D.
Снег был мокр. Он летел отовсюду, даже вдогон, залеплял зеркала и заднее стекло. С утра пришлось прыгать из окна второго этажа в сугроб, потому что ключи от квартиры оставались в машине, в подлокотнике, и Алекс не мог отпереть входную дверь. Он не сразу сумел отсоединить от оконной рамы решетку — это, как здесь говорят, «взяло у него некоторое время». Теперь он опаздывал, но ехал все равно не торопясь, потому что его ожидала неделя езды, которую не стоило начинать из положения мордой в кювет.
Как всегда, граница Гимны наступила быстро. Для гимнов нет разницы между реальным и нереальным, они даже не подозревают, что существует какой-то отдельный мир, населенный ведьмами, лешими, домовыми. И что духи предков обитают именно там. Наоборот, сами гимны живут, вместе с духами, в особом мире, полагая его подлинным. На окраинах страны этот их мир съеживается, так что выглядят окраины довольно трагично.
Деревни — все четыре — прошелестели одна за другой. Сонные, почти одинаковые: запущенные избы при въезде; примерно посередине могучий дом в три этажа, с цоколем в виде буквы «г» или буквы «п» и высокой ломаной крышей из черепицы; заворачивающее подле него под прямым углом шоссе; река и мост в плакучих ивах-ракитах. Извилистая дорога разогнулась в скучную трассу и сквозь равномерно чередующиеся участки серых лесов и белых полей повела его в Альдус. Он не знал, где в Альдусе аэропорт, но считал, что на подъезде к городу неизбежно возникнет черный самолетик на белом фоне, и надо будет просто следовать щемящему призыву аэродромных каров — Follow me!
Сквозь падающую с неба замерзшую воду природа Арианы казалась картинкой, поднявшейся с одной-единственной страницы детской книги. Он перелистнул бескрайний бумажный лист, и распрямились, встав вертикально, стволы деревьев, заструились в перспективу жилы рек, полетели птицы, побежали незримые лисы и зайцы, и даже подземные в это время года ужи и ежи заворочались в своих норах. Время тоже изменило свой ход. Собранное — по сравнению с расслабленным временем Гимны, — оно еще больше собралось и, предчувствуя встречу с суматошным польским временем, затаилось.
Семьсот лет назад сюда пришли крестоносцы и взяли на здешних струнах пару строгих аккордов. Когда простой немецкий солдат встречал простого арианского крестьянина, он, не слезая с коня, в знак приветствия размеренно протягивал бичом по его спине. Ленточка содранной кожи сходила за полоску пергамента, срезанную с рулета индульгенции. Впрочем, ариане тоже бывали безжалостными захватчиками. И бичом крестоносец вполне мог вытянуть себя самого — в целях поддержания или, напротив, умерщвления плоти. И всё это в прошлом. В прошлом?
Убаюканный монотонной ездой, он вспоминает: мама везет его за город, где на лесной поляне он учится метать мяч, чтобы сдать в школе спортивную норму — сорок, кажется, метров. Налицо проблема: ему не удается вовремя разжать пальцы, и после замаха снаряд летит то вниз, то вбок, не преодолевая и половины дистанции. Ему часто снится счастливый сон, в котором мячик улетает аж на полсотни метров. Он просыпается, идет в школу и дважды в неделю на уроке физкультуры все повторяется. Но мама настойчива, и через несколько месяцев он бросает мяч метров на тридцать с лишним. Так как бегает он быстро и прыгает высоко, бросок засчитан.
Сны, в которых он метал мяч или подтягивался на перекладине не менее десяти раз, разбились о сны, в которых он переплывал реку с быстрым течением, силой взгляда уничтожал извечного врага, водил машину по автостраде или делал с девушкой то, чего еще никогда не делал (потом тема сузилась — он терял девственность). Вероятно, он управлял из снов своим будущим — или оно им. Так или иначе, неисполнимых желаний оставалось все меньше, враги перестали сниться. Последними покинули сны школьный завуч и армейский прапорщик. С другой стороны, они могли быть давно мертвы. Как и желания — по большей части.
Теперь сны были другими. Последние две недели ему снилось, что он едет по Ариане встречать Да. Перед шлагбаумом в аэропорту он неизменно просыпался — весь в поту. События между шлагбаумом и залом прилетов покрывала тайна, поскольку каждый раз во второй части сна выяснялось, что прилетел именно он, а не Да, причем чемодан его утерян. В ожидании чемодана его селят в гостинице аэропорта, где в течение недели он ничего не ест, только пьет виски, выданный ему в качестве бонуса. По вечерам он стирает свои единственные трусы, носки, майку и ходит по номеру голым. Чемодан не прилетает. Однажды он встает перед зеркалом и видит, что у него нет лица…
Последний сон был еще другее. С двумя незнакомыми девушками он выполняет какое-то задание. Ему нравится светлая, а он нравится темной. Та, первая, капризна, она уходит, зато вторая берет его за руку и оказывается Да. Это соединение рук окрашивает сон теплом. Они идут куда-то по берегу, засыпанному сухими белыми ракушками. Кругом тишина, лишь утки бьют крыльями о воду и где-то вдали звонит колокол. Кругом чернота, только Да, белая, нагая под черным пальто, лежит на ракушках. Он трогает у нее между ног, там горячо. Она предлагает уехать, но обнаруживается, что машины нет на месте. Они ищут машину и находят ее на невысоком холме. Она стоит меж деревьев так, что выехать невозможно. Однако на крыше у нее есть ручка, как у чемодана, и Алекс попросту снимает ее с этого холма. Она здорово засыпана листьями, даже в диски намело листвы. Да подходит к машине и черной варежкой сгребает ярко-красные листья, похожие на чьи-то ладони. Потом она встает на колени, вынимает листву из дисков, оборачивается к нему и протягивает руки, полные скомканных красных пальцев.
Он мечтал о том, как будет здорово, если Да привезет заряд алого электричества в его слякоть, когда раздался звонок.
— …Не мог позвонить, такой был джазовый концерт замечательный, — сказал обескровленный роумингом голос Эрика. — И тут он кончился, я думаю: что-то с тобой случилось, дай, думаю, позвоню — а ты, оказывается, в Ариану въехал… сейчас мужик на виолончели играет. Хреново играет, чисто Ариану какую-то.
— Вчера вечером искал тебя, ты не ответил. Хотел сказать, еду на Мазуры вместе с Да. Может, удастся что-нибудь предпринять вместе.
— Куда?..
— На Мазуры!
— Куда?
— На Мазуры, в Польшу!
— Я понял, что на Мазуры, а куда?
— В Ольштын.
— Что? Предпринять что?
— Что-нибудь. Что-то.
— С кем?
— С Да.
— Хорошо, — сказал Эрик с секундным запаздыванием. — В ней что-то есть. Она загадочная. Но она существует… Устал я. Пошел вчера вечером на вечеринку, а там девка с работы. На работе я с ней едва здороваюсь, а тут на́ тебе, «привет-привет», поехали со мной! Поехали с ней к ее друзьям, которые у других друзей каких-то дом арендуют, а там ад. Настоящий. Ну и рай, конечно. Единственное, что помню оттуда, — это кокаин с сиськи. С большой сиськи худенькой брюнетки, узенькая такая дорожка, сверху к серединке. Конечно, главным там был кокаин, но и сиська вставляла не по-детски.
— Расскажи еще что-нибудь. Нудно ехать.
— Оттуда мы с этой, с работы, поехали к ее подруге. И я ее трахнул прямо на постели с подругой. Она так похрапывала мирно, а я — прикинь: то месяцами никого, а то в одно утро, сразу же…
— — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — -
— …я думаю, только мы, католики, так и можем — мы ж святые. Что для остальных грех, нам в радость. Ночуешь где?
— В Бялой-Писке. Я дважды ночевал в ней, дешево. И завтрак вкусный.
— Где, где?..
— Я тоже вот думаю. Зачем нам все время наступать на грабли? Зачем быть самими собой, если с нами-нами все кончается одним и тем же? Вот летит она ко мне. Прилетела. И мне, может, стоит начать, наконец, изображать того, к кому она летела?
— А я не понял — есть варианты?
— Можно не изображать. Не манипулировать чужим сознанием. Она самый близкий мне на сегодня человек, и я перестаю манипулировать ее сознанием!
— Перестань.
— Но своим-то я тогда по-прежнему манипулирую?
— Ты знаешь, чем ты своим манипулируешь? Вот-вот!
— Я тоже устал. Не выспался.
— Ну ты там, в Бялой-Писке, полежи… в смысле, полижи… в смысле, отдохни — - —
Здание аэропорта было маленьким и довольно плюгавым. С имперских времен аэропорт ни разу не подвергли реконструкции. Его размер показывал, как мало ценили мандарины эту столицу, а вместе с ней и республику. Зал ожидания в зоне прилетов напоминал пригородную станцию, только люди, ожидавшие здесь прибытия электрички, одеты были не так, как обычно одеваются дачники.
Самолет опаздывал на неопределенное время. Снегопад застал врасплох и его, и взлетно-посадочные полосы, и этих недачников в легких осенних плащах. Лишь одна девушка была в дутой темно-бордовой куртке, зато с обнаженными до локтей руками. Молочно-белые, они вызывали ощущение еще большего холода. «Я говорил ей, что она едет в зиму? Кажется, да…» — Алекс почувствовал, что действительно страшно устал: от работы, от ожидания, от бесконечного снега. В мозгу крутилась фраза: я менял города, как фальшивые деньги. «Откуда я знаю, как их меняют? Единственное воспоминание — пирожковая на Висвалжа, рядом с Гимноинкомом, лет двадцать тому назад: парень, бросивший на прилавок жестяной кружок вместо одного гимна и убежавший с пакетом пирожков с печенью, курагой и картошкой».
Когда самолет садится и это отражается на табло, причем табло сообщает, что сел он три четверти часа назад, встречающие обступают выход, вглядываясь в остекленное зазеркалье таможни. Алекс вспоминает: в аэропорту Плавты двери, ведущие в здание с летного поля, украшены надписями на трех языках: «только в одну сторону», one way gate и назад пути нет. Несколько человек с ручной кладью проскальзывают тенями — их никто не ждет. За ними следуют отягощенные разным багажом. Да появляется одной из первых.
— У тебя усталый вид — ты живой?
— Еле живой. Но этого еле достаточно.
Ее тяжелые бедра, ее гортанный голос, ее неловкая нежность. Алекс смотрит на ее внушительный матерчатый чемодан. На коричневое драповое пальто, вязаный картуз с ушами и козырьком и бабушкины сапоги — не узнавая. Лицо, акцент, движения. Особенно движения рук — они словно как-то вылиняли с дороги, обветшали. Он недавно прочел, что бабочки летают за счет статического электричества, возникающего от трения о воздух чешуек на их крыльях. Эти чешуйки дети называют еще пыльцой: «Не бери бабочку за крылья — пыльца осыплется». От долгого перелета («Через Прагу?» — «Через Варшаву!») пыльца тоже может сойти и обезволить несущие ее крылья. Да это или нет? Он берет чемодан и тащит его к выходу («У него сломано левое колесико! Или правое…»). По пути к машине она снимает очки в роговой оправе. Без них она больше походит на прежнюю Да. Ресницы уже не кажутся слишком пушистыми, напротив, приобретают знакомую Алексу хищность, однако движения становятся еще скованней. Алексу никак не удается, хотя бы мысленно, соединить их пальцы — ощутить, как течет ее ток.
«А что было-то? — думает он, забирая выплюнутый паркоматом талон. — Ничего. Целовал ее, прижав к окнам бывшего пакгауза. В городе, где всё заранее прощено. Встреча. Сретенье. Spotkanie. Черная дыра между адом, раем и чистилищем, — другой автомат проглатывает талончик, шлагбаум поднимается. — Это место между называется Встречей, но оно не всегда работает. Когда двери закрываются, те, снаружи, забывают о месте по имени Встреча. И так любой город: время от времени он исчезает с карты мира. И появляются другие. Они и есть дыра. Да — последняя остановка перед дырой».
В машине он почувствовал сильный голод, это его неожиданно успокоило. Альдус заканчивался множеством торговых центров, он думал завернуть в последний, но не знал, какой станет последним — под таким углом из Альдуса он еще не выезжал, — и свернул к первому попавшемуся. Да пошла в отдел с огромными рекламами Clinique и L’Oréal, а он в Carrefour, где взял хлеб, кефир, нарезанные пластинками сыр и ветчину. Стоя в очереди в кассу и глядя перед собой на орлиный нос, смуглую кожу, яркие губы, белые зубы и блестящие глаза — в обнимку с прыщеватым уродцем, который и не думал платить за свой Tuborg и ее пачку Lay’s, — он в который раз размышлял об превосходстве молодости перед всем остальным. На этот раз даже хуже: он испытал точечный, подобно уколу, почти незаметный приступ не то испуга, не то подлинного страха перед идущими на смену поколениями — его, Алекса, могильщиками.
Ожидая Да на лавке в фойе, он скручивал рулетики из нарезок — сыром наружу — и совал в рот. Отламывая куски хлеба, запивал кефиром. Под хит восьмидесятых, хлопьями дискотечного снега летевший из колонок, он представлял, что сидит в обволакивающем лобби «Индиго» и слушает Эрика. Пьяное завершение дня, красавицы, коктейли, огни, музыка — далекая, близкая. Чувство, что ты можешь купить полмира, или четверть мира — или хотя бы одну восьмую, — но не способен удержать при себе одного человека. Любимую женщину или, скажем, лучшего друга.
— В этом есть определенное удовольствие, какая-то больная радость — осознавать, что, значит, есть законы, которые выше тебя. Тогда твои несчастья — если они и впрямь случаются, — на самом деле не случайны, закономерны… Лучший мой день — когда я проводил Констанц. Поехал домой, остановился в поле и смотрел на ее самолет. Может, это был не ее самолет, но я кричал, я махал руками и кричал: «Констанц!!!»
В густеющей темноте голос Да действует на него, как раньше. Он ищет в бардачке диск. Бэм Самбул, «Габонго». Нет, лучше «Языки сна». Действительно, становится лучше. Наверное от того, что снег прекратился. Фары без конца ощупывают одни и те же фрагменты мазурского пейзажа: просторный, восхищающей своим масштабным безумием железнодорожный переезд, рядом с ним пожарная каланча, слева торговые ряды, справа промзона или наоборот; центральная улица или бульвар, справа и слева — двух- и трехэтажная прусская застройка, конторы, магазинчики, барахло, пиццерия… и надо всем этим ульем нависает громадный костел — вырастает и изящно уходит в иное измерение, ничему не довлея и никого собой не напрягая.
— Это как Солярис, — не то вслух, не то телепатически говорит Да, телепатически восприняв его мысли, — не то он сам произносит ее реплику в воображаемом разговоре с ней. «Это как Солярис. Вне Соляриса она вянет и тускнеет. Переехать мне, что ли? Даже не будь у нее месячных… Но ведь и тогда у нее были месячные. Хотя это было неважно. И все равно было полным безумием. Помню запах кожи и сыра, когда мы просто лежали вместе. Оттого, что мы не трахались, мы были как ангелы. И когда на следующий день мы вышли, выпал снежок. Я помню, она просто сошла с ума — вечером черный асфальт, а утром — снег…» Темная церковь вновь нависает над горизонтом сознания: то слева, то справа, оставляя открытой перспективу снежных полей и уходящей в нее трассы — так далеко, насколько хватает дальнего света.
— Я ни разу не бывала в настоящем костеле. Зайдем?
Алекс ехал чуть больше сорока, поэтому повернул не задумываясь. Они вышли. У ограды толпились чистые, незаснеженные автомобили — значит, снега не было уже давно и, значит, была служба. Возле ворот, с внешней стороны ограды, здоровенный билборд приглашал жителей деревни на празднование Нового года в соседнем, по всей видимости, городке. Под надписью «Все звезды будут здесь» — портретики: Лайза Минелли, Элвис Пресли, Мэрилин Монро…
— Эта умерла, этот умер, эта…
— Ага, — сказала Да, — бал мертвецов.
Перед костелом на всякий случай стояло дополнительное Распятье. Сын Бога устало и грустно смотрел на пришельцев — а может, на надвигающийся с востока снег, заявлявший себя на темном небе еще более темной плотной полосой. Алекс счел нужным представить гостью:
— Иисус — Да. Да — Иисус.
В костеле было почти пусто. Выключая телефон, Алекс недоумевал, куда делись приехавшие на машинах люди.
— Когда-то у меня был прямой доступ к Нему, — вздохнул Алекс, окунув пальцы в чашу со святой водой — будто по привычке, показывая Да, что он здесь не совсем чужой.
Да, смущаясь, подошла к последнему ряду скамеек, втиснулась в него и опустилась на колени, на подставку крайней скамьи. Он прошел чуть дальше, поймал медитативный ритм vesperae и, как это с ним часто бывало в церкви, начал думать. Думая, он ушел от нее в боковой неф, где местный святой снисходительным жестом протягивал к пастве руку, и встал на колени — так, чтобы Да его не видела. Он думал о том, что такое думать. Думать -значит медленно сближать провода, плюс с минусом, минус с плюсом… ну и нужно, конечно, чтоб батарейка была заряжена. Если аккуратно, рано или поздно проскочит искра. А чтобы не рехнуться, надо либо обладать хорошо развитым логическим мышлением, либо — в принципе — верить в Бога. В принципе, в бытовых вопросах Бог и логика отчасти взаимозаменяемы. Ему захотелось, чтобы сейчас его мысли кто-нибудь поддержал, и он поискал глазами статую или хотя бы изображение Девы Марии. Хорошо бы позвонить маме. Или сестре. Но что им сказать?
To jest Ciało moje. Тело Мое, за вас ломимое.
Когда Алекс вернулся, Да была на месте — уже просто сидела. В лице что-то поменялось. Если бы Да была вазой, можно было бы решить, что в нее поставили розу. Лепестки окрасили стенки сосуда, волна цвета разлилась по лицу, по телу, уйдя в плиты пола. Да дышала распустившимся цветком. Весь скудный костельный свет, от слабых ламп на колоннах до приалтарных свечей, падал на нее. «А ведь у нее есть почти взрослые дочери», — подумал Алекс.
To jest Ciało moje, które za was będzie wydane; to jest kielich Krwi mojej…
В машине Да сняла пальто, оставшись в одном белом вязаном платье и обмотав красный шарф вокруг горла («Боюсь кондиционеров!»). Ла роза энфлоре́се. Расцвела роза в месяце мае. Ла роза энфлоресе Ен эль мес де май Ла роза энфлоресе Ен эль мес де май Ми неша́ма с’ескуресе Суфриендо дель амор… Языки сна. Чтобы не уснуть самому, Алекс выключил магнитолу. Затем буквально на секунду открыл окно. Сухая вьюга смахнула приклеившуюся, казалось, намертво паутину и в пулеметном ритме вдох-выдох подмела осколки мыслей. Да дремала, а он напевал — тихо, чтобы не перекрывать шум мотора и шелест шин:
Алекс решил вопрос
Алекс нашел ответ
Алекс такой, Алекс сякой
но лучше Алекса нет
Сбавляя скорость перед следующей деревней, он вспомнил, что телефон выключен. Едва он включил его, сразу же позвонил Эрик. Он долго молчал в трубку, и Алекс напомнил, что он в жестком роуминге.
— Ты уже с утра был в роуминге… Вы, что ли, в Писке?
Алекс заметил, что Польша не Ариана, и за роуминг платят.
— Подъезжаем. Хочешь, спою песенку? Бесплатно? Не хочешь? А я спою.
Эрик решит вопрос
Эрик найдет ответ
Эрик такой, Эрик сякой
но круче Эрика нет…
Эрик еще помолчал, обдумывая услышанное, потом медленно и очень внятно прочитал в трубку: «Извини, я поздна́ с ответом, спасибо за твое письмо, я очень смеялась в коридоре блока, где я живу, соседи были удивлены. Я не всегда хороша́ в длинных письменных отношениях. В последнее время меня привлекают отношения с человеком, которого я интубирую. Он не может использовать свой рот чтобы говорить, поэтому он должен всё выражать глазами. Я смотрю в эти глаза и нахожу это прекрасным».
— Что это?
— Письмо от Констанц. А вопрос — что ей ответить?
— Ответь, что нуждаешься в интубировании.
— Не шути так, Алекс. Ты же знаешь.
— А я и не шучу. И вообще — это я сейчас нуждаюсь в чем-то. Кстати, я только что был в костеле и попросил ксендза дать мне дорожного ангела. Он ходил между рядами, а мы сидели, как два идиота, и он подошел. Представляешь, он говорил о любви: смысл существования церкви в том, чтобы прививать и поощрять любовь, а не оборонять от греха. И я попросил. А ксендз внутренне так собрался, выдержал паузу, затем сделал шаг навстречу, обнял меня, поцеловал в голову…
— Потом в губы!..
— — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — -
— …так что мне ответить?
— Что купишь себе новые очки, чтобы ей лучше видеть твои глаза.
47 
