Настал момент, когда стало возможным клонировать людей, но официально это было еще запрещено. В нашем городе подобные ситуации разрешались с помощью денег. То есть клонировать человека было нельзя, но все же можно. Или, если угодно, можно, но как бы нельзя.
Получается, что нельзя и невозможно — очень разные вещи.
Жил один такой Василий Евгеньевич. Был на хорошем счету и на службе, и в семье. Но годы шли, а ощущения притуплялись. И Василий Евгеньевич постепенно познакомился с молодой женщиной Галочкой. А что такого. А потом прошло некоторое время, наслоились переживания, как-то повернулись обстоятельства, и уже не скажешь — что такого. Наоборот, если это не такое, то что же тогда такое.
И полюбил Василий Евгеньевич тьму. Не в том отношении, как это понимают в Голливуде, а буквально. Для начала он разлюбил свет. Не к лицу ему было ходить по ярким кварталам, не имеющим отношения ни к службе его, ни к семье. А если встретят и спросят, придется врать. А если даже не спросят, даже не встретят, если даже и не врать, на свету проявлялась какая-то дикая неконкретность. Не первой молодости мужчина, не модельной внешности. Тоже мне герой-любовник, крадущийся по левым районам.
И даже в минуты нежности Василий Евгеньевич просил выключить свет. Чтобы не видеть себя.
И вот однажды он шел в абсолютной практически мгле по парку — и напоролся на группу агрессивно настроенной молодежи. Были бы это сумерки — ребята рассмотрели бы кургузую фигуру Василия Евгеньевича, и вряд ли она возбудила в них жажду битвы. Потому что враг, как и женщина, должен быть красив и должен возбуждать. А из Василия Евгеньевича — что враг, что мужчина, что женщина…
Он еще чего-то не расслышал, переспросил. Его пихнули пару раз — если бы упал, то остался бы жив. Но не упал. А третий раз ударили специальной железной штукой в висок. И взяли мобильник из кармана — уже по сути у трупа.
Обнаружили утром. Документы на месте, опознать не проблема. Семья — жена, сын, дочь — ошарашена горем. И зря Василий Евгеньевич боялся. Никого не заинтересовало, что он делал в полночь в глухом парке возле глухого метро, вдали от службы и семьи. Разве что следователя — и того несильно.
И вот Василия Евгеньевича сожгли и похоронили.
И постепенно — через пару недель — выяснилось, что Василий Евгеньевич был не просто хорошим работником, а незаменимым. Без него в стройном организме офиса мгновенно возникли язва и опухоль, да обе начали бодро расти. Тут недостает — а там накапливается, и принимает неместный масштаб. Если бы не было мирового кризиса, он бы отсюда и зародился. И сколько ни пыталось начальство бросить на этот участок молодых и смекалистых… потом старых и смекалистых… потом — от отчаяния уже — молодых и тупых, ничего не исправлялось.
И вот подали генеральному и коммерческому хороший обед в их просторные кабинеты, а кусок в рот не идет. Взял коммерческий поднос с правильной едой и постучался к генеральному — вдвоем по-любому веселее. А кушали они, коли уж вам интересно, ничего особенного: куриную котлету со сборным гарниром, фруктовый салат и кофе.
Жуют и молчат — а что скажешь.
Коммерческий тщательно дожевал кусочек куриной котлеты, вытер губы салфеткой и сказал:
— Да, беспросветная жопа. Тут уж и покойник бы не разобрался.
— Думаешь, не разобрался бы? — живо переспросил генеральный.
— Ну, это я так, образно. Гиперболически.
— А если не гиперболически?
— Ну, думаю, он бы разгреб. Да где его взять.
Тут они посмотрели друг на друга.
— Не-е-е-ет, — скривился коммерческий. — Начнем с того, что это подсудное дело. Да и стоит бешеных бабок.
— А убытки?
На этих словах коммерческий погрустнел, доел котлетку, сборный гарнир и принялся за фруктовый салат.
— Ты погоди жрать, Павлик, — мягко обратился к нему генеральный. — Ты прикинь, сколько мы ежедневно теряем. Мы заваливаемся в черную дыру. А клон (тут Павлик вздрогнул и чуть не уронил апельсиновую дольку в белых лохмотьях взбитых сливок — но ведь не уронил!) — это тебе не человек. Его можно сделать узко функциональным. Будет тут пахать в отдельном кабинете, никто его и не увидит.
Коммерческий жевал с сомнением.
— Я скажу тебе так, — генеральный придвинулся к коммерческому через стол, дохнул курицей и повысил в голосе содержание душевности, — если бы надо было кого-то убить, чтобы покончить с этим кошмаром, никакой закон меня бы не остановил. Кроме совести. — Генеральный благочестиво прошелся салфеткой по губам. — Это просто не мое. А воскресить человека — это тебе не убить. Это, можно сказать, благое дело.
Тут коммерческий заикнулся было про непростую позицию Церкви по вопросу клонирования, но от этого довода генеральный отмахнулся с невероятной легкостью.
— Ретрограды, — проворчал он, — фарисеи. Они и Христа поначалу распяли. Погоди, нам еще спасибо скажут.
Почему именно им, когда дело, хоть и потихоньку, не в массовом порядке, но шло и до, и помимо них, — загадка. Но коммерческий, подумав, кивнул. И доел.
Они нашли засохшую капельку пота Василия Евгеньевича и отвезли куда надо. А в настройки на специальном бланке поставили галочку напротив служебных обязанностей — а куда еще прикажете ставить? И стали ожидать клона третьей категории, потому что выше — дороже в разы.
Он — клон — а назвали его Виталием, чтобы вроде как похоже на Василия, а все же не Василий, — появился в офисе примерно через месяц после оплаты. Выглядел Виталий много моложе Василия Евгеньевича. Возможно, как его исходник в молодости. А может быть, и нет. Правильнее будет сказать — как должен был выглядеть Василий Евгеньевич в молодости, кабы не помехи. Переживания, суета, усталость.
Для перестраховки волосы Виталия были выкрашены в блондинистый пепельный цвет, а волосы Василия Евгеньевича были темно-русые с сединой. В общем, напрасно боялись генеральный и коммерческий — в офисе дюжина мужчин средних лет больше походила на покойного, чем новоявленный сотрудник. К нему, необходимо заявить, были приложены документы — паспорт, трудовая, пенсионное, ИНН и т.п. Только не спрашивайте, откуда они взялись. Наша страна вовсю борется с коррупцией, и на ближайшие годы ей есть, с чем бороться.
Виталия представили коллективу, но невнятно и бегло. А трудиться ему предстояло в отдельном закутке в том же аппендиксе, где сидели коммерческий и генеральный. Трое мужчин да две секретарши — вот, собственно, и всё. Остальные — глубоко факультативно. И вообще незачем сюда ходить.
Генеральный и коммерческий ввели Виталия в курс дела. Он, можно сказать, схватывал на лету. Много спрашивал — но сами вопросы направлены были куда надо. Я скажу вам больше — пара вопросов раскрыла глаза начальству на один из существенных косяков, так что и отвечать не пришлось.
Если присмотреться к пальцам Виталия, они, покамест лежа мимо клавиатуры, слегка пульсировали — так не терпелось ему ринуться в схватку. А когда настала пора, начальство, не тревожа ценный кадр, вышло из кабинета чуть ли не на цыпках. Но коммерческий в последний момент оглянулся, как Эвридика. И заметил, что моторика Виталия чуть не вдвое быстрее, чем у Василия Евгеньевича. Вот что значит правильная настройка.
Генеральный и коммерческий, а в миру Алик и Павлик засели в кабинете коммерческого, заперлись и разлили по рюмочкам хороший коньяк.
— За свет в конце тоннеля, — достойно произнес Алик.
Павлик поддержал его, лаконично коснувшись рюмкой рюмки. Выпили. Но напряжение отчего-то осталось.
Алик поднялся, походил вокруг стола, поглядывая на стены — словно не наизусть знал эти стены. Два диплома от префекта, неясный красный с золотом вымпел, фотопортрет Президента — то ли ради хохмы, то ли всерьез, поди разбери. На шкафу — две африканские статуэтки, которые неполиткорректная уборщица окрестила обамами. Дешевая репродукция Моне.
Алик вздохнул. Павлик тоже вздохнул, налил обоим по второй, но выпил без очереди и не чокаясь.
— Ну… все нормально, — сказал генеральный, как бы не спрашивая и не утверждая, а предлагая проект резолюции.
— Да… — согласился коммерческий без энтузиазма. — Только, Алик, мне как-то неуютно. Что делается в голове у, — он небрежно мотнул головой через две стены, но в верном направлении. — Ведь Бог его знает, Алик. Это же не человек.
Алик пригубил коньяк и повертел рюмку в пальцах.
— А что делалось у покойного в голове, ты знал? Не знал, даже приблизительно. Но тебя это отчего-то не волновало. Как раз у этого не должно быть посторонних мыслей. У него в голове цифры и движение этих цифр в правильном направлении. Что в голове у Светки? А? Как ты считаешь?
— Уйти пораньше, — брякнул Павлик.
Генеральный, не чинясь, нажал на специальную кнопку.
— Слушаю, — возник над столом бесцветный девичий голос.
— Светлана, — зачем-то представился генеральный, — это начальник твоего начальника.
— Слушаю, — повторила Света, не изменив интонацию ни на грамм.
— Извини, можно узнать, о чем ты думаешь?
Возникла секундная пауза — но это Света не была ошарашена, ее ох непросто было ошарашить, она сканировала собственные мысли.
— В основном, — сказала она наконец, — о конструкции юбки на лето. Подробности вам неинтересны.
Генеральный отключил связь с народом.
Эксперимент никого ни в чем не убедил.
Шли дни. Теперь трое мужчин обедали вместе. Практически в тишине. Потому что, прямо выражаясь, люди… или, скажем мягче, люди, рожденные женщинами, опасались разбередить в клоне лишнее. А тот оставался погружен в свои мысли. Однако в пятницу вдруг спросил:
— А это что?
— Рыба в кляре, — ответил Павлик. А что прикажете ему отвечать?..
— Вкусно, — сказал Виталий, да так задумчиво, растерянно и мелодично, что стало очевидно — он человек. — А что это — рыба в кляре?
Алик объяснил суть кляра.
— А рыба… — Виталий слегка наморщил лоб, вспоминая, — это такое животное, которое живет в воде?
— В море, — ляпнул Павлик.
Клон соотнесся со своей таинственной памятью.
— В море много воды, — изрек он наконец.
Все помолчали, вероятно, представляя себе море.
— Может быть, съездим на море? — вдруг спросил Виталий.
— Милый ты мой человек! — неожиданно расчувствовался генеральный Алик. — Ты только разгреби завал — и мы махнем на самое большое море. Пальмы, акулы — все что пожелаешь. Марину пригласим.
— И Светлану, — эхом отозвался коммерческий.
— И Светлану! Конечно! Ты только разгреби.
— Вы имеете в виду — наладить нормальный трудовой процесс? — перевел клон разговор в официальный регистр.
— Ну да.
Виталий чинно и не спеша доел рыбу в пресловутом кляре и промокнул губы салфеткой.
— Не вопрос, — сказал он с достоинством.
И у начальства как-то отлегло от двух сердец.
Приняв участие в преступном акте клонирования человека, директора получили код доступа к закрытому сайту по данной тематике. Этот сайт являл собой настоящую сокровищницу баек, слухов, суеверий, гона и откровенной х.йни. Как этот галактический мусор успел нарасти на сравнительно молодом деле — тайна, пожалуй, более загадочная, чем само клонирование.
И вот теперь время от времени два начальника запирали двери своих кабинетов и отправлялись в путешествие — но не в банальные миры задниц и сисек, а вдоль новоявленного фольклора.
Были тут, в частности, анекдоты примерно такого розлива:
Уехал муж в командировку, а жена его клонировала. И вот он возвращается на день раньше…
Клонировал старый еврей Памелу Андерсон и обмеряет, чтобы не обвесили…
Остались у Василия Иваныча и Петьки только три бойца. Идут деревней — видят: подпольная студия клонирования…
Но начальникам было не до юмора. Лишь изредка то один, то другой взлаивал отдельным нервным смешком — и прорывался дальше, к информации, имеющей серьезный вид.
Так Алик и Павлик узнали о резонансе памяти. Согласно мракобесному сайту, малейшее дежа вю клона могло привести к своеобразной цепной реакции в мозгу. И он вспоминал всё-ооооо: и свою предыдущую жизнь до мельчайших подробностей, и смерть, и загробный участок, и, в общем, то, чего вспоминать не стоит.
Коммерческий Павлик как прочитал это, так моментально вспотел чуть не до костей. И, как только смог встать, позвал к себе в кабинет генерального Алика. А у того защемило сердце — да так, что пришлось посылать Марину в аптеку.
А потенциальный виновник этих кошмаров тихо и благопристойно сводил концы с концами за две стены от болящего начальства.
Надо добавить, что ничего такого уж страшного или компрометирующего руководство в памяти Василия Евгеньевича не хранилось. Пугал эффект как таковой.
Пугал не помнящий родства Виталий. Пугал воскресший Василий Евгеньевич в молодом теле. Да если вдуматься, и просто воскресший Василий Евгеньевич пугал.
Так задним числом Алик и Павлик сформулировали для себя, что запрет на клонирование был вовсе не такой идиотской затеей, как другие отечественные указы и распоряжения. Но, с одной стороны, все мы крепки задним числом, а с другой — что ж, прикажете разоряться?!
Лучше уж слегка потрястись — но с перспективой спастись.
Однажды (в четверг) Павлик проходил мимо кабинета Виталия и не услышал привычного уже стрекота клавиатуры. Повинуясь неясной и мгновенной тревоге, Павлик слегка толкнул дверь — она и открылась.
Клон стоял перед огромным окном лицом туда, в пространство. Павлик подошел и встал рядом. Перед ними лежал огромный город. Так расположились тучи, что одни полосы зданий просто сияли, поблескивая иголочками окон, а другие оставались в полумраке. Зеленоватый парковый массив был виден целиком. По нему гулял ветер.
Павлику вдруг показалось, что он видит это впервые. Он отступил, вышел и закрыл дверь. Затем буквально ворвался к себе — и тоже закрыл дверь. А потом резко вдохнул воздух, словно собирался чихнуть, но не чихнул, а прерывисто и болезненно выдохнул. И тут же снова вдохнул — и вдруг зарыдал, как от большого горя. Слезы так и брызнули — на бумаги, на клавиатуру. Но — истины ради — это были не ценные бумаги, да и на клавиатуру проливалось больше кофе, чем сегодня слез.
Вероятно, какие-то неофисные звуки донеслись из кабинета, потому что буквально через минуту в дверь постучали — и ворвался Алик.
— Что с тобой? — спросил он тревожно. — С тобой что-то, а твоя Света сидит, как филин, и смотрит в стену. Может, уволить ее?
Павлик молчал, успокаиваясь.
— Да что случилось, говори же ты!
— Он стоит у окна и смотрит на город. Господи, какой красивый город! И он понимает эту красоту. Что мы наделали… Алик, мы же не боги. Это человек! Мы не должны… не должны делать людей.
— Павлик, неловко тебе напоминать, но люди испокон века делают людей.
— Алик, но они не плодят сотрудников для своих целей. Они не ставят галочки в настройки.
— Ну, допустим, они отдают четырехлетних детей в балетные училища и калечат им жизни. Или скрещивают ребенка с виолончелью. Или превращают в гимнаста.
— Алик, дети вырастают и сбрасывают этот кошмар. Это не одно и то же.
— Согласен. Все не одно и то же. Вот наша ситуация. Еще неделя — и он вырулит.
— И ты отпустишь его?
— Куда? Зачем? Уволю — за что? Если он захочет уйти…
— Он не захочет.
— А почем ты знаешь? Он смотрит на город и непонятно, что думает. Вдруг встанет и уйдет. Устроится смотрителем шлюза. Он человек. Свободный человек, а мы подарили ему жизнь. Причем нам-то ее не подарили, — тут Алик приятельски пихнул Павлика в бок, и тот, в общем, успокоился.
Надо заметить, что потраченные на клона немалые деньги были проведены через финансовый отдел и бухгалтерию как покупка нового оборудования. А зарплата Виталия шла как издержки эксплуатации. То есть она капала — и довольно щедро. Другое дело, что Виталию ее не выдавали, опасаясь ненужных вопросов — или, хуже того, чертова дежа вю. Спросит — тогда и выдадим.
Иначе говоря, пока что Виталий работал за харчи. А спал, кстати, на диване в предбаннике. Диван стоял в холле, где сидела Светлана. Она приходила в девять — Виталий уже работал. Уходила в шесть — он еще работал. Начальники уходили в семь с копейками, пересиживая копушку и болтушку Марину, которая из-за безалаберности не замечала конца рабочего дня.
Клон пахал.
Начальники зорко примечали слегка примятый диван. Виталий, без сомнения, какую-то часть ночи спал. Но делал ли он что-то между работой и сном… Елозил ли по минному полю Интернета, стоял ли перед зеркалом со своим невозмутимым лицом, наблюдал ли в окно бледноватую россыпь огней…
А может быть, выходил и бродил по ночным улицам, как тогда несчастный Василий…
Нет, охранник бы сообщил.
А с чего бы он сообщил? По-хорошему, он должен был сообщить, что сотрудник такой-то ночует внутри здания.
А это бы с чего, если он толком и не видел Виталия? Значит, сообщил бы все-таки, если незнакомец выходит. Да и куда ему ходить — нет ведь галочек в настройках, ничто не томит понапрасну.
Или томит понапрасну…
Алику пришла было мысль увешать весь аппендикс камерами и снять неопределенности, но он отогнал эту мысль с несвойственной ему брезгливостью.
Что же говорить о выходных…
По соглашению с клоном, он работал и в выходные. Трехразовое питание доставлялось ему из ближайшего ресторана. Впрочем, ресторан — это громко сказано. Так, столовая с амбициями.
И вот однажды в воскресенье дочке Алика понадобилось распечатать реферат, а принтер дома возьми да забарахли. И Алик вдруг залепил:
— Дай съезжу на работу, распечатаю.
— Да ладно, папа, — сказала дочка озадаченно, — я схожу тут на угол, там… это…
— Я съезжу, — настоял отец задумчиво, но уверенно. — Посмотрю, что там делается.
— А что там может делаться в выходной? — отозвалась жена.
— Вот мы и поглядим, — закруглил Алик.
В автомобиле он ненароком заглянул в зеркальце и увидел себя.
Грузный мужчина со все рельефнее проступающей на лице кавказской четвертинкой. Седеющий, лысеющий, с печально висящим носом и большими маслинами глаз.
Подрулил на пустую стоянку. Вздохнул. Холодно кивнул охраннику. Поднялся на тихонько ноющем лифте.
За секунду, пока открывалась дверь лифта, успел сформулировать для себя: готов ко всему.
Поколебался долю секунды — идти к принтеру или все-таки к клону. К клону — зачем обманывать себя.
Пихнул дверь.
Виталий мирно работал за компьютером. Краешком глаза Алик успел заметить чисто служебное содержание монитора.
А ведь это, если вдуматься, фантастика — человек работает в воскресенье, потому что не знает, как еще жить.
Алик застыл в дверях, пережидая пару секунд. Он намеревался тихо уйти. И тут клон бесшумно обернулся.
— Александр Дмитриевич, — не удивился Виталий, — каким ветром в выходные?
Это игривое и слишком человеческое каким ветром вызвало небольшой самум в мозгу генерального.
— Так, — ответил он уклончиво.
Реферат и принтер как-то выдуло из головы.
— Ага, — невнимательно согласился Виталий. — А я, знаете, близок к завершению. Еще пара дней — я выработаю инструкции для нескольких сотрудников, и система будет нормально работать. Без авралов.
— Прекрасно, — отозвался Алик, но внутри него отчего-то набухала тревога.
— А у меня, — ровно продолжал клон, — накопились выходные. И, насколько я понимаю, зарплата тоже накопилась. Сколько там я получаю?
Генеральный на автопилоте огласил зарплату ценного сотрудника.
— Неплохо. Я возьму небольшой отпуск — вы не против?
Генеральный сделал широкий обводящий жест.
— Хорошо. И вообще, хорошо, что вы приехали. Нам надо снять некоторые недоговоренности.
Тут Виталий встал из-за стола. Алик отчего-то обратил внимание, что ни одна косточка не щелкнула.
— Я тут подумал, кто я.
— А?
— Говорю: я тут подумал, кто я. Две правдоподобные гипотезы. Человек, потерявший память, и клон.
— Людей не клонируют, — произнес генеральный, но без голоса, как, бывает, принтер печатает с иссохшим картриджем.
— Что вы сказали?
— Людей не клонируют.
— Официально. Вы лучше не говорите. Люди часто врут, а потом им становится стыдно. Вы немного послушайте. Я рассудил логически. Зачем фирме в кризисной ситуации находить и нанимать сотрудника с потерей памяти? Это риторический вопрос, Александр Дмитриевич. Думаю, вы клонировали погибшего бухгалтера Василия Терентьева. Сразу хочу оговорить: ничего не помню из его жизни. Проблема в другом.
Клон бесшумно пересек кабинет. Теперь свет из окна уже не падал на его лицо. Свет бессмысленно падал на пустое место.
— Вы клонировали меня с чисто служебной целью — разгрести, как вы сами выражаетесь, завал. При этом нарушили закон, потратили кучу денег. Когда я приведу ситуацию к норме, стану вам неинтересен. И мое положение мгновенно превратится в неустойчивое. Кто знает, что у вас в голове. Возможно, вы захотите меня ликвидировать. Поймите меня правильно, я вас не обвиняю и не хочу обидеть. Я рассуждаю гипотетически. И хочу внести ясность: я организовал тут некоторый небольшой ресурс, и если я не поддержу его долее недели, многое всплывет. И у вас будут неприятности.
И тут Алик почувствовал, что страх и оторопь куда-то отступили. Каков бы он ни был, но такого унижения не заслужил.
— По какому праву, — негромко, но внятно и величественно заговорил он, — ты так со мной говоришь? Я дал тебе жизнь, действительно пойдя на риск и серьезные траты. Но я не отнял жизнь ни у кого. Я христианин и чист перед Богом. И я плевал на твой ресурс.
Генеральный помолчал, тяжело дыша. Клон тоже молчал, не выходя из тени.
— Ты повзрослел, — подытожил Алик, — и многое понял. Я думаю, хорошо бы тебе уважать меня… и Павла. Завтра ты получишь зарплату целиком. Плюс за месяц вперед. Плюс премия. Ты свободен… как любой человек. В ящике твоего стола — твои документы.
— Я видел, — отозвался клон. — Но адрес проживания фиктивен.
— Естественно. Мы снимем тебе квартиру за счет фирмы. Ты наладишь личную жизнь. И вообще… вообще, все будет хорошо.
Тут Виталий сделал шаг и вышел на свет. Его глаза блестели от слез.
— Извините, Александр Дмитриевич, — сказал он. — Я ошибался в вас. Но мне… почти не на что опереться. Поймите и вы меня.
Мужчины на миг обнялись, как бы оперлись друг на друга — и Алик вышел из кабинета, спустился в машину и завел мотор.
Уже в пути он сообразил, что не распечатал реферат. Пришлось заехать в копировальный центр на углу.
С другой стороны, у любовницы Галины не проходила тоска по Василию Евгеньевичу. Ей бы утихать, а она только разрасталась и пускала метастазы.
Понимаете, нормально, когда старые вещи напоминают о человеке. А тут возьмет Галина новую ложку — и сообразит, что покойный никогда ее в пальцы не брал, никогда ко рту не подносил. И плачет — ну как тут прикажете жить. Прямо аномалия какая-то.
Был вариант клонировать, об этом и подруга говорила. Дело, конечно, скользкое, но главное — дорогое. Но что касательно цены, тут могла выручить забавная игра, в которую старательно играли жители нашего города. Город опоясывало гигантское шоссе, и если ты жил внутри его, считалось лучше жить как можно от него дальше. А если вне, то, наоборот, ближе. И каждый житель нашего города мог переехать туда или сюда и сменить свое жилье на такое же, но дороже или дешевле.
Вот во сколько обошлось Галине воскресить любимого человека — три километра в сторону кольцевого шоссе. Естественно, клон третьей категории, потому что качественнее — дороже в разы.
Галина взяла фужер, из которого покойный пил полусладкое вино в последний вечер. Она так и не мыла этот фужер с тех пор — с вечера просто поставила в сервант, с утра закрутилась, а потом, когда узнала, рука не поднялась. И теперь Василия Евгеньевича клонировали из следа губ на фужере.
А в настройки Галина поставила внешность (фотография прилагается), личную жизнь и возраст. Ей три раза предложили омолодить пожилого любовника, но она отказалась. Молодых и бесплатных полно, а ей, видите ли, нужен он. Что ж, клиент всегда прав.
Вот что они сделали с клоном. Внешнего сходства добились убедительного, впрочем, тут больше поработали стилист и гример. Старить же хлопотно и долго, хотя, конечно, и не так долго, как естественным путем. Но умельцы из подпольной студии для себя сформулировали так: возраст — это болезни. И, идя навстречу пожеланиям заказчицы, они наградили клона артритом, гастритом, гипертонией… Словом, бережно сохранили только ту систему, которая в их упрощенном сознании ассоциировалась с личной жизнью, остальное умеренно подпортили. Получилось — блеск.
Имя клону нельзя было давать такое же, как исходнику. Поэтому вместо Василия Евгеньевича Терентьева появился на свет Валерий Геннадьевич Силантьев.
Студий в городе было несколько. Контора и Галина обратились в разные. Иначе неувязку заметили бы и, наверное, не допустили. Хотя — чем это уж такая неувязка? И почему не клонировать одного человека дважды, когда и один раз все равно запрещено?..
Валерий Геннадьевич, ориентированный на личную жизнь, редко выходил из дому. Он предпочитал дожидаться Галочки с работы — а она, кстати, преподавала сольфеджио в музыкальной школе неподалеку. Полюбил нехитрую кулинарию. Что-то вспомнил, что-то освоил заново по специальной книжке.
Вспомнил — загадочное слово в данной ситуации. Что помнят клоны, выращенные в подпольных студиях? Корреляций с биографиями исходников практически нет. Резонанс памяти — дикая утка с безответственного сайта.
Вы знаете, по-моему, им вставляют некоторый безличный базисный пакет. Типа Microsoft Windows. Язык, ориентация в городе, карта там метро, семья и брак, управление телевизором. Плюс специальные загрузки согласно настройкам клиента. Это не отменяет способностей. Виталий, например, на лету схватывал бухгалтерскую премудрость.
То есть, скорее всего, омлет и горячие бутерброды были попросту встроены в Валерия Геннадьевича. А вот мясо под майонезом он в книжке нашел.
Он облюбовал себе фартук, темно-синий с мелкими белыми цветочками. И теперь частенько колдовал у плиты. Новая квартирка Галины для пущей экономии была на первом этаже. Она подходила к подъезду — а справа от него светилось окно. И в нем — то мимо шторки, то сквозь нее — мелькал бесформенный силуэт в фартуке. И бабушки со скамейки подтверждали:
— Дома твой, дома. Весь день хлопочет.
Галочка невнимательно кивала — и входила в подъезд.
Знаете, как-то так случилось, что у Галины никогда за ее тридцать восемь лет не было мужа. И детей не было. Ну, не то чтобы она была такой уж заядлой старой девой. Мужчины были — пусть немного. Но муж появился только теперь.
В принципе, можно было и официально зарегистрироваться с Силантьевым В.Г., документы были достаточно тщательны, но на всякий случай не рекомендовалось. За небольшую доплату штампы в паспорта могли забабахать и в самой студии, но это уж совсем ни к чему.
И вот что она думала — любимый мужчина должен был погибнуть, чтобы жениться на ней.
Строго говоря, это был другой мужчина, но Галина старалась об этом не думать. Некоторые невольные жесты и позы Валерия Геннадьевича были такими же, как у покойного бухгалтера. Он так же, чуть качаясь, сидел перед телевизором. Так же гладил свою реденькую челку, стараясь согнать ее набок. Впрочем, готовил иначе. И никуда не спешил.
Галина думала так: если бы Вася остался, он бы тоже изменился.
И еще: клон отчего-то ничего не спрашивал. Максимум — с чем тебе курицу? Неужели его устраивало и мутное прошлое, и неведомо откуда возникшее настоящее? Галя много думала об этом и предположила, что Валерию просто не с чем сравнивать. Он принимает жизнь как данность. Он, вероятно, думает, что люди — некоторые или даже все — так и появляются в мире: с гастритом, артритом, гипертонией, невесть откуда взявшейся гражданской женой, по сути на пенсии. А потом, может быть, ложатся спать — и просыпаются гимназисткой в Норвегии.
Кстати случилась поздняя весна, а там и лето. Валерий прямо в тапках и фартуке иногда выходил из подъезда, с наслаждением вдыхал воздух. Обменивался парой типовых фраз с бабушками. Наблюдал небо сквозь темную листву. И по его лицу ходила совершенно счастливая и чуть хитроватая улыбка, какие редко увидишь у людей.
Вот чего ждала Галина — тоски по чему-то еще. Что Валера начнет застывать у закрытого окна — или у раскрытого окна… а то и шагнет вперед, первый же этаж, и застынет так у границы квартала, вглядываясь неизвестно во что. Что он пойдет дальше в тапках — не верилось. Что он может дойти в тапках до ближайшего обувного ларька через два дома, а там переобуться в башмаки и добраться хоть до Гонолулу, Галочке отчего-то не приходило в голову.
А приходила ей в голову всякая невнятица. Например, что с какой-то точки зрения все мы — клоны. Все мы позабыли что-то важное, возможно, самое важное, и вот бродим по кварталу в тапках и всматриваемся в горизонт. Очень нелогичное обобщение, особенно если учесть, что Валерий Геннадьевич никуда не бродил и ни во что не вглядывался. Но что возьмешь с неспециалиста, да к тому же женщины.
Галя перебирала, что же Валера выбрал для себя сам. Поясню. Например, он называл ее Галочкой, но это сама Галина в первые день-два настроила его, как бы в шутку упомянув себя в третьем лице. Галочка сегодня устала. Галочке бы сейчас быстро чего-нибудь перехватить. Вот гражданский муж и перенял эту Галочку.
Сам… ну, сам выбрал фартук. Сам определял блюдо вечера и практически идеально воплощал его на плите. Галя с замиранием сердца смотрела, как Валерий садится перед телевизором и перебирает пультом каналы. Потому что мало где так отчетливо выражается современный человек, как в переборе каналов. Но Валерий был непритязателен — фильм, шоу, спорт, новости — все равно привлекало его. Только очень уж развязные молодежные программы он смахивал с экрана, да и то без возмущения.
Сексом… ну уж раз затронули мы эту тему… сексом занимался умело и долго, не в пример покойному бухгалтеру. Это и радовало Галю, и, с другой стороны, слегка огорчало. Она бы многое отдала, если бы клон в решающий момент отвернулся к стене, помолчал чуть-чуть и сказал:
— Извини, Галочка, я что-то сегодня не в форме.
Но уж чего нет, того нет.
А после этого самого занятия Валерий не был печален, не был и горд своей мужской статью. Был улыбчив, нежен и предупредителен. Галя говорила: принеси чаю — и он приносил чаю. Или: открой форточку — и он открывал форточку. Но если молчала, клон тоже молчал. И что там делалось у него в голове, никому толком не известно.
Неотвратимо наступало лето. От обмена квартиры минус преступное клонирование оставалось немного денег, но на отпуск хватало. Поехать, например, на юг. Галина купила мужу… она старательно прямо так и продумала, словно мясорубкой провернула: мужу — ботинки. Сперва думала взять его паспорт и смотаться за билетами, потом (что он, инвалид?!) — поехать в кассу вместе с ним. А потом решилась отправить его одного. Объяснила все четыре раза — про метро, про вокзал, куда ехать, как лучше, СВ не брать. Клон слушал и загадочно улыбался. А потом уехал — и вернулся через три часа с билетами на самолет по цене поезда. Вот тебе и раз. Сама Галина так бы не сумела.
В самолете Валерию досталось место у окна. Он смотрел туда с ровным любопытством — без малейшего страха, без щенячьего восторга. Как… как взрослый человек, впервые летящий самолетом? Нет. Из того непременно выпало бы объяснение, как так вышло, что он никогда раньше не летал самолетом. И, наверное, страх. У Валерия было гигантское доверие к Галине и людям вообще. Скорее всего, во встроенной информации не было авиакатастроф. Но это я рассуждаю от себя. Галина так не думала.
Она — ради чего?! — думала, при каких таких обстоятельствах могла бы вырваться на юг с Василием Евгеньевичем. Если бы того послали в командировку, а работы там реально было мало. С чего бы бухгалтера посылать на юг? Ну, допустим, его посылают в Кострому на две недели, а он делает все авралом за три дня (он способный) — и они летят на юг. На какие деньги? Ну, на ее — он ведь отчитывался перед семьей. А командировку по дружбе закрывают изначальным числом. И вот идут они по набережной, допустим, Феодосии — и ему звонит по мобильнику жена. Или, того страшнее, дочь. Галина аж поморщилась от этих разливов лжи и какой-то неверности. Не супружеской неверности, а неверности, ошибочности, неправильности вообще.
Самолет летел — и поощрял тем самым ее мысли.
А почему дочь страшнее жены? Потому что жена может теоретически сделаться бывшей, а дочь — никогда. И тут Галину прошибло — а что если они встретят на юге дочь или сына бывшего бухгалтера? Почему бы им не податься летом на юг?
Галина, в общем, была не глупее нас с вами, и ей пришли на ум все контрдоводы. И что юг большой, и что — ну да, вот мужчина, похожий на покойного отца, что из того. Смазанные черты пожилого бухгалтера вообще напоминали фоторобот человека как биологического вида.
Да если даже пойти до конца. Бог с ним, с югом, это фантастика. Допустим, семья задним числом вычисляет любовницу мужа. Галина уже без страха, холодным умом прикинула, возможно ли это. Конечно, да. Ведь и познакомились они не на улице, а у этих… Галина припомнила имена-отчества, а нам они не нужны. Бухгалтер тогда был без жены, но в принципе, конечно, жена с ними знакома. И они могли что-то подозревать.
Допустим. Жена узнает адрес и заявляется к ней, в эти симпатичные захолустные места, откуда невооруженным глазом видно опоясывающее город кольцо. И, торжествуя, находит клона.
Ну и что.
Галина повторила по слогам: ну и что.
Не в милицию же идти. А если ты такая умная и так любишь мужа, сама бы и клонировала его.
Тут им принесли забавный авиационный обед. Галина отвлеклась от своих мыслей, Валерий — от наблюдений, их третий сосед в дымчатых очках у прохода — от своего ноутбука.
А мы можем на время отвлечься от них.
Примерно через неделю после похорон бухгалтера его дочь сказала:
— Мам, давай клонируем папу.
— Это запрещено, — сказал сын.
— Мало ли, — ответила дочь. — Неужели ты не делаешь того, что запрещено?
— Например?
— Лезешь под турникет в автобусе. Я сама видела.
— Сравнила.
— Мам, не слушай его. Давай воскресим папу.
— Это будет не он, — ответила мать. Казалось, что она думает о постороннем. Но она думала о том же самом.
— Я знаю, — сказала дочь. — Но мы напомним ему все — и он станет, каким был.
— Нет, — сказала мать. — Каким был, он уже не станет. И вообще, это ведь не кот. Это кота можно завести нового и воспитать, как прежнего.
— Ну давай воскресим!
— Ты что, не слышишь меня! — вдруг крикнула мать. — Тебе что, нужен здесь посторонний мужик, похожий на отца?
— Нет, — оторопело ответила дочь.
— И ты будешь прятать его, как партизана? — спросил сын. — Что ты скажешь соседям, которые видели его в гробу?
Дочь растерянно молчала.
— Он умер, умер навсегда, — сказала мать. — Когда ему было пятьдесят, я понимала, что ему никогда больше не будет тридцать. То есть он тридцатилетний уже тогда умер. Человек умирает кусками, участками, как отваливается штукатурка. — Взрослые дети слушали ее молча. — А вот теперь он умер на всех участках сразу, на прошлых и на будущих. Это грустно, но немногим грустнее, чем если б он жил.
Жена с горечью подумала о любовнице, о которой, конечно, знала, но не сказала ничего, чтобы не огорчать детей.
А еще… ну, это не то чтобы планы, а, как теперь говорят, один из сценариев будущего.
Сейчас Андрюше поступать в институт. И деньги нужны, и вообще. Через два года — Наденьке. Опять не до постороннего. А дальше — пойдет, как пойдет. И вполне может так быть, что они разлетятся по огромному городу — или по огромному миру. И тогда я останусь одна — в этой квартире, которая была такая маленькая, когда нас было четверо. А одной в ней бродить и бродить.
И можно будет ее продать, а купить маленький домик с огородом по ту сторону кольца. Выручить деньги — и взять горсть пепла из урны. Достаточно маленькой горсточки пепла.
И ничего не говорить, ничего не вспоминать. Просто возделывать вместе огород. И смотреть на закат. И закатывать банки для детей.
Отчего-то жена, а звали ее Людмилой, закрыв глаза, видела этот дом, и этот огород, и фиолетовое небо с набухшими тучами. Номер склепа она помнила наизусть и записала в компьютер, а достать горсть пепла — не проблема, она уже выясняла.
Есть такой план. Не совсем всерьез, он мигает в фантастике, в анекдотах, в фигурах полемики. Он как контур на контурной карте — есть, но никто его пока внятно не обвел. А вот мы обведем.
Истребить человечество — вы только не смейтесь, это, конечно, было. Соль дальше.
Истребить небольшими порциями. Например, сперва на букву «А», потом на «Б» — и т.п. И после каждой порции делать передышку.
И тогда тех из нас, кто кому-то необходим, обязательно воскресят, пусть это дорого и запрещено. И так, волнами, человечество улучшится, освободится от лишних людей. От тех, кто никому сильно не нужен.
Ну, есть, конечно, в плане тонкие места. Если у младенца отнять мать, младенец ведь ее не клонирует, а она ему позарез нужна. Или истребить всю семью одновременно, потому что она на одну букву. Тут надо малёк подумать.
Еще — это же будут не совсем те самые люди. Это будут подобия. Но это ничего. Люди испокон веку плодят подобия.
Хуже другое. Вот у Галины была мать в каменистом северном районе. Была, а год назад умерла. Ну, это ладно, она все-таки старенькая, и еще болела. Но с тех пор никто бы не взялся воскрешать Галину, если что. Конечно, поплакали бы в музыкальной школе, и соседи — ну, по старой квартире, и дальние родственники, и даже, возможно, бывшие одноклассники. Галина никому не сделала зла, от нее шел какой-никакой свет, пусть неяркий, вроде как матовый, рассеянный, но никто конкретно не стал бы сильно тратиться и рисковать, клонируя ее.
Вот тут, поразмыслив, мы сворачиваем соблазнительный план улучшения человечества, а заодно с ним — и другие соблазнительные планы улучшения человечества.
Вот какое слово пришло в голову Галины после обеда на борту, когда все крохотные корытца были опустошены, и стюардесса унесла пластмассовые останки. Шлюзы.
То есть существует какая-то сумма любви, разлитая между людьми на планете. Вроде суммы воды в морях и океанах. И увеличить ее, наверное, невозможно. Иначе Бог бы увеличивал, и увеличивал, и это были бы уже не люди, а какие-то светящиеся коконы любви.
Эта неизменная сумма любви должна хорошо циркулировать, свободно литься туда и сюда. Но иногда ей мешают шлюзы.
Это когда встает какой-то барьер в груди — и вроде хочешь сказать хорошие слова, а что-то вяжет рот, как эта… хурма. Раз — и момент прошел, поток любви нашел другую дорогу, возможно, вообще помимо людей, так, ветерком по пыли на асфальте.
И если бы не было шлюзов… если бы не было шлюзов, возможно, она была бы не здесь, не в этом самолете, а с детьми и мужем, где-то там, в городе, а, возможно, с детьми и мужем в этом же самолете… Тут Галина взглянула на Валерия. Тот наивно глядел в окно. И Галина с пугающей ее саму отчетливостью поняла, что очень любит этого человека. Не Василия даже, а именно его, в этом трогательном фартуке — хотя сейчас, разумеется, он был без фартука. И вообще, благодарна за то, что все шло как шло, раз пришло сюда.
Спасибо тебе, Господи, за всю историю человечества, раз она пришла сюда. Спасибо за то, что у нас родились именно наши дети, а не какие-то другие, возможно, идеальные. (Странно, что это шептала Галина, у которой не было собственных детей, разве что ученики.) И за этот неяркий свет, прилежно продолжила она, и за этого соседа с ноутбуком.
И вообще…
Что характерно. Алик, добравшись до дома, не стал предпринимать никаких естественных действий. Даже — пить коньяк, звонить Павлику или плакать. Вместо всего этого он с нечеловеческим вниманием обратился к собственной дочери.
Он, соблюдая минимальную деликатность, за несколько суток вник в ее учебные обстоятельства, и в скромную личную жизнь, сводящуюся покамест к тонкостям отношений с подругами, и в полудетскую космогонию и философию. Он как бы наверстывал упущенные офисные годы.
А что? Клон успешно сводил концы с концами — и нос затонувшего было судна уже вырвался сквозь толщу вод к небесам. Павлик воспрял и заключил пару знатных договоров. Прошлое исправлялось, будущее очерчивалось.
— Схожу в магазин, — сказал Алик. — Настя, пойдешь со мной?
— Пошли, — отозвалась дочка.
Они молча, по-деловому пересекли двор.
— Папа, — вдруг спросила Настя, — а ты доволен жизнью?
Алик подумал.
— Скользкая формулировка, — ответил он. — Неприятен человек, довольный жизнью. Прямо кот какой-то, а не человек.
— А ты что, не любишь котов?
— Нет, котов я люблю. И людей, в общем, тоже люблю, хоть и меньше. Но, понимаешь… правильно, когда человек похож на человека, а кот на кота.
— Получается, человек должен быть недоволен жизнью?
— Нет. Доволен, но не совсем. Хоть где-то должно чесаться, саднить.
— А где у тебя чешется?
Алик опять подумал. У него выпадали целые рабочие дни, когда приходилось думать меньше, чем за этот вроде бы безобидный променад в магазин.
— У меня чешется, — наконец, родил он, — что я не все успел, чего хотел, и стал не кем мечтал.
— Круто, — сказала Настя.
Они дошли до магазина, накупили пару пакетов разных там йогуртов и творожков, папе копченую колбаску и вернулись домой, не сказав больше ничего существенного.
Алик сдержал слово — Виталию сняли квартирку. Так как цены, несмотря на долготекущий кризис, падали очень неохотно, квартирку на окраине, уже в виду гигантского кольца, своеобразного вечного двигателя. В том же направлении от центра города, что и офис, но дальше.
Читатель ждет совпадений. Что ж — здесь их не произошло. Окраина большая, и съемная квартирка клона из капельки пота оказалась довольно далеко от квартирки Галины, где проживал клон из следа губ на фужере. Тем более что сейчас он вообще был на югах.
Но никто не мешает нам с вами представить себе, что случилось бы, столкнись нос к носу Виталий и Валерий. У Валерия, скорее всего, ничего бы не ёкнуло — если не предполагать чего-либо сверхъестественного, с дециметровых телеканалов. С Виталием сложнее.
Он, заметим на полях, обнаружил личное дело покойного бухгалтера и изучил его фото. Нечеловеческая цепкость и догадливость могли бы в принципе привести его к мысли о втором клоне, так сказать, генетическом брате.
Но это всё гипотезы, сослагательное наклонение. А пока что молодой человек Виталий вместо сиротской ночи на диване чинно садился в автобус, никогда не подныривая под турникет, а всегда исправно суя билетик в валидатор. (О! Как я мечтал хоть однажды употребить это гордое слово — и вот удалось.) Доезжал до своей квартирки, зажигал свет, смотрел телевизор, никогда не смеясь — то ли в него не было вмонтировано чувство юмора, то ли такое у нас телевидение. Потом гасил свет и ложился спать.
Личная жизнь… Скажем определеннее — личная жизнь, если там у тебя не проставлена галочка.
Давайте скажем прямо — все мы видели ученых или другого рода деятелей, у которых Господь отчетливо засадил галочки в другие графы. Не то чтобы это племя совсем уж стерильно. Жизнь длинна; в нее поневоле вмещаются и второстепенные мероприятия, не для галочки. Какая-нибудь моложавая соседка или подруга сестры встрепенется — да и приберет к рукам одинокого профессора.
Не то чтобы у Виталия совсем не стоял этот вопрос. Подчас вставал. Но — скажем так — молодой бухгалтер был очень инфантилен в этом отношении. Красивые девушки привлекали его взгляд — и на улице, и в пресловутом автобусе. Но заговорить с ними и мысли не возникало. В офисе, помимо Светланы и Марины, клон женщин не видел. А Светлана и Марина постепенно примелькались, взгляд замылился. Хотя они были очень даже ничего из себя — настоящие породистые секретарши. Но когда Виталий повстречал их впервые, его буквально распирала установка на деловую активность. Так их замечательные внешние данные отошли на глубокую периферию.
Другое дело — Валерий Геннадьевич. Его распирала установка на личную жизнь — тут-то он и увидел Галину. И, сами понимаете, завертелось.
Из Симферополя они рванули не в мажорную Ялту, а на бочок полуострова, ближе к Феодосии. Сняли какую-то фанерную комнату — а много ли надо на юге летом. Подобие стен, подобие крыши.
Оказалось, что клон превосходно плавает. Здесь раскрою вам секрет — на всякий случай все клоны превосходно плавают. Кому нужны лишние расследования.
Валерий за неделю похудел, помолодел, загорел. Но, заметим, Галина больше не гналась за внешним сходством клона с исходником. И не потому, что Василий на юге тоже бы загорел, похудел, помолодел. А потому что любила теперь этого человека, Валерия Геннадьевича.
Они облюбовали местечко на пляже, и понемногу у них стабилизировались соседи. Украинская пара средних лет, полноватые супруги с мягкой непрерывной речью.
Изредка всплывали не то чтобы вопросы, а как бы ситуации, где Валерию приоткрыть бы прошлое, — и у Галины сладенько замирало сердце. Ей против всякой логики было интересно, хотя что тут интересного, помилуй Боже…
Например, пожалуются украинцы, что никогда не были на Балтийском море. Галя скажет, что, конечно, была — особенно если считать Питер. Да если и не считать Питер, была. И тут вроде как реплика Валерия Геннадьевича.
— Балтийское море, — говорит он, хитровато улыбаясь, — понятие растяжимое. Там есть заливы в заливах — это как считать, море или нет? И мелкое… бывало, километр топаешь, а все по щиколотку.
Клон прищуривается — что он видит там, в своей загадочной памяти, кто знает? Мелкое море с этим волнообразно нарезанным песком типа пюре в тарелке, с соснами и чайками? Или бегущую строку с информацией?
У Галины кружится голова, как перед прыжком с гигантской вышки в море по щиколотку.
— Валера, а ты был на Балтийском море?
В первую секунду… ну нет, секунду — громко сказано, десятую долю секунды — Галине кажется, что она обрушила всё. И сейчас очнется в своей старой квартире, у разбитого корыта, с новой ложкой в руках, которой покойный никогда не касался.
Ей (в ту же десятую долю) кажется, что море замирает, забыв треснуть волной по камням. Что чайка зависает в воздухе.
Но нет… мир живет, как жил, Степан разрезает грушу перочинным ножом, капает сладкий сок.
Валерий хитро улыбается.
— Не так важно, был ли человек на море. Важно, что море живет в человеке.
— Валерий, вы поэт, — восхищается Ганна.
Но это Ганна восхищается, а Галина отчего-то недовольна глубоко внутри.
— Слушай, ты, — пихает она помолодевшего бухгалтера темной ночью. Фанерный домик ходит ходуном. — Так ты был на Балтийском море или нет?
— Я помню его, — мелодично говорит клон после паузы. — Отчего бы мне его помнить, если я там не был. Хотя, с другой стороны, я помню очень много разного. Вряд ли это могло вместиться в одну человеческую жизнь. Знаешь, я думал об этом.
Галина внутри себя обрывается и летит вниз. «Вот, — успевает отчетливо подумать она, — и конец».
— И вот что мне кажется, — спокойно говорит клон. — Что у меня как-то обрушилась стеночка между культурной памятью и памятью обычной. Я вот так вот твердо, буквально, помню, по сути, только пару последних месяцев. Тебя, нашу квартиру, Евгению Львовну, Александру Захаровну.
Галина догадывается, что он так конкретно называет бабушек на скамейке. Надо же, кто бы мог подумать — Евгения Львовна, Александра Захаровна…
— А старую нашу квартиру помнишь? — спрашивает Галина. Она хочет все вбить в этот разговор. Чтобы потом ходить везде без опаски.
Клон всматривается в темноту.
— Нет, — говорит он наконец. — То есть я помню массу квартир. Люстры, окна, лица. Но где из них наша, никак не найду.
— И черт с ней. И правильно. Валера, я так тебя люблю…
Виталий свел, наконец, концы с концами и написал настолько образцовые инструкции для ряда сотрудников, что возникло невольное подозрение: а человек ли их писал? Впечатление такое, что они выпали из некоего универсума, чересчур идеальные для нашего пестренького мира.
Алик не соврал и предоставил молодому кризисному бухгалтеру щедрый оплачиваемый отпуск. И Виталик полетел в Крым — заодно и документы испытать. Всё действовало: паспорт, билет, самолет.
Денег у него хватало, и он предпочел козырную Ялту. Он вообще рванул бы куда-нибудь в Испанию, но для этого требовался международный паспорт, а он не входил в пакет фальшивых документов. «Ну и хорошо, — размеренно думал клон. — Вернусь, сделаю настоящий».
На пляже, старательно загорая, Виталий оценил свое молодое тело. Так как студии никто не заказывал его портить, тело было свежее и образцовое, как инструкции сотрудникам — или как картинка из анатомического атласа. Виталий решил познакомиться с девушкой.
Одно обстоятельство, впрочем, здорово ему мешало. Он не хотел врать, а правду говорить было опасно и вообще нельзя. Здесь, наверное, уместно немного подробнее прокомментировать соответствующую уголовную статью.
В основном ответственность падала на студию — главного субъекта преступной операции. Она по закону закрывалась (впрочем, она по закону и не существовала), конкретные исполнители платили гигантские штрафы и получали взамен хорошие срока. Заказчик тоже не был обойден вниманием закона — он нес уголовную ответственность. Сам клон был окутан тяжелым молчанием. То ли это было упущение, то ли — сознательная неопределенность. Остается гадать.
Ну, рассуждая логически, документы его точно изымались как фальшивые. Получалось ориентировочно человеческое существо без имени и легитимного происхождения. Закон не утверждал, что клон является человеком, тем более — гражданином Отечества. Не утверждал и обратного. Если это решительно не человек, то с ним в принципе можно делать всё: распылить на атомы, распилить на органы, заставить в качестве атланта поддерживать балкон какого-нибудь новодельного особняка. Но тут, сами понимаете, начнут вонять правозащитники, заворочаются эмбрионы гражданского общества, поднимет больную голову Запад… Конечно, на них по большому счету плевать. Но…
Знаете, на ум не приходит никаких сильных доводов. Безусловно, наше мощное единое отечество может расквасить клонированную человеческую особь в мокрую труху. Да и неклонированную может. Поводов для сомнения нет.
Поэтому второй вариант мы рассмотрим чисто факультативно, для забавы.
Допустим, мы признаём клона человеком. Вроде как нотариально его заверяем.
Тогда, безотносительно к его биологическому возрасту и компетенции, юридически это малолетний подкидыш. Государство устанавливает над ним опеку и отправляет в детский дом. А уж что там будут с ним делать, это, как говорится, вне правового поля. Наверное, используют на кухне. Ну, то есть в хорошем смысле — будет картошку чистить, воду носить. Пока документально не повзрослеет, а биологически не состарится.
Виталий это все понимал. Его вообще отличала высокая ясность мышления, которую невнимательный собеседник мог бы принять за цинизм.
Итак, что он мог сказать девушке? Здравствуйте, меня зовут Виталий.
А кто тебя зовет Виталий, добрый молодец? Алик и Павлик, два мужика под полтинник.
А как давно они тебя так зовут? Пару месяцев, красавица.
А где ты был до этого? А нигде.
А кто твои родители? Либо никто, либо Алик и Павлик.
А как же они тебя сделали? Не знаю. Из чешуйки перхоти на рабочем столе. Из случайно найденного седого волоса. Из отпечатка пальцев на дверной ручке. Из капельки пота.
И кто же ты после этого? Человек.
Маловероятно, конечно, что девушка на пляже сгенерировала бы этот столбик вопросов. Но они висели в прозрачном воздухе ялтинского пляжа, шевелящемся от жары.
И Виталий в глубокой задумчивости входил в воду, умело рассекал ее своим красивым телом, потом выходил и тщательно загорал, не забывая поворачивать себя, как оператор гриля.
Ему казалось, что он сам, непонятно как решившись, познакомился с Олей, длинной и тонкой девушкой, похожей даже не на фото из глянцевого журнала, а на карикатуру. Это иллюзия — Оля взяла инициативу в свои длинные руки. Для начала она обронила возле Виталия темные очки. Они начали их искать в покрывале — и соприкоснулись в трех или четырех горячих точках. И завертелось, и обнаружилось у Виталия чувство юмора (значит, все-таки телевидение не фонтан), и был, как говорится, вечер, и была ночь…
Виталий потерял девственность с некоторым разочарованием — определенный опыт был в него вписан, и полной радости первооткрытия не произошло. С другой стороны, задним числом сообразил он, молодой атлет-девственник вызвал бы ряд вопросов, равно закономерных и неуместных.
Оля всю страсть вкладывала в этот классический курортный роман. Влажный воздух, синее небо, мгновенная ночь без сумерек, запах роз, резкое мяуканье кота — все вплеталось в единый жгут, и если это не жизнь, то что жизнь? Виталия, однако, немного пугала избыточная страсть, избыточная интенсивность горения. Что у человека на уме — кто знает. Оля как будто предполагала выжечь все еще до поезда… до самолета. Виталий не задавал лишних вопросов, чтобы не нарваться на встречные, поэтому даже не знал, поездом или самолетом отправится Оля. Строго говоря, он даже не знал, в тот ли город, что и он, — но это было написано у девушки на челе; присмотревшись, можно даже было угадать, в каком поколении и внутри какого из колец располагалась семья Оли в городе.
Вообще — что можно узнать про человека, не задавая вопросов… Виталий смотрел на сказочную девушку. По ней нельзя было понять, какой она была школьницей, как по виду бабочки нельзя распознать ни куколку, ни личинку. Несмотря на молодость, в Оле не осталось ничего детского. Она была похожа… Виталий перешагнул через опасения и продумал мысль до конца — на клона, появившегося вот таким вот. Совершенным без набросков и эскизов.
Ну и что — продумал и продумал. Солнце не рухнуло в море.
Прошлое Виталия было кургузым и однообразным. Будущее было… как-то не монтируется подлежащее со сказуемым — что ж, скажем иначе — будущее брезжило насквозь неопределенным, как иногда снимаешь против света — и наткнешься объективом на сам свет, разбитый и рассеянный каким-нибудь острым углом. То есть Виталий, не созданный жить настоящим, вынужден был жить настоящим.
Вдохнул, выдохнул — и растворился в море и любви.
Кончилось лето. Кончился отдых — на юге еще быстрее, чем лето целиком. Галину с сентября ждало сольфеджио в музыкалке, а пока она маялась в прожаренных стенах дешевой городской квартирки. Две хозяйки у одной плиты — благо нашелся второй фартук. Виталий вернулся к исполнению должностных обязанностей. Справедливости ради уточним, что его старались не использовать попусту. Так что он по большей части отдыхал, блуждал по Интернету. Иногда пробовал связаться с вытянутой, как хромосома, Олей, но удавалось это редко, а встретиться — и вовсе раз за июль-август, а больше, чем просто встретиться, — ни разу.
Мы надолго упустили из виду Павлика — что ж, он всерьез увлекся поисками смысла жизни — и вообще как мероприятия, и собственной. Чему тут удивляться — тому, что эта тема вдруг заинтересовала его, или тому, что не интересовала раньше, — решать вам.
Впрочем, до серьезных выводов Павлик пока не дошел.
Тут мы и оставим их на время, пока не похолодает, да не ливанет, да не пожелтеет кудрявая городская листва. Что возьмешь с беззаботного лета? Но если кратко обобщить, свести чаяния этих людей к одному простому девизу, это будет легкая тоска по чему-то еще.
Все чаще Валерий Геннадьевич надевал большие очки (откуда, кстати, они появились в доме?) — и обескураженно их снимал, не находя применения обостренному зрению. Виталий твердил себе, что просто скучает по Оле, в крайнем случае — просто томится по любви. Но сердцевина его тоски была в другом. Он как бы опробовал бытие в двух режимах — сплотившись с компьютером в решении сложной специальной задачи и сплотившись с другим человеком в вихре, так сказать, страсти. Но… должно же быть нечто общее, стволовое, центральное, что придает долгий смысл этим двум состояниям — и, наверное, еще нескольким другим. И этого центрального Виталий пока что в себе не находил.
И что совсем уж удивительно. Галина время от времени, подчиняясь безотчетному чувству, без слов оставляла дома гражданского мужа; как была, в сарафане и босоножках, выходила из подъезда и шла куда глядели глаза, на границу монотонного квартала — и за эту границу. Очнувшись, находила себя среди пустырей, поросших жесткой высокой травой, в виду маргинальных железных дорог, громыхающих автобаз, полуразрушенных заводов, узкой карей реки с черным железным мостом — малопригодным для человека и совсем непригодным для кого бы то ни было еще. Понурившись, Галина брела домой — а куда же ей прикажете брести…
Что-то еще… однажды мы отдыхали на юге, и каждый раз после плотного обеда один паренек из нашей компании твердил, что ему не хватало чего-то еще, какой-то мелочи… чашечки кофе? пирожного? — спрашивали мы, а он лишь морщился, улыбался и качал головой, как вдруг нашел, сказал: О! — и сожрал целую жареную курицу.
Что-то еще… что-то еще…
* * *
Сегодня небо то вспыхнет, то хмурится, то ли хлынет дождь, то ли все-таки нет. Тускло полыхает в проеме улицы то ли новый квартал, то ли просто неяркий свет. Что-то еще спрятано между домами, в тени тополей и лип, в сумеречных дворах. Женщина трет стекло в деревянной раме. Ветер метет по асфальту какой-то прах.
Тишина, вроде покой, а внутри — тревога. Троллейбус неуклонно растет оттуда сюда. Людей немного, автомобилей немного, за рядами домов угадывается вода.
Я здесь гулял, немного любил, искал дешевой свободы, смеялся с друзьями, спускаясь двором к воде. Подолгу смотрел на шлюз и просто на воду. Будешь нигде — значит, и был нигде.
Сохрани меня в тени этих серых зданий, в тени тополей и лип, на самом краю двора. Вряд ли случится так, что вовсе меня не станет: если исчезнешь завтра, где же ты был вчера?
Шлюз, перепад высот, влажный зеленый камень, тут — город, там — садик и огород. Кажется, что дома пробираются между нами, а не наоборот.
Был у меня друг. С годами встречались все реже. В августе умер — что я помню о нем? Ветер над водой гниловатый и все-таки свежий. Лет двадцать назад, таким же пасмурным днем мы с ним вышли сюда, только на другой берег, не имея в виду выйти конкретно сюда. Вдруг кончился лес, как будто раскрылись двери, — и перед глазами чешуйчатая вода.
Память возвращает, пусть неохотно, память, как троллейбус, оттуда сюда доносит смех — нервный, но беззаботный, роет тоннель сквозь осыпавшиеся года.
Здесь есть и тоннель, но света больше в тоннеле, чем в конце тоннеля: пасмурный день вокруг. Вéрхом идет канал, дышит вода — и мне ли сетовать на судьбу. Разве что — умер друг.
Где он теперь? Трудно, тревожно представить. Видит ли он — шлюзы, канал, меня? Что для него: воля, зрение, память? Пасмурный день — или изнанка дня?
Чайка летит над водой, спутав море и город. Чайка летит, как будто машут платком. Вот уже чуть видна, еле видна, и скоро скроется в этом небе — сером, почти никаком.
31 
