Серафим
Во сне он увидел серафима. Тот был размером с бумажного змея и целиком сработан из каких-то более плотных слоёв атмосферы. Каждое из шести его крыл было будто пришпилено к воздуху, он дёргался, пытаясь высвободиться, отчего надменное синеватое личико искажалось не так, как человеческие черты от боли или страдания, а как сминается ткань. Некоторое время он разглядывал серафима, а затем ему в голову пришла странная мысль: он подошёл к нему и аккуратно отделил каждое крыло от воздуха, так что весь серафим оказался у него в руках, как кусок скользкой ткани, кусок этот сердито взглянул на него. Он решил его перевернуть, но оказалось, что серафим сквозной и с другой стороны у него то же самое лицо, такое же сердитое. Тогда он сделал вот что: как полотенце приложил серафима к своему лицу, так, чтобы глаза и рот примерно совпали. Тут он почувствовал ледяной ожог, точно лицо его опустили в жидкий азот, кусок воздуха, который был серафимом, корчился, и скрючивался, и сминал себя в комья, и кожа его лица, к которой серафим примёрз намертво, тоже сжималась и едва не отходила от кости, а крылья сомкнулись на затылке наподобие застёжек железной маски. В ледяном поту проснулся он, дверь балкона была на распашку, холодный ветер, вызвавший этот кошмар, с невинным видом игрался на полу со сбившимся комком пыли, как котёнок. Он подумал: «нужно подмести».
Об употреблении зеркал
Важную роль в устройстве их жизни играют зеркала. Смотреть прямо на собеседника считается не только невежливым, но и небезопасным: прямым взглядом можно навлечь болезнь или даже убить. Поэтому они смотрят не на самих людей, а на их отражения в больших металлических гладко отполированных щитах. Только самые маленькие дети, ещё не научившиеся говорить, освобождены от этой обязанности, но и на них стараются не глядеть слишком часто, в противном случае у ребёнка может исчезнуть душа. Там, как и везде, иногда встречаются слабоумные или вовсе идиоты: на таких, говорят, слишком много насмотрели во младенчестве, оттого-то душа их покинула. А как только ребёнок подрастает настолько, что овладевает человеческим языком, ему заплетают волосы в особую косу, куда вплетают знаки, отличающие его от животных и слуг, и дарят небольшое зеркальце, благодаря которому он может смотреть на других людей. Зеркала бывают разные по качеству отделки, более или менее чётко и ясно отражающие мир, от качества зеркала напрямую зависит то, насколько правильным у человека будет взгляд на вещи, неудивительно, что более привилегированные сословия отличаются более точным виденьем мира. Опасным считается использовать зеркало для разглядывания себя самого: это может привести к тому, что душа переселится в зеркало, тогда правое для неё станет левым, и она будет с той стороны управлять поступками человека, заставляя его совершать дикие, ни с чем не сообразные деяния, которые, однако, самой душе будут казаться единственно верными. Зеркала нужны только для того, чтобы исследовать мир других людей. Животные и слуги, а также все те, у кого нет зеркала, по умолчанию исключаются из числа существ, обладающих душой. Тех, чья душа переселилась по ту сторону зеркала, избегают и считают проявлением зла, на них считается небезопасным смотреть даже через зеркала, поскольку они теперь показывают настоящий, а не отражённый взгляд, который может причинить вред, к тем же, чья душа исчезла, относятся как к животным и неживым предметам, на них можно смотреть прямо, не подвергая себя никакой опасности.
Девочка со спичками (из черновиков)
[И всего чудеснее было то, что гусь вдруг спрыгнул со стола и, как был, с вилкой и ножом в спине, вперевалку заковылял по полу. Он шёл прямо к бедной девочке]. Девочка отшатнулась, ожидая, что спичка вот-вот погаснет и странное видение исчезнет. Она даже зажмурила глаза крепко-крепко. Но это ничем ей не помогло: скоро мгла процвела тёмно-рыжими и пурпурными пятнами и постепенно развеялась, и она снова увидела гуся с торчащими из-за спины вилкой и ножом, он медленно шёл прямо на неё, раскачиваясь на окорочках, как на костылях. И тут же зажаренный поросёнок, меланхолично возлежавший на блюде с пучком сельдерея во рту, поднялся со своего ложа и на коротеньких ножках двинулся прямо на девочку. И стайка сельдей в луковых ошейниках поднялась со своих мест, еле-еле удерживая кольца своих телец и с удивительной ловкостью балансируя на подгибающихся хвостах, и тоже двинулась к девочке. Тогда девочка снова попыталась зажмуриться, но у неё ничего не получалось, ведь её веки уже были крепко закрыты, а других у неё не было. Жуткие кушанья двигались на неё, пришёптывая: «ешь, ешь», они обступили её со всех сторон, тыкались под рёбра, норовили пролезть в сжатые от ужаса кулаки, влажная устрица заскользила по её щеке, мерзко попискивая. А креветки своими крохотными лапками щекотали сомкнутые побелевшие от ужаса губы девочки, поглядывая своими глазками-перчинками, как будто комнатные зверушки, и все эти существа приговаривали, приборматывали: «ешь, ешь». Так продолжалось целую вечность, пока спичка не превратилась в столбик пепла и не осыпалась.
Алексеев и Спаситель
Узловатые иглы костёла, узкие рёбра кровят на разломе. Снаружи слышен ход звуков, омывающих внутренние полости. Спаситель висит почти голый, удивительно, как это его туда впустили. Алексеев заходил туда с опаской, как в чужой дом, не будучи вполне уверен, что действительно был приглашён. Те, кто там собираются, эти, должно полагать, вполне уверены и одеты соответствующим образом. Сторонился их, стараясь держаться поближе к Спасителю, который, вон, всё равно что голый, однако висит себе как ни в чём не бывало. Так продолжалось довольно долго: Алексеев заходил в костёл, всегда чуть боком, становился в сторонке напротив Спасителя и глядел, как он там висит. Один раз к нему подошёл церковный служитель, видимо, запомнивший его, и спросил: мальчик, ты католик? Алексеев застеснялся и ответил, что нет. Ты, может быть, хочешь уверовать в Спасителя? Алексеев задумался и потом ответил, что нет, наверное, не хочет. Тогда церковный служитель сказал ему, что он может приходить, если захочет уверовать в Спасителя, и его наставят. А Алексеев сказал спасибо, он придёт, если захочет. Больше он не заходил в костёл. Он не верил и не хотел, чтобы его наставляли. Он приходил в костёл просто потому, что ему нравилось смотреть, как висит Спаситель. Как ни в чём не бывало.
Рождественская история
Мальчик хотел узнать, существует ли Святой Николай на самом деле или это родители дарят ему подарки на Рождество. Вечером накануне Рождества он взял свой носок и спрятал в такое место, где никто бы не догадался его искать. Наутро он побежал проверять. Счастью его не было предела: оказалось, что Святой Николай всё-таки существует. Ночью он приходил и утащил носок.
Сестрица-ведьма
Сказка о том, как злая мачеха велела мужу-дровосеку отвести детей в лес и там оставить. Дети об этом услышали и тайно заготовили хлебные шарики, и по дороге их раскидали, чтобы путь заметить. Дровосек их в чащу завёл и там оставил. Хотели дети вернуться по следам, а птицы весь хлеб расклевали. Пошли тогда куда глаза глядят. И вышли к домику старой колдуньи. Колдунья их пригласила, напоила, накормила и спать положила, сразу уснули, потому что в питье сонное зелье. Очнулись — видят, они в кладовой заперты. А колдунья им снаружи кричит: вот я вас съем. Только сперва откормлю, потому что очень вы тощие. Так их обманула. Пришло время, она отворяет дверь и хватает сестрицу. Будто бы хочет её в печь посадить и изжарить. А сама сделала ей надрез на шее, между косточек, где душа к телу прикрепляется. Через этот надрез высосала сестрицыну душу, выплюнула её, смешала с золой в катышек и этот катышек проглотила. А свою душу в сестрицыно горло выдохнула. Старая была колдунья, а умирать не хотела, решила молодое тело себе раздобыть. А старое схватила и посадила в печь, там оно изжарилось вместе с сестрицыной душой. Тут она пошла в кладовую и выпустила братца. Гляди, говорит, я старую ведьму перехитрила и сама её в печи изжарила, а у меня только царапина малая. Пойдём теперь обратно домой. Братец ей: да мы дороги не знаем. Ничего, отвечает, я как-нибудь дорогу найду. Колдунья в этом лесу все тропинки знала, собирала там всякие травы для своих зелий. Так они скоро вернулись в деревню. А там их уже за мёртвых считали. Начали расспрашивать, где бывали и что видели. Мачеха зубами от злости заскрежетала, а ничего не поделать. Решила как-нибудь по-другому детей извести, только не успела, а сама слегла и от неизвестного недуга скоро на тот свет отправилась. Это её сестрица-ведьма секретной травой незаметно опоила. Стали жить как раньше. Люди в деревне смотрят на сестрицу и замечают, что она как будто переменилась. Никого не узнаёт, а напомнят ей, говорит: «ах, да, я запамятовала. Пока мы с братцем по лесу блуждали, у меня всё из головы повылетало». Дети зовут её играть в бабки, а она не идёт, говорит: «мне скучно». Сама целыми днями ходит по лесам, какие-то травки и грибы собирает. И на людей так глядит, что им страшно делается. Или среди ночи проснётся братец от шороха, смотрит — сестрица, будто привидение, ходит по дому, глаза как у совы, и на луну глядит. Спрашивает братец: что с тобой такое, сестрица? А она отвечает: худо мне, хочу выйти, походить по свежему воздуху. Да и в дверь. Так странно стала жить, что люди её боятся, стороной обходят. А она между тем выросла, стала пригожей девицей, а посмотрит — взгляд будто у старухи. Люди ей стали говорить: пора бы тебя замуж выдавать. Она только смеётся: зачем мне замуж? Тут и не за кого. А сама говорит своему братцу: вот разве только ты меня замуж возьмёшь. Братец ей: что ты, сестрица. Грех так говорить. Ты ведь мне сестра. Тут сестрица ему: ну ладно, скажу. Я не сестрица, я старая колдунья, которая в лесу вас нашла и съесть грозилась. А сестрицы твоей и дух давно простыл, она в печи сгорела. Поэтому смело можешь взять меня в жёны, где тут грех. Тут братца ужас охватил, он кричит: сгинь, нечистая сила. Начал сзывать людей, кричать: сестра моя не сестра, а ведьма, давайте сожжём её. Люди услышали, сбежались, хотели её сжечь. Только она обернулась чёрным глухарём и в лес улетела, в свой прежний дом колдуньи, и там ещё век прожила, пока снова не состарилась. Сидит по вечерам у окошка и высматривает: не выйдет ли из лесу заблудившийся ребёнок. Так уже десять раз она человеком обращалась, а может, и больше. Кто теперь упомнит? Этой сказкой маленьких детей пугают, говорят: смотри, отведу тебя в лес. Они и боятся.
Чёрт
Тут они почувствовали: где-то здесь, прямо в этой комнате. Заметались, вытаращив ладони, привыкли уже: чёрта нельзя разглядеть, даже ощупать, но по сильному дробному движению воздуха можно определить: он где-то рядом. Так и сяк бегают впотьмах, таращась, в конце концов, образуют неправильный четырёхугольник, теперь нужно замкнуть круг, создать ловушку — чёрт не сможет выбраться. Судорожно тогда хватают они друг друга за руки, робко зауживают четырёхугольник: чуют, чёрт внутри. Как будто какие-то неясные волны легонько ударяют в солнечное сплетение, расширяют диафрагму, чем ближе, тем сильнее. Дальше-то куда с ним? Ухватить его им не под силу, разомкнуть четырёхугольник — выпустить чёрта, приблизиться сильнее — кто знает, что из этого выйдет. Так они стоят довольно долгое время, осторожно друг на друга поглядывая: очень глупый, должно быть, вид имеют они снаружи, а изнутри — об этом и подумать боязно. Всё более сильные толчки сгущённого воздуха показывают им, что чёрт, должно быть, не в духе, выбраться желает, злится. Тогда один из них неуверенно говорит: может, ну его? А? Пойдёмте по домам… Другой почти было соглашается, но тут третий замечает, что, наверное, теперь уже слишком поздно. Это было бы слишком опасно. Так долго-долго они стоят неправильным четырёхугольником, потом от усталости, неловко присаживаются на землю, рук, однако же, не расцепляя. В конце концов, четвёртый не выдерживает: «хочу закурить». Ему: «тшшш… со своим закурить. Мы не можем же из-за этого -». Тот однако из них выдёргивается, отбирает вспотевшие руки, хочу, говорит, закурить, дёргает плечом и отходит. Некоторое время они застывают в дурном предчувствии. Но ничего такого не происходит. Чувствуют только: чёрт уже не здесь, улизнул. Тут третий догадывается: чёрт в четвёртого перешёл, теперь его бояться. А второй возражает: или не в четвёртого. Или вдруг в тебя, например. Начинается распря. До драки чуть не доходит. В конце, изнемогая, падают кучей на землю, так и не выяснив в точности, куда подевался чёрт.
Царицы-полукровки
Царицы их содержатся в ячеях, особых от прочих, выкармливаются специальной пищей, именуемой «молоком девственниц». Пищу эту изготовляют старухи, собирая и многократно пережёвывая беззубыми ртами сочные растения, так, чтобы всё тяжёлое и неудобоваримое из них было удалено, а оставалась лишь густая питательная жидкость. Прочие получают пищу более грубого свойства. Цариц всегда приготовляют несколько, на случай, если главная погибнет, но бывает так, что внезапная гибель преследует всех представительниц высшей касты, в этом случае, чтобы избежать полного уничтожения, берут тех, кто приготовлен в работницы, и откармливают таким образом, каким питают цариц. Из таких выходят царицы-полукровки. В их головах непрерывно звучат два противоборствующих ритма, один из которых побуждает их сохранять неподвижность, лишь мерно раскачиваясь, другой же, увлекающий вдаль, к цветущим полям, заставляет выписывать причудливые фигуры, своеобразные карты местности, где другие отыскивают пищу. Это беззаконное наложение двух ритмов вызывает к жизни язык потусторонний, противоречивый, сбивающий с толку неразборчивых к речам работниц: увлечённые танцем цариц-полукровок, они, иной раз, следуя безумной карте, оказываются в местах, где их ждёт неминуемая смерть или странная чужеземная пища. Пляски цариц-полукровок, на глаз почти лишённые смысла, вычерчивают контуры другого, лишь из их взбалмошных движений созидаемого мира, называемого снами или откровениями. Такие периоды получают названия «священных», и вспоминают их с ужасом: к тому моменту, когда выкармливается новое поколение должным образом приготовленных цариц, царицы-полукровки умирают, и их вмуровывают в наглухо заклёпанные ячеи, в каждом крупном и достаточно старом поселении таких ячей набирается до двух десятков. Их никогда не вынимают вместе с другими, а, натолкнувшись на них, тщательно окуривают: так спасаются от заражения.
О цареубийствах
По традиции правители здесь стараются завести несколько сыновей, старшему суждено стать наследником престола, что до младших, то их держат, так сказать, про запас, на тот случай, если с наследником что-нибудь случится. Наследника с малолетства обучают управлению, жёсткости в обращении с подчинёнными и всяческим подобающим наукам, в то время как резервные копии вольны заниматься музицированием и прочими изящными искусствами, созерцать красоту природы и любить животных, ведь если бы их муштровали так же, как наследника, то они со временем пожелали бы занять его место, посему у резервных копий воспитывают мягкий, уступчивый нрав. Но если престолонаследник гибнет, не успев оставить потомства, то на престол восходит резервная копия. Безвольная и имеющая весьма умозрительное представление об этом мире, она с лёгкостью превращается в марионетку. Со временем стало традиционным убивать старших сыновей сразу по восшествии на престол, дабы поставить на их место всем удобную резервную копию. Тогда правители стали поступать иначе: старших сыновей сразу растили на убой, младших же не держали более за бессмысленные копии, а нарочно приготовляли к тому, чтобы управлять своими владениями. Наследник же стал чем-то вроде куклы, которую долго наряжают и украшают, как рождественское дерево, для того только, чтобы в ответственный момент уничтожить. В глазах чувствительных людей этот ребёнок со временем стал восприниматься наподобие святого: убийство царевича было как бы приписано к его образу вместе со всеми остальными регалиями, при взгляде на этого ребёнка невозможно было удержаться от слёз, все думали: «вот же не повезло невинному младенцу, ему суждено погибнуть за наши грехи», однако ж к сроку непременно случалось предсказуемое цареубийство. Монархия в этом государстве всегда была овеяна аурой чего-то более чем священного: то был не обыкновенный формальный церемониал, но истинное жертвоприношение. Прежние религиозные культы скоро захирели и сошли на нет: кому нужны выдуманные святые и герои из преданий, когда истинная мистерия творилась прямо на глазах у людей, и всякий мог если не прикоснуться к агнцу, то, по крайней мере, увидеть его. Торжественность, страх и сострадание — вот каков был состав воздуха в здешних краях. Чувства эти с малолетства овладевали умами людей, точно претворяя их тела в живые сосуды жалости и страха. Детям на большие праздники дарили фигурку царевича, дабы каждый мог самолично воздать ему почести и уничтожить. Цареубийство было самой популярной детской игрой, что до взрослых, то у них разворачивалась нешуточная борьба за право совершить это деяние. Иной раз даже самого кандидата в цареубийцы убивали накануне события, чтобы занять его место: ведь имя такого человека навсегда оказывалось вписано в историю, и даже в учебниках имена царей и их убийц были выписаны рядом в длиннейшие столбцы. Шутка ли — уступить такую честь кому-нибудь другому? Так обстояли дела на протяжении веков, да и по сей день: никто никогда не пытался изменить строй в этом государстве — уж слишком увлекательная была игра, чтобы отказаться от неё ради сомнительных республиканских ценностей.
Имярек и священное
* * * с изрядным изяществом живописал отвращение, стыд, страх, презрение, ненависть и все подобные навыки, столь необходимые для выживания в средней полосе. Столкнувшись же с чем-нибудь прекрасным, моментально немел, точно язык его вдруг был укушен каким-нибудь хищным насекомым, из тех, что, подкараулив жертву, парализуют её, чтобы отложить яйца в её неподвижном теле. Когда же наркоз понемногу отступал, * * * чувствовал, что в голове его вылупляются слова столь нестерпимо-возвышенного штиля, что никак невозможно было бы произнести их вслух, не будучи заподозренным в жестокой издёвке, так что он думал их про себя, наподобие молитвы, стыдясь, что вдруг бог на небесах существует и, полагая, будто бы * * * над ним насмехается, уже заготовил для него страшные кары за такое кощунственное поведение. Впрочем, с чем-нибудь прекрасным * * * доводилось сталкиваться нечасто.
37 
