дорогой ипполит, я видел
коринф разделённый морями
где сокрыт ахерон во рту мертвецов,
приходил в элиду и оставляя тенар
оказывался у моря где падал икар
в апогее светлого года
* * *
через тысячи камер времени если бы мог я увидеть как росчерком
тянется сеть сухожилий с пыльных полотен,
переливается день,
протягивается песком,
пыльцою вулкана,
по разломам бухт, всасывается створками мидий, фильтрующих океан
как фильтруешь ты мою любовь,
как по сколам политики
движется та же линия, чей-то рассеянный взгляд
над памятниками, электричками и в конечном счёте над пеной
всех очищающих средств
того и этого мира
ведь она одна нас согреет когда
умрёт отопление и останется только
фосфоресцирующий пепел, тёмно-зелёное небо над портом,
выдвигающееся над яхтами и судами —
с пеплом оно заодно, и краны его размечают
прямоугольными гранями,
жарким желанием, на окраине слуха дрожащим
вместе с автомобилями на окружной,
и у вокзала почти в темноте они играют в футбол,
стекает парковочной краской глиссада воро́т,
жёлтой, муниципальной,
и пепел, под ногти забившийся, сложнее всего очистить,
но только под слоем пепла хорошо запекается лето —
мы уже близко к нему, мы уже в формах железных для запекания
и оттуда выйдем такими,
что в молла толпе, в очереди на чек-ин,
сможем всё-таки встретить новых друзей
* * *
Приведённое в движение моторами дня, всполохами ночи, переплетающимися под мостом,
запускается солнце, раскрывая текущие ветви — так ослепляет желание
дэнсеров в барах, и мы соскальзываем в тёплый огонь земли,
и вьются в проёмах пола зме́и желания и потоки желания
липнут к одежде как мокрый апрельский снег
что это? шок пневматический, рассвет удушающий там где сходится мост с мостом и вминается в почву тело
всеми соцветиями, ссохшейся кожей,
и частицы его разлетаются в стороны по покровке, по николоямской
но во что они соберутся, расколотые, когда встанут складки речные, переваривающие рассвет, и его мерцание над нашими головами
расслоится на чёрный язык любви и красный язык любви
и всё что увидим мы сквозь тусклое это стекло
расщеплённым в ускользающих фракциях дня
в наших сердцах прорастёт проглоченным солнцем
* * *
между пазух дворов заржавленные петли граффити
блюющие единороги,
там берут нас на борт
мы взмываем над складчатым космодромом,
и в уюте сожжения все сидят при включённых огнях:
время сжимается в листья
впрыскивает себя в отверстия растений,
стекает вместе с мазутом с движущихся частей
аничча, аната, дукха
проворачивается три раза затапливающая масса двигателей,
и срезая слои экрана нисходит в наши съёмные комнаты
публичный дисгрейс,
затопляя теплом как ни одна любовь,
выплавляя чёрное олово
то, что глотаешь и держишь во рту,
выставляя космические корабли во дворе,
покрытые баффами, почти неотличимые
от мусорных контейнеров среди трансформаторов и парковок
аничча. светящаяся турбулентная пелена
огромная синева турбин
аната. затапливающие тела
напластование свечений
дукха. огонь и слова́ огня
ветер разделяется на две половины
тот, что взлетает под нами, и тот, что тянет к земле,
и один из них говорит: осенью все остаются дома,
а другой обнимает трубы
проращивая свой позвоночник в их сырое тепло,
и те, кто сидят на трубах
весёлые и молодые
за ним повторяют эти слова огня
* * *
хор просыпается в непостоянном ветре на окраине гданьска
шепчет из-под влажных кустов, таится в нишах секс-клубов
и преследует дальнобоев потрескиванием табака
хор, поющий в огненном ветре, неслышный, я боюсь различить
о чём ты поёшь: о — поёшь ты и слышно всё хуже — движется
из-под земли любовь, — и машины, перебирающие позвонками,
и даже огненный ветер, охвативший высокие верфи, слушают
этот влажный хор — раскаляющий стебли растений в садах,
разъедающий фабричные корпуса, железо трамваев, воздух:
он душит, но хор поёт: о — он поёт — благоразумное море
и большие товарные корабли, разве с вами не говорит она —
опять еле слышно, только мобильная связь щёлкает, но не она
поёт: о — что-то поёт — этим токсическим ветром движутся
и скрежещут небо второе и третье, сцепляясь друг с другом,
как рабочие, застигнутые ночью за ремонтом железной дороги, —
и они слышат: мы знаем, как движутся волны, как разбивается
свет на фигуры и лица, мы слышим, как подходит к верфям
новый большой корабль, но не знаем, что делать с ним, —
и дальнобои слушают, не всё разбирая, слушают фабрики
и трамваи, я слушаю и тоже не понимаю, откуда взялась эта речь,
почему все выемки гданьска заполнены ею, почему её видно
в зазорах брусчатки, где только мокрицы ждут судного дня,
и хор шуршит: если в другой стране мы всё наконец потеряем,
то память об этом будет в приморском ветре, в ржавчине маяка,
в проносящихся фурах на трассе — вот как поёт и все слышат
хор во влажных глухих ветвях в темноте на окраине гданьска
* * *
мелкая галька вулкана смещается с каждой волной прибоя,
разложение волн, аппроксимация их рядами фурье, овердоз океана,
я отстраняю руку, чтобы всем было видно,
как вползает залив в открытые окна выгнутым животом воды
и все они думают только о том, как эти двое,
касаясь ладоней друг друга, растворяются в исполосованном свете,
как скатывает их земля в пёстрые сгустки,
вращающиеся внутри сочащихся фонарей, —
как подрагивают шуршащий край скатерти и рука,
отодвигающая занавеску
мы видим тела́, скатывающиеся по синеющему туннелю,
проложенному сквозь во́лны, сделанному из волн и панцирей мидий,
чьи внутренности выедает рыжебородый мужчина, что сейчас
сидит напротив и почти смотрит в мои глаза,
и я замечаю скошенный угол лица, вывихнутый из пазов,
его разложение на тёмные слипшиеся агрегаты,
так в прибое волн опадают строения о́строва, покрывают кожу,
сращивая жёлтые клетки друг с другом — до влажной волны́,
прорезающей щели между камнями и сам этот
плавающий в горчичной дисперсии день
* * *
время с отрубленной головой — время Восточной Европы:
прогулки в окрестностях Краковского предместья,
тихо сцепляющийся лёд на реке, обмелевающей к северу,
её утиные запруды, а на дорогах — зайцы и лисы,
рабби Нахман, что идёт по этому лесу, и склизкая почва
выскальзывает из-под ног, опадает пластами в заросшие озёра Умани
где нет и уже не будет нашей судьбы,
где растворяется лёд огромной эпохи
и горит горит и держат над ним
свои холодные руки наши друзья
солдаты дивизии Галичина загружают ящики в бревенчатые вагоны,
и дрожит зализница, тянется по заболоченным равнинам сквозь берёзы,
обёрнутые шкурой левиафана, излучающей свет, покрытые позолотой,
еле видимые в слетающихся искрящих сгущениях, разгорающихся над Брацлавом
и уводящих на запад, чтобы затихнуть в холодных ключах Оффенбаха, —
там заняты тёмной работой те, что власть и свет высекают из пены речной
кто ты видящий это? оставляющий
фракции тела в каждом предместье,
сшивающий все рассветы и само
забвение, память, наблюдающий
как сидят и курят повара во дворах рядом с улицей Францисканской,
как женщины с колясками пристально смотрят на незнакомцев,
как поднимаются публичные дома на окраинах, невыносимые балтийские рассветы,
и маленький Тео Конрад в 1861 году смотрит на улицу, видит невысокие строения,
всю эту уездную архитектуру, дом 47, улица Новый Свет,
до Люблина 165 километров, до Белостока — 185.
* * *
этот чёрный сказал поглядывая в айфон:
я помещаю семя своё в каждую вещь,
распарываю по́лосы расписаний,
собираю слоящиеся голоса,
искрящиеся же́лезы в крушении
нашей ночи:
видим всё это на ютубе — мы,
сидящие при электрическом свете,
под цифровым огнём, смятые сущие
с накинутыми плащами:
влажными спорами окрашенный фöн
втекает в наши продолговатые поры
пока туманная лента,
разматываясь, движется к нам с раскалённого облака,
схватывает движения, им подражает —
и я подбираю камень, снова бросаю его,
выбивая из предстоящего воздуха
для всех — новую — тень,
скошенную этим туннелем
луны́, в поле протягивающемся за оградой прибрежной фермы,
и хирохито выходит из кабинета,
ломкий, как марсианин,
обмирающий на углах
и уже разрываемый прорастающими течениями,
скользкой тоской берегов, вздыманием гор в горьких лентах сочащего ветра —
остановить
раздвигающиеся блоки домов,
перестраивающие себя согласно
плану, ве́домому только им, сжимающиеся и расширяющиеся,
набухающие вслед за качанием волн, за касанием ночи
* * *
ясно всё вижу снова
двор и двери
в огне
голые горы, снег на вершинах, трасса,
громоздятся полосы ветра,
встраиваются друг в друга,
сворачиваются в гнёзда,
из них построенный город, скользкий,
стекает в пазухи мыльного камня
продолговатыми волнами, вопросом о жизни,
снесённой ветром,
спрятанной в недрах горы́,
где выпекается золото крови, медь
полупроводников —
мы встретились с ним на парнасе,
горнолыжном курорте
с затекающим солнцем и складками древесных пород,
он заплатил за меня, оставил неприбранным номер —
всю ночь гудели и пели
сталкивающиеся рои
и долго с возвышенностей стекали к равнине,
молчали и снова пели —
в конце он сказал:
можно спуститься в бухту,
если держаться за цепи воздуха,
увидеть плавучий расползшийся мир
раскалённый
в зимнем
огне, и как он сливается с почвой,
вытекает из нас и оставляет одних
в страшном горении света
47 
