* * *
Что я помню о ночи? Что оказалась длинной.
Твой врач запрещает пить молоко с малиной,
потому что оно обернется очередной ангиной.
Я ищу аспирин и не нахожу аспирина.
Я ищу панадол или любой аналог,
терпи, говорю себе, подтыкая твое одеяло,
только бронхита еще нам недоставало —
ты начал кашлять, когда я уже засыпала.
Ты мокрый, горячий, подушка насквозь промокла,
одноногие звери глядят в запотевшие стекла,
читала на ночь тебе «Царь Эдип» Софокла —
быстро устала, осипла, вообще умолкла,
ты не слышал меня в жару и ночных кошмарах.
Я жалею о всех отложенных разговорах!
О недоеденных булках, незакатанных помидорах,
невымытых коридорах, невыпитых стеклотарах,
непрочитанных книжках, растрескавшейся под кроватью скрипке,
о поцелуе, вкус которого стоил двадцати лет курения,
об одиночестве, надежно обеспеченном всеми авиакомпаниями мира,
выброшенных на ветер деньгах, обещаниях, письмах и фотографиях,
о том, что в детстве учили вере и послушанию, но ничего не сказали о боге,
об истериках, битой посуде, незащищенном сексе, некачественном наркозе,
постоянном вранье, открывшемся по глупой случайности и чуть
не разрушившем все,
плохом медицинском обслуживании и неумении ставить уколы внутривенно,
о дружбе, разрушенной временем и расстоянием, но чаще — другими людьми,
незнании современной музыки и литературы, а также о полном
отсутствии способности
заработать немного денег, заслужить немного любви, приручить
некоторое количество слов,
чтобы не подавиться всей этой жизнью и этим несчастным Софоклом,
под которого ты заснул, и у тебя спала температура, и я тоже
могу пойти спать.
Как хорошо, господи!
В следующий раз я тебе почитаю Бродского — про холмы.
Это поможет — от кашля, бессонницы и зимы.
Выздоравливай, вырастай, уезжай с моей колымы,
из моей кутерьмы
в свою кутерьму —
я обратно тебя не возьму.
* * *
Телефон мобильный, улети на небко,
там твои детки кушают котлетки
договариваются о важных встречах на завтра,
выясняют, кто где находится и когда вернется,
признаются в любви, рассказывают анекдоты,
просят больше не звонить, потому что абонент
занят или находится вне зоны действия
всех этих действий:
говорить о любви по телефону,
расставаться по телефону,
умирать с телефоном,
на который приходят смски
«где ты? когда вернешься?»
* * *
Состариться на родине — едва ль
тебе такая выпадет печаль,
такое средство от любви к отчизне
найдется в пестром ворохе пилюль
едва ль. Июнь придет или июль,
и ты посмотришь из окошка вниз, не
испытывая страха высоты:
как к солнцу тянут маковки цветы,
нездешние, прохладного оттенка,
как носится собака по двору,
чужие дети завели игру,
бросая мяч о стенку.
Ты помнишь? Вот и славно, вот и пусть.
Тоска — всего лишь чувство, только грусть,
а горечь снов наутро отступает.
Не страшно пережить любимых сих,
когда тепло их сохраняет стих
(а он порой и больше сохраняет),
но не смотреть в глаза, не видеть, как
морщины укрывают смертный мрак,
как холодно и трудно жить под небом
родной страны, не помнящей добра.
Не сохранит молчанье серебра
произнесенных слов. Когда бы, где бы
ты ни состарился, не делай это здесь.
Пусть это будет воздаянье, месть
тому, кто только страхом и обманом
рождает слово искренней любви.
И старость возвращеньем не зови.
Но сном. Но неоконченным романом.
Письмо в Иркутск через Тюмень, Омск
Город, где я, лишен подробностей и имен
(даже имя свое взял у реки и горной гряды).
Не умея стать целым, неравно он разделен
уходящим к востоку потоком низкой воды.
Город, где я, лишен метафоры и тепла
(а метафора, мы понимаем, и есть тепло), —
старожилы, смеясь, твердят, что она была,
но сменился век, и время ее ушло.
Век сменился, и скрипнули створки льда,
вышел дым из воды на сушу и встал горбом,
и хотели сосны раздвинуться, но куда? —
всюду город с открытым сердцем, с открытым ртом.
На груди у города пушка, во рту — чугун,
докрасна раскален, вдоль рукавов разлит.
На горе звонарь стоит, под горою — лгун,
а по обе стороны темный лес стоит.
Город, где я, лишен языка, голосов вообще,
щебет птиц меняет на сдавленный стрекот шин.
Если бедный город задумался о душе,
значит, стала ночь и на улицах ни души.
Значит, все, что теперь уснет, — погрузится в дым,
что родится за ночь — то обратится в звон.
Приезжай ко мне летом. Или поговорим,
или выдохнем, или выживем тут вдвоем.
* * *
Кому, кому достаются такие девочки?
Известно, кому — тем, кто хорошо учится,
кто говорит по-английски,
кто умеет ласково улыбаться,
кто умеет петь и танцевать,
по-отечески в лоб целовать.
Кому, кому достаются такие мальчики?
Известно, кому — смелым или богатым,
обязательно хорошо одетым,
разбирающимся в коктейлях —
тут уж, как говорится,
или фигура, или харизма.
Кому, кому достаются все остальные?
Вероятно, сердитым начальникам в офисах,
паспортисткам с неприятным прищуром,
проводникам плацкартных вагонов,
моложавым лекторам,
нетрезвым с вечера докторам.
Кому, кому достаются слезы под эту музыку?
Тебе, конечно, — а нечего с вечера напиваться,
ездить в ночном такси кругами по городу,
стирать телефоны и смски,
после писать стихи,
прикидываться глухим.
Кому, кому ты достанешься, когда проснешься?
Маме, которая волнуется и не спит ночами,
пишет тебе записки, потому что уходит рано,
никогда не читает твоих стихов,
не любит твоих гостей,
не ждет радостных новостей.
Это я все к тому, что надо было хорошо учиться,
выучить хотя бы английский, одеться в чистое
и понравиться той самой девочке,
что сидела за первой партой,
а теперь она замужем, родила детей и частенько плачет.
Что, если вдуматься, совсем ничего не значит.
30 
