Изгнанники
Суровый питерский топос, гнавший Вагинова и Добычина к прежним колодцам, размазывал старорежимных извозчиков по унавоженной Гороховой. Дети нулевых, мы перестали вглядываться в лужи и пересчитывать ворон на клёнах. Традиция туберкулёзного окостенения утонула в новом топосе ларьков и пекарен. С тех пор Петербург не пережил ни одного настоящего потопа: отсчёт великих утопленников прекратился на Леониде Ивановиче, самовольно попавшем в тело воды. Новые сочинители, зря теплоходы и верфи через оконные проёмы кухонь, замечают возведение газового фаллоса (кухаркиного колосса). Подобные штыри должны быть непременно над водами: что вышло из воды и встало над нею оранжевым дворцовым пейзажем, то непременно потщится достать до Небесной Конторы. Теперешние домостроители, подкупив матушку-Неву каменным куннилингусом, начинают артачиться: дайте нам мосты и канавы, Сонечку Мармеладову и в приданое — тысячу мёртвых душ. Подлинные скандинавы кочуют отсюда загород, бегут к валунам каменной эры: поклониться писателю З. в Сестрорецке, омыть ноги в Маркизовой луже. Расставляя курортный мангал и распутав шлею воздушного змея, семиты и петербуржцы собирают двустворчатых мидий, загорают на побережьях. От впадины моря приходят к еловому лесу подзаборные пристанционные грибники: высушат, на оградке повесив, пропотевший носок, подивясь пустоте корзин, но — обилию мхов, ягод в сырых местах, и главное — запаху: сохнет носок и пахнет, будто сушёный гриб.
Кодекс киноромантика
Посещение французского регулярного парка будет стоить кучи докучливых воспоминаний. Здесь Камерон соорудил свою многоступенчатую галерею, а курносый Павел беленьким безусым юношей бегал в кусты. На псевдогреческих пажитях теперешние юноши и девы пьют дешёвый портвейн. У ручья не набрать почвы для пересадки цветущих папоротников: почва глиниста и ломка за счёт корней лиственных деревьев. В ногах у бронзового поэта пристроился толстый кинорежиссёр, наш мастер. Полина плеснула случайно из бутылки, и вот лысина мастера нашего в пивной пене, как будто мылом намылена. Блестит на солнце. И поэту становится хорошо.
Кофе, пролитый на газету
Весной мы приехали смотреть на Выборг: он был не хлопковый, не зимний, а теперешний. Густо населённый воронами город, можно пить туборг у пристани. Варяжский кораблик вытащен прямо на берег: подходи и трогай. Настина подруга, светлоокая дура, клеилась к выборгским. Парни сплошь с пивом, никто не смотрит на кораблики, на девичьи гроздья и пр. В ту ночь деревянный варяжский кораблик сгорел: тупицы подожгли. Из Финляндии сразу прибыли киношники, стали всё снимать: особенно как горят корабли. Рядом стоял русский кораблик, прямо скажем, судёнышко так себе. Но огонь его не взял. Нас с Настюхой киношники тоже засняли. Скажут там у себя, в Финляндии, что мы подожгли. А мы что? У Настюхи просто начались месячные, делать нечего, вот и поехала в Выборг клеить чужих парней.
Воробьиные качели
Дружок Александр на воробьиных качелях ноет: не знаю, как трахаются птицы, как размножаются голуби. Бедняга, — сочувствую ему, — позволь, покажу! — Нет-нет, — он ретировался. — Как-нибудь потом, в Петергофе. Я поднялся с качелей, пошёл за дерево (где металлический загон для летних белок), чтобы пописать, а там крыса серая, и от неё, стало быть, за деревом жёлтые крапинки на снегу остаются, как моча. Крыса меня увидела — и в беличий загон, и затеряться среди стволов. Мол, белка.
Я вернулся на качели. Друг Александр раскачивается, словно урины опился. Для общего интереса сажусь рядом. Если попаду пивной тарой в ту мусорницу, — предопределяет Саша, — станешь моим слугой.
Снег сойдёт, летнее солнце нагреет загородные озёра, мы с Сашей поедем купаться. Серая глина берегов послушно проминается под ступнями, и жаркие городские старушки, побывав в воде водоёма, становятся глиняными. Велосипедисты гонят своих собак с горы к берегам, чтобы отбросить колёса, собак посадить на камни и стать купальщиками. Полотенце льнёт к мокрому от глины телу и замирает, как гипс. Мы, — мечтает Александр на зимних качелях, — станем разводить глупых перепелов на летнем балконе. Яички маленькие и тёплые станем собирать и пить сырыми. Отчего, — скажет соседка Нина Филипповна, — ваши перепела совсем не приносят помёта? — Оттого, — ответит Саша, — что наши перепела святые, они даже трахаться толком не умеют.
Я снова поднялся с качелей, чтобы заглянуть за дерево: не вернулась ли крыса? И точно: сидит на снегу, мокренькая и серая, ждёт, когда я на неё помочусь. Ты белка, — усмиряю я её, — так беги и свисти, как белка. Я вернулся на качели и допил своё пиво. Не надо сетовать на судьбу, — учит меня Саша. — Ничего плохого не существует. Просто одни называют предмет золотым, вторые терракотовым, а третьи — ржавым.
Ад Данко
Музей сновидений Фрейда
Пыль ложилась; копперфильды тишины, мы крались вдоль картинок, где Ильич братается с фалличною крестьянкой: пыль осела на плечах обоих. В Музее сновидений Фрейда архивный юноша лет двадцати пяти (икры ног обтянуты сапожной чёрной кожей, крашеные джинсы, шерстяной свитер с горлом, обветренные пёсьи зенки) торгует томами Фрейда и Мазина. Безжалостно оформленный Пепперштейном, музей зиял чёрной бархатной залой. «Видишь, там… — Схватив правый мой локоть, архивный подводит меня к непроглядным витринам. — …продолговатые и толстые жгуты лежат. Как думаешь, что это? И для чего задымлены, зачем торжественно вздымаются?»
Он небрит; я силюсь вырваться из мягких лап, сбежать в передний зал, где на стенах гравюры повествуют о войне мочи и кала, где свет горит и нет тех тёплых лап. «Пусти, мой Данко», — фантазируя, литературно обзываюсь. Данко, поражённый, замирает, разжав пятерню, — с чёрным бархатом фрейдовских снов, кожей сапог, пухом небритой морды.
Доцент целования
Не Стамбул и предместья Итаки с горячими серными родниками, а капуста пекинская на грядах неласкового Карельского перешейка. Выйдешь утром — всюду восстание маслин ледяных: наглый еловый маслёнок в обнимку с каштановым ёжиком, оба в ню. Бабушка у поленницы топчется в парике из кедровой хвои. В бочке под стоком шкворчат мизерные лохнесские тараканы, водомерки подпрыгивают и плюются. В дождь вода оставляет роскошные чертежи на земле, и муравьи тщатся по ним, тащатся богомолы и древозмейки. Комары на бабушке ездят, как на троллейбусе. Иосиф, сосед, штаны приспустил и кричит туда: «Держитесь же, мандавоши, я до вас доберусь!» — и прыг в утреннюю, ледяную окрошку кустарников.
Менты у сторожки забубенили прополку лоточков, морковь контрафактную у старушек изъяли и смылись к ручьям — приход обмывать.
Маринка сидит дома
Давай поедем лечиться в Израиль!
Мне нравится, как пена для бритья лежит на твоём лице, Марина. Ноги твои, когда на них тоже лежит пена для бритья, хочется разрисовать красной губной помадой: смотрите, и на коленках губы, на икрах, на голенях — везде губы!
Если бы кошка могла понять мою любовь к тебе, — она тоже поехала бы лечиться в Израиль, Марина!
А хочешь, я съем книжку стихов Воденникова, милая? Только ты мне сделай питьё с вареньем из красной смородины и два маленьких бутербродика с сырочком. Только два — я больше съесть не смогу!
Наплевать на кашель и температуру, сколько там у тебя, 37? Просто нравится, когда ты сидишь в свитере, с голыми ногами, положив одну на другую, и читаешь вслух Томаса Мальтуса. Ты крошка, ты девочка, ещё бриться не научилась, но уже говоришь: «Земля перенаселена. Да благословит Господь эпидемии и цунами!» Нам с тобой не придётся размножиться: ты так решила. Ведь ресурсы Земли источаются.
Мы познакомились с тобой на вокзале — тебя везли в больницу. Я ездил к тебе с брикетами сыра — ты болела. Потом мы жили на даче, ты проболела всё лето. И вот, сейчас…
Нас с тобой, когда мы помрём, конечно, Вовка понесёт к специальной машине, обвернув простынями: потому что у него крепкие, большие руки, у нашего Вовки. А какие у Вовки глаза!
Мы ведь возьмём с собой Вовку, когда поедем лечиться в Израиль?
31 
