Подоконник

— На забор крови кто стоит, проходите! — медсестра, медработник, высунула голову, сообщила.

— Мужчина, простите! Простите, мужчина! я первая на забор крови, я стою с половины седьмого! — не оборачивается мужчина. Она выточенная привычкой преодолевать, с оливковыми тенями под глазами, с половины седьмого. Пришла, принесла кровь. Все они, кровь несущие, на стульях вдоль стены. Расположились. Высокий умственно отсталый пододеяльники мимо проволок с бельем грязным и мусором. Походка циркульная, улыбка домиком. В захватанном белом халате большая женщина с тележкой — тоже мимо. Тех, кто здесь, она кормит. Коричневые отварные яйца по алюминию перекатываются, судки дребезжат. Свет бело-голубой, искусственный, дневной. Потолок низкий, отрицающий.

С половины восьмого утра сижу на цепком подоконнике. В больнице стекла холодные от провинциального ноября. Вдавливаюсь в них позвонками. Плавкие мысли одна в другую перетекают вяло. Я уеду, но не сразу. Они так условились, договорились до следующего. Чтобы в моей крови не плясали вирусы, под ребрами не гнездился туберкулез, а между тазобедренными костьми — младенцы. Чтобы к моим шее, спине и животу (в котором всегда огонь и борьба), присмотрелись, прикоснулись мужчины и женщины, сняли тяжелым рентгеном, оценили, кивнули, нарисовали на листке косматую петельку.

— Сейчас стекло продавишь, нахалка! Уселась, ты посмотри, ноги свесила! — глупым, ссохшимся звуком, как щепку выплюнула. — Коза! Коленки пооткрывала тощие свои! Развелось же, господи прости… понарожали… бляди… не опоздать бы к той хорошей медсестричке, батюшки… — зашаркала, забормотала. Беспощадное колючее несчастье понесла.

Мне за ней пора. Коридор узкий и низкий. Второй этаж — сюда сказали. Сероватый пол будто аккуратно впитал огромные каменные орудия труда, зубы, обломки костей доисторических животных: разной формы, разных оттенков белого — такое покрытие кто-то придумал.

— Вам помочь? — женщина средних лет. Худая, деликатная, несгибаемая. Как складка между бровей.

— Что вы ищете?

— Мне нужно ко всем просто, — улыбаюсь.

— С хирурга начинайте. На этом же этаже эндокринолог. Потом можете очередь занять и спуститься в лучевую диагностику. Рентген там, флюорография. В офтальмологию тоже можете успеть. Ваши анализы как раз готовы будут. Заберете и дальше.

— Спасибо, — в нерешительности.

— Идите. Вот правильно, так и идите. Туда вам.

У хирурга очередь ожидающих. Хирурги делают непостижимые вещи — разводят чужие руки и раздвигают кожу, открывают себе перспективу. Они споро месят, врезаются, перекладывают с места на место, закрывают, как форточку, умывают руки и не показывают вида.

Очередь не шевелится, молчит.

Мужчина равнодушно меня встречает. Руки радуются на чужую неловкость. Может быть, величина, светило.

В офтальмологию никто не ждет. Портрет Федорова и президента. Смотрят в глаза, за похоть и прожорливость взгляда, за желание вторгнуться и владеть. Зеркало души. Чертит контуры, границы, черты оседлости. Халат на ней сидит как на кукле. Вгрызается в сетчатку, в хрусталик, в глазное яблоко. Металлический глазок. Никто ничего не объясняет. Показывают буквы разной величины. Аккуратно произношу по указке: А-П-Ф-Р-З-М-Л-О-Я.

— Вернулись?

— Как вы сказали.

— Везде заняли?

— Заняла.

— Я здесь работала, разобралась.

— Кем вы работали?

— Доктором, психиатром работала.

— Теперь не работаете?

— Давно. Я навещала кое-кого. Зашла поздороваться. Заодно.

Сажусь на корточки, облокотившись о стену. Киваю. Получается как бы у ног ее.

— Знаешь, что со мной было сейчас?

— Нет, — снизу вверх, интересуюсь.

— Я навещала кое-кого. Здесь недалеко, тоже в больнице. К ним уже не пускали, я под окнами стояла. Пять этажей здание, но плоское. Позвала ее, покричала, стали разговаривать. Она на третьем. Там все окна в решетках. Она мне рассказывает, как попала на этот раз: давно болеет, сама приходит. Каждый год как поведет. Я стараюсь отвечать умное. Другие пациенты со мной заговаривают из окон. Пытаются знакомиться, спрашивают сигарет. Просят принести одно, другое. Предлагают скинуть веревочку. А я стою внизу.

— Туда и наркоманов свозят и проституток тоже. Особенно, когда начальство, — закончила.

На нее смотрю, киваю медленно.

— Представляешь?

— Наверное.

— А на земле сидел исповедовался мне один сумасшедший. Смуглый, какой-то весь соленый, из бывшей Югославии. Русские мужчины однажды побили его из зависти к успеху у русских женщин, и он с тех пор, как он говорит, чувствовать не может.

Вздохнула, кажется, смутилась.

Эндокринолог осматривает щитовидные железы. Вид и щит. Вед, счетовод. Щит вида. Железа. Масса ожидающих. Величавая крупная женщина, красивая большая голова, восточный тонкий профиль. Халат мягкий свекольного цвета, тапки замусоленные с сердечками. Простанывает себе сахарку или конфетку. Шерстяные черные волосы убраны в высокую прическу. Благородное лицо.

— Давление? — соседи интересуются.

— Это щитовидка у нее, — слышу, — мы на одном этаже лежим.

Идут за медсестрой. Выходит, выносит конфету. Опускает в орлиный женщины рот, как в клюв. Та униженно плачет, держит голову. Старается. Лицо нечаянно мученически кривится. Рядом сидит девушка, пишет в блокнот завтрашнее число и список дел.

Звонкий мужской голос из-за угла:

— Дешевое все: колбасы, сало, рыба, какая хочешь.

Пахнет духами.

Выхожу, выдыхаю. Юг. Листопад. Деревья называются тополями и полощутся ветром. Свечками подметают небо. Они выше; обступают здание, засыпают желтыми летучими монетами. Заполняют пустоту между верхом и низом. Окрестность.

— Девушка, который час? — спрашиваю, потому что не помню. Это та, что с блокнотом.

— Седьмое.

— Я про время вас спросила.

— Не знаю, у меня часов нет.

— Простите, — отворачиваюсь.

— Ах, как летят, вы только посмотрите! — мужчина у входа курит.

— Да, очень красиво, — говорю.

Стою недолго. Бассейн с зеленой водой, скользкий кафель — справа. Белые и босые дети и матери, пар за густо запотевшими стеклами. Холодно.

Очередь подходит. Муж Женя и его рыжая жена. Отслаиваются потихоньку от времени, и ненужная кожа грустнеет, понимая свою избыточность. Светящиеся мутноватые глаза, голубые и зеленые.

— Женечка, у меня таблетки твои с собой. Женечка?

— От давления б чего попросила.

— Скоро, мы сейчас уже пойдем домой. Там супчик с лапшой разогрею. И печенье твое по пути купим.

— У тебя почки, почки тоже здесь сделают.

Просыпаются. Пахнут старостью, пьют кефир из картонного пакета, слушают радио, кушают овощной суп на курином бульоне и любят сладенькое вприкуску. Дома гулкий и дешевый уют. Всё старались, чтобы как у людей, думают, кто первый.

Очереди, очереди. Вы последний? Я. Бойкая тетка. Осмотр.

— Вес не теряли в последнее время?

— Теряла.

— Все как вы. Дохудеются на своих диетах, потом мучаются. Ни волос хороших, ни детей здоровых. Дохлые все. Нет, чтобы сочненькие, здоровенькие, румяненькие. Чуть увеличенная у вас щитовидка. Больше йода нужно в пищу употреблять. У нас регион дефицитный. Соль ешьте.

— Угу.

Отдала, отпустила.

Ждать. Разнокалиберные иглы нарушают границы организмов. Их вставляют в кисти рук, когда не могут найти вен. Черпают себе материала, дробят, анализируют. Лаборатории собирают фольклор. Морфология, синтаксис. Химия — наука сна. Листки про отступления от норм, про химию тела. Сон — тело, говор изнанки, диалект.

Придумывать себе занятия, накручивать на палец мысли. Вперед, назад. Развлекаться, рассматривать себя в стекле. Смотрела кино про начало конца Рима. Лицо на поверхности монитора, отражение. Антоний нижет себя на меч на правом веке. На губах оргия, на щеке форум, под бровью рабыня подносит Клеопатре змею. Листья в стекло колотятся, моросит, некоторые прилипают. Хорошо видны растительные жилы. Утро, рано.

Беседуют мамки. На руках у одной девочка, покачивается. Два года, три. Скучает, мается. Хватает в потную ладошку анкх и крестик на утренней маминой шее, которая глухо пульсирует, говорит.

— Тогда скарлатина была у нас, недели две. Несколько дней в середине было получше, без температуры, мы даже гулять выходили, а потом снова, еще на неделю свалились. И, знаешь, разом потом взрослая. К ней даже отец подходить стал, играть, говорит, хоть человека стало видно.

— Многие рассказывают, — женщина отвечает.

У этой — мальчик. Носится туда-сюда, радуется, что на него смотрят. Робеет тоже, но больше радуется. Беленький, глаза плещутся искринками. Крадется, заглядывает исподтишка. Садится на корточки, закрывает лицо руками.

— Я спрятался, тебе меня не видно!

Подыграть? Подыгрываю, улыбаюсь. Кто-то из стариков протягивает ему желтую сладкую снаружи аскорбинку.

Еду разносят. Побрякивает, переваливается сытостью. Вторую, третью, в пятой свое. Огромная кормилица, желанная няня. Питает ткани, доставляет органические вещества, продукты питания. Пахнет Гоголем, молоком. Снабжает. Щурит холодный светло серый глаз. Семечки лузгает, гадает.

— Леди! Подайте и мне корочку хлеба!

В углу, на полу, мне не видно. Острые длинные пальцы и волосы. Как укол. Глаза и коленки. В чехле гитара у ног.

— Давно сидишь?

— С семи.

— Что делать надо?

— Лоботомию мне надо. В армию хотят. Пришел правду говорить. Взять не должны.

— Ну, удачи.

Кивает.

— А играешь кого?

— Себя.

— И все?

— Башлачева. Высоцкого.

— А.

Струнный инструмент. Попасусь, погуляю.

У входа в реанимацию родственники, наверное, прооперированных. Ждут, пока здешние их впустят. Из-за закрытой двери кабинета заведующего доносятся жизнерадостное насвистывание и ритмичное отстукивание ладоней по бедрам. Желающие посетить реанимацию глядят друг на друга непонимающе, выныривают из своих оцепенений, ищут свистящий источник. Синхронно обращают лица на закрытую дверь. Переглядываются, улыбаются неловко.

Мамки всюду. Страдалицы, жертвы. Перебрасываются клекотом.

— Вышла из дома, она навстречу мне, эта местная девка с изуродованным лицом. Ох, боженьки, страх-то какой!

Покореженная реальность накануне перемен. Ее ребенок, подросток, девочка, на мой подоконник села.

Не прохлаждаются. Носят вверх и вниз по лестницам пробирки с жидкостями организмов. Капают их на прямоугольные стеклышки, прикрывают другими, потоньше, самыми тонкими. Впрыскивают в прозрачное жизнелюбивые цветные индикаторы, составляют все в аккуратные контейнеры. Равномерные дырочки, инструменты, льдистый металл, нежная вата. И бесстрастные бинты, и терпеливые марли.

Умственно отсталый с пустой каталкой подходит к мужчине в аккуратном пиджаке. Лицо откуда-то, импортный цвет. Умственно отсталый жмет ему руку, говорит, мы друзья, можешь мне помочь, говорит, а сейчас я хочу немножко поучиться, мы будем хорошенько думать, потом писать по слогам, говорит, мы друзья, жмет руку, заглядывает в глаза, источает свой запах, цыплячья грудь у него, оранжевая футболка, застиранные седые волосы под кепкой, сухие горячие ладони, просит диктовать, придумывать предложения, мы будем хорошенько думать, потом посложнее, помочь, поучиться, говорит. Импортный собеседник несмело понимает по-русски. Едва-едва. Он иностранный, боюсь-боюсь, в растерянности брезгует. Не встает, не уходит, не хочет обидеть несчастного. Слыхал.

Стены из бетона, сверху слоями краски. Или чем покрывают обычно. Выглядят грязными почти на всех этажах. В рамках пахнет варварством, святостью, медициной. Они твердые, из бетона. Гигиена.

— Получите, девушка! — выдали анализы, расшифровку.

Дверь белая, последняя, слава Богу.

— Проходите, присаживайтесь. Показывайте.

Деланное участие из-под льдинок очков — «мне идут». Снимает и тщательно протирает. Сосредоточенно, слегка смущаясь — раскрылся — и все же со скромным достоинством дельного человека. Маленькие, серые и близко посаженные — воспитанно отъедают меня небольшими кусочками. Нож и вилка, без жадности — не животные. Красный девичий рот. Светло-рыжий пушок волос на круглой и маленькой, лысеющей голове, видно кожу. На солнце он весь становится розовым и скованно плотским, желтый пушок жалко раздувается ветром. Он ценит себя высоко и верит в силу рацио. Время от времени отращивает бороду.

— Что мне вам сказать, я в порядочном замешательстве. Ваши низкие эритроциты в сочетании с высокими лейкоцитами совершенно сбивают меня с толку. Весьма неоднозначная картина. Необходимо обследование. Я советовал бы к нам лечь.

— Я собиралась уезжать.

— Не медлите, послушайте меня! Все может быть!

— Я подумаю.

— Подумайте, непременно подумайте! Можно подозревать очень серьезные диагнозы!

— Спасибо.

— Не за что, это моя работа. Всего доброго!

В сон обмакнуть себя, в юную фазу эту сна, где гладкие глазные яблоки под блестящей кожицей век перестают быть раскаленными белыми пустынями в глубоких трещинах сосудов. Они превращаются в рождественские сувенирные шары, наполненные глицерином и — если встряхнуть — снегом. Снег высыпается на прекраснейшее из виденного за жизнь. А потом вращается в твоей внутренней темноте большой пляжный мяч — глобус. Резные хлопья преют в подкисшей океанской водичке. Мяч круглый синий и прозрачный, он полон морским воздухом. В нем вьется девочка с красной лентой, девочка-гимнастка, между небом и землей, бесшумный колокольчик, струнные ножки в совсем пустом дышащем пространстве. Невесомая, очевидная. Страшненькая, совершенная. И снег медленный в текучем глицерине. Как с края бассейна, в сон.