная картина — окна дома напротив,

Затем чернота, в которой брякают о стекло стакана твои золотые наручные часики,

Затем булочная Франсуа, его лицо в тени, без улыбки,

Быстрые взгляды вверх и в сторону,

Пока я, механически улыбаясь, забираю багет с прилавка,

Лестница, гуляющие чёрные тени,

Танцующий, резкий свет

Я привычно оступаюсь на одном из верхних этажей,

Лежу плашмя на стене

*

Постель, мятые простыни

Нет, ни за что

Ещё немного

Кушетка на балконе,

Ночами уже лёгкий мороз

Тёмные волны среди ночи

Телефон

Да, это я.

Карлтон? Когда?         Господи!         Нет, ничего не нужно.         Я говорю, ничего не нужно. Это не имеет значения.