* * *
Ты заметила, как поблекли учёные-психологи?
Теперь их привечают только тогда,
когда надо настричь кружевной болтовни на вечерний эфир
или объяснить улыбку нерожавшей женщины;
нет равных научникам в деле вскрытия противоречий.
Всегда найдётся эксперт с лицом, похожим на витраж,
составленным из архетипов, феноменов, самолюбования,
который предложит рассеянным стройную речь
о вреде изгойства и жертвенности: «пораженье
есть прямой путь к послушанию. Не смейте сдаваться!»
А помнишь, как, не дождавшись говорящего по-русски проводника, в нетерпении,
мы примкнули к датчанам, чтоб побыстрей оказаться
в катакомбах, и как отбились от группы, и стали блуждать
по одной из древнейших частей? И нам было не страшно.
Я успел рассмотреть несколько надписей —
«о, друг, цели свою душу мудростью волн»,
изображенье сгорбленной рыбы, несущей на себе плетёнку с вином и хлебом —
«мы маленькие рыбки, лишь пребывая в воде мы можем быть невредимыми».
А где-то поблизости протестантский священник,
чей профиль совпал с пятнами света, твердил по-английски
о том, что без подчинения бытийного психологическому
невозможно судить о первых христианах.
И это было так проникновенно и лично,
что даже мне захотелось вмешаться, но ты удержала,
зная о моей хрупкой богословской выучке.
Да, грешен, не готов я ни к истиноподобным психологизмам,
ни к самым изящным психологам с их склонностью к различеньям —
зачастую они останавливаются там, с чего следовало бы начать;
уверен, никто из них не посоветовал бы отправиться в августе в подземный Рим,
сказали бы: «к морю, на свет».
* * *
На Кампо де Фьори чернокожий кларнетист
с ненавистью поглядывает на чернокожего альтиста,
который и не думает заканчивать.
Под аплодисменты жующих и проклятья
семьи кларнетиста альтист развозит босса нову.
Туристический автобус Христианский Рим попадает в пробку.
Девочка-англичанка раскармливает голубей, на удивление тощих.
Кто-то же должен склёвывать мусор.
Здесь столько птиц, что если б они все вместе взлетели,
то унесли б этот город.
Водитель Христианского Рима грозится выйти на встречную,
но вязнет в потоке, так и не растолкав одноклеточных мотоциклистов.
Мне нужен рейсовый, его конечная там,
где лишь притормаживает Христианский Рим.
Сытые голуби резвятся в теплой струе, вырывающейся из ноздри.
Монах-францисканец беседует о европейском кризисе
с путешественником, который вынужден вернуться на прощальный ужин,
устроенный самыми активными соотечественниками.
* * *
В центре Рима нелепо говорить о правде
(что белому камню роптать на прозрачную воду),
однако ты чувствуешь, что тебе предоставился шанс обратиться:
к римской котомнице, чей сын давно умер от пьянства,
но она по-прежнему просит на его спасенье; неужели лжёт?
а так: она настолько уничтожена горем,
что до сих пор верит, что можно остановить гангрену?
к австралийскому фермеру, владельцу металломастерской в Йокагаме
(прикосновенье железа к земле);
семье ирландского гробовщика, преподавателю латыни из Пенсильвании
(удалось ли истории показать нам, что можно так сильно любить жизнь,
чтобы ещё сильнее полюбить смерть?);
зацелованной лесби, извивающейся в объятьях хита Джорджа Майкла,
рабам, бывшим цеховикам, производителям лиричных запахов
и немцам-немцам, очищенным от племенных инстинктов;
к гомону, визгу, всему наивному, что в нас заложено.
Что ты всем нам сказал бы? Нет, истинно, что?
Превосходя страдания, ты их отводил и ты им потворствовал,
ты остывал в базилике на Широкой улице.
Попробуй распорядиться ещё одним шансом,
наверное, не последним, и тем не мене попробуй.
Из новостей ты узнал о том, что несколько дней назад
на севере Италии произошло землетрясенье,
эпицентр которого, по словам паникёров, приближается к Риму —
этот город препоясал тебя.
Но это ещё не конец, не конец света, конечно.
А ты проклинаешь жару, бредя вдоль стены того храма,
в котором апостол Павел написал послания к:
здесь я удерживаю тебя от бессмысленного перечисленья.
* * *
Слышал хлопок,
как слышат насмешливый крик:
«Бирюк, растамаживай сердце,
давай, растамаживай!
Иначе опять затолкаем в него
всё то, что ты за зиму снёс и наскрёб!»
В полночь хлопок — это в домах гаснет свет —
кратковременный срыв электричества.
Сейчас можно столько всего отменить и принять,
можно выйти из дома тобой незамеченным,
чтобы ты поняла: бывает темнее,
можно отозваться на крик,
можно попытаться узнать
начавшееся стихотворенье,
которое отказывается от запаха, масти, дыханья,
чтоб поклониться соработникам мытни.
* * *
Мне никогда не казалось, что ветру
предпочтительней свободно вьющийся волос.
Наоборот: если б он мог, то избежал бы с ним встречи.
Из русских сказок мы узнаём о богобоязненности ветра.
Что подтверждают и тамильские мифы:
в женских причёсках и детских глазах селятся боги.
Кто осмелится усомниться в силе богов?!
Расплетая локоны, вихрь не похож
на средневекового цирюльника,
который мог распознать недуг
на основании цвета и ломкости
растрёпанных волос.
Разумеется, сейчас этот навык утрачен.
Кому захочется демонстрировать свой естественный цвет.
Ветер не обвинишь и в поверхностности,
по-моему, он равнодушен к тому,
до чего в состоянии дотронуться,
как бы это ни было уложено.
И не для того ураган вырывает деревья,
напуская на наши головы штормы,
чтобы распутывать комья из ветвей и остатков кровли,
но ради того, чтобы терзать коренья,
что тянутся к постриженикам,
всклокоченным пророкам и кающимся
и бритве, которая не должна касаться волос.
* * *
Всё то, что нас терзает,
сделано довольно посредственно, грубо, прямолинейно,
без блеска, без выдумки, без выделки.
Как этот город, как человек, который столько лет был рядом.
Всё то, от чего мы страдаем,
задумано на высочайшем уровне, но исполнено не всегда безупречно.
Например, вирус, любовь, чужая жажда, стихи.
Совершенно всё то, что нас убивает,
только это сделано природой с усердием, рвением.
Оно вдохновенно, законченно, абсолютно!
Что же это такое: если не человек и не вещи,
не обстоятельства и не кураре, и не то, что ко всему приложимо?
Я стараюсь не засорять свое сердце предчувствиями,
чтоб не скатиться в грех называнья.
37 
